Клара Васильевна Гончарова запомнила усталого военкома, винившегося перед ней, девчонкой: "Это сейчас ты мне так говоришь, а потом что скажешь?". Непросто ему было отправлять наивных девчонок в ад, в пекло. Они не знали, что их ждет, а он-то, кадровый офицер, знал. Чувство вины перед женщинами за то, что они тоже оказались на войне, было у многих мужчин.

Мария Нестеровна Кузьменко, старший сержант, оружейница:

"Войну мы почувствовали немного в тот день, когда окончили училище и к нам приехали "покупатели", так называли тех, кто приезжал из частей, отосланных на переформирование, к нам в училище за новыми людьми. Это были всегда мужчины, очень чувствовалось, что они нас жалеют. Мы на них одними глазами смотрели, они на нас - другими: мы рвались из шеренги вперед, скорей бы нас взяли, заметили, скорей бы нам себя проявить, а они, усталые, они на нас смотрели, зная, куда они нас отправляют.

Полк мужской, всего двадцать две женщины. Это восемьсот семидесятый дальнобомбардировочный полк. Взяли дома две-три пары белья, много не наберешь. Разбомбили нас, остались в чем стоим, в чем убежать успели. Мужчины пошли на пересыльный пункт, их там переодели. А нам ничего нет. Дали нам портянки, мы из них трусики, бюстгальтеры пошили. Командир узнал, нас выругал.

А нам нужно... Смотрим, солдаты повесили на кустах свои рубашки. Мы пару штук стащим с кустов... Они потом уже догадывались, смеялись: "Старшина, дай нам другое белье... Девушки наше забрали..."

Мария Семеновна Калиберда, сержант, связистка:

"Мы хотели быть равноправными, чтобы о нас не сказали: "Ах, эти женщины!" и мы старались больше, чем мужчины. Мы еще должны были доказать, что мы не хуже мужчин. А к нам долго было такое высокомерное, снисходительное отношение: "Навоюют эти бабы..." Конечно, с женщиной больше забот, чем с мужчиной, труднее. У нее психология, физиология - все другое.

Идем мы. Человек двести девушек. Жара стоит, лето, и после нас вот такие красные пятна на песке... Ну, как ты тут что спрячешь? Солдаты идут следом и делают вид, что не видят, не замечают. Я помню, как мы долго шли, километров сорок шли к переправе. Дошли до переправы, и нас стали бомбить. Бомбежка жуткая, все - кто куда прятаться. А я бомбежки не слышу, я залезла под лодку и сидела, пока не отмокла. Мне даже бомбежка уже не страшна. Вот что с нами было... Мы все остались простуженные, мы все сегодня больные. Знаете; организм женский все-таки нежный. Война не только нашу молодость забрала, она материнство у многих вырвала. Лишила девочек самого великого женского счастья...Но мы остались живы, судьба нас так наградила. Я первое время иду по улице и не верю, что Победа. Я сяду за стол и не верю, что Победа. Я включу радио и не верю, что Победа. Я не ушла из армии, я почти сорок лет была солдат. Только год как на пенсии.

А сейчас война еще страшнее - за детей, за внуков страшно".

Эти три рассказа связались у меня еще с одним, который услышала в деревне Тресковщина Минского района.

Анна Николаевна Хролович, гвардии лейтенант, фельдшер:

"Освобождали мы уже Латвию, были под Даугавпилсом. Это ночь, я только прилечь собралась. Слышу, часовой кого-то окликает: "Стой! Кто идет?" И буквально через десять минут меня зовут к командиру. Захожу в командирскую землянку, там сидят наши товарищи и какой-то мужчина в штатском. Я хорошо запомнила этого человека. Все годы видела мужчин только в военном, в хаки, а этот был в черном пальто с плюшевым воротником.

- Нужна ваша помощь,- говорит мне этот мужчина.-В двух километрах отсюда рожает моя жена. Она одна, больше в доме никого нет.

Командир спрашивает:

- Это на нейтральной полосе. Сможете пойти? Сами знаете, что небезопасно.

- Рожает женщина. Я должна ей помочь. Дали мне пять автоматчиков. Напаковала сумку перевязочного материала, были у меня новые фланелевые портянки, тоже взяла с собой. Пошли. Все время обстреливают-то недолет, то перелет. И лес такой темный, что луны даже не видно.

Наконец появился силуэт какого-то строения. Это был хутор. Когда мы зашли в дом, я увидела женщину. Она лежала на полу, вся в каких-то старых тряпках. Муж стал сразу занавешивать окна. Два автоматчика-на дворе, два-у дверей, один мне фонариком освещает. Женщина еле сдерживала стоны: ей было очень больно. Я все время просила ее:

- Потерпите, родненькая. Нельзя кричать. Терпите...

Это же нейтральная полоса. Если противник заметит что-нибудь, то нас забросают снарядами. Но когда солдаты услышали, что ребенок родился... "Ура! Ура!" Тихо так, почти шепотом. На передовой родился ребенок!

Принесли воды. Кипятить негде было, обтерла ребеночка холодной. Завернула в свои портянки. В доме ничего не было, только старые тряпки, на которых лежала мать.

И так я приходила на этот хутор несколько ночей. Последний раз пришла перед наступлением и говорю:

- Больше я к вам прийти не смогу: уезжаю. Женщина о чем-то спросила мужа по-латышски. Он перевел мне:

- Жена спрашивает, как вас зовут?

- Анна.

Женщина опять что-то сказала. И муж снова перевел:

- Она говорит, что очень красивое имя. И в вашу честь мы назовем свою дочь Анной.

Женщина немного приподнялась, встать она еще не могла, и протянула мне красивую перламутровую пудреницу. Это была, видно, ее самая дорогая вещь.

Я открыла пудреницу, и этот запах пудры ночью, когда кругом стреляют, рвутся снаряды... Это было что-то такое... и теперь плакать хочу... Запах пудры, эта перламутровая крышечка... Маленький ребенок... Девочка... Что-то такое домашнее, что-то из настоящей женской жизни..."

"Меня ранило в ноги, я потеряла сознание, а мороз был жгучий, когда я проснулась, у меня были отморожены руки. Теперь живые, хорошие руки, а тогда черные, потому что я ползла и они были мокрые. И ноги, конечно, тоже были отморожены. Если бы не мороз, может быть, ноги удалось бы спасти, но они были в крови, а я долго лежала. Положили меня вместе с другими ранеными, свезли в одно место много нас, а тут немцы снова окружают. Блокада... Нас, как дрова, на сани положили. Некогда смотреть, как положили, что болит, а отвозят дальше в лес. Так отвозили и отвозили, а потом сообщили в Москву о моем ранении. Я ведь была депутатом Верховного Совета.

- У вас обе ноги были ранены?

- Да, обе. У меня сейчас протезы. Ноги мне отрезали там же, в лесу. Операция была в самых примитивных условиях. Положили на стол оперировать, и даже йода не было, простой пилой пилили ноги, обе ноги... Положили на стол, и нет йода... За шесть километров в другой отряд поехали за йодом, а я лежу на столе. Наркоза не было. Без наркоза, без ничего.

Связались с Москвой, чтобы прислали самолет. Самолет трижды прилетал, покружится-покружится, а опуститься не может. Кругом обстреливали. На четвертый раз сел, но у меня обе ноги уже были ампутированы. Потом в Иванове, в Ташкенте четыре раза делали реампутацию, четыре раза опять начиналась гангрена. По кусочку все резали, очень высоко. Плакала, аж заходилась: представляла, как по земле буду ползать. Ходить не смогу, а только ползать. И сама не знаю, что мне помогло, как тогда, в первые годы, выдержала. Конечно, добрые люди помогли. Много людей хороших встречала. У нас был хирург, он сам тоже без ног. Он говорил обо мне, это другие врачи передали: "Я преклоняюсь перед ней. Я столько мужчин оперировал, но таких не видел..."

Потом приехала назад, в Дисну. Представьте себе, что я даже одного месяца не отдохнула и пошла работать?

- А как же ноги?

- Я с протезами приехала. Я теперь плохо хожу, потому что старая стала, а тогда бегала по городу и всюду пешком. И в колхозы ездила. Была зампредседателя райисполкома. Кто бы меня держал, если бы я в кабинете сидела.

- Как же вы работали?

- Даже обижалась, если мне поблажку делали. Тогда не было председателей таких грамотных, как сейчас. И если какая-то ответственная кампания, посылали людей из района. И вот по понедельникам вызывали нас в райком и посылали кого куда. Сижу утром, смотрю в окно-все идут и идут к райкому, а мне не звонят. И мне как-то больно было, мне хотелось быть, как все.

И вот звонок, звонит первый секретарь: "Фекла Федоровна, зайдите". Какая я тогда довольная, хоть мне очень и очень трудно было ездить по деревням, меня посылали и за двадцать, и за тридцать километров, где, бывало, подъедешь, а где и пешком. Иду где-нибудь в лесу, упаду, а встать не могу. Сумку положу, чтобы опереться, или за дерево зацеплюсь, встану и дальше иду. А пенсию получала, могла бы жить только для себя. Но не могла сидеть дома, хотелось быть полезной. Хотелось быть, как все люди. Вдвоем с сестрой живем... Дом нам построили...

- Хороший дом. Просторный, высокий. Я не видела раньше домов с такими высокими потолками...

- Нет,-берет меня за руку Фекла Федоровна,-это потому он тебе таким высоким показался, что детей в нем нет..."

Я уходила из этого большого дома с чувством вины: вот живет человек, о котором надо писать книги, петь песни, а мы о нем ничего не слышали. И сколько же их таких? Как много рядом с нами истории, еще не почувствованной, еще не осознанной как история".