Героиня обращается к тому, что происходило зимой 1967-1968 г., (в том числе включая в текст отрывки из своих дневников того времени) именно тогда, когда проблема идентичности встала перед ней во весь рост: в начале 90-х гг. В тот момент "естественная" идентичность принадлежащих к советской элите оказалась под большим вопросом, а отношение к таковой, дистанцирование от нее обрело огромное значение. Следствие - оживление воспоминания об Алеше Паустовском. Тем более, что Алеши нет и засвидетельствовать правду излагаемого он уже не может, ибо уже в 1976 г. он умер.

Знакомство и роман с Алешей - первый выход героини за пределы "данной от природы" идентичности. Алеша выступает как трикстер, помогающий переступить границы "ближнего круга".

Дед-отец Екатерины воплощает власть идеологическую (гл. редактор "Советской России"). Старшее поколение писателей К.Г.Паустовский, В.Б.Шкловский и др. видятся ей оппозицией в старшем поколении. Алеша пребывает в андеграунде, он представляет тех, кто стал позже "великим советским авангардом, горкомом, Малой Грузинской, Америкой" (Кулиса НГ, 1-97). Таковы позиции сторон.

Социальные агенты непрерывно производят классификации ради утверждения или изменения собственного положения в социальном пространстве, а также для изменения самой этой классификации. Символическая борьба за их перемену отнюдь не "второстепенна". Идеология в советском обществе была главным средством установления всеобщей общественной связи. Именно поэтому доминируемая когорта элиты утверждается через автономизацию от поля профессионального производства советской идеологии как легитимной картины мира. Ставка в этой борьбе - изменение властного баланса.

Мы оказываемся в поле борьбы за трансформацию видения (зрения), т.е. там где складывается своя система противопоставлений, различий, отклонений, которые проявляются во всем - и в "словах", и в самих агентах и в их действиях.

Алеша - борец с системой. Он курит не "Золотое руно" или "Кент", а "Дымок" или "Приму". Ту же функцию выполняет, вероятно, ранняя крайне интенсивная сексуальная жизнь, социально не одобряемая. Он постоянно осуществляет символические протесты и разрывы.

Разоблачительная игра, переворачивание значений идет постоянно. Особое удовольствие доставляет ритуальная профанация советских святынь. Один "тарусский юноша" сочинил стишок:

"Ж... народная высохла сморщилась,

Плюнула в морду тирана-царя!

Задница наша от жира залоснилась

И заблистала в лучах Октября!

Борис Исакович (Б.И.Балтер, писатель - Авт.) покатывался со смеху, аж до икоты" (Кулиса НГ, 3-98).

Желчный Алеша клеймит соцреалиста А.Лактионова - "дерьмо с глазами и руками гения": "А он отличный оставил документик эпохи "Обеспеченную старость" - всю эту продажную советскую сволочь с коврами и вазами на трупах своих жен и отцов, от которых она письменно отказалась" (Кулиса НГ, 1-97).

Алеша спорит с отцом-дедом Екатерины: "До крика дед как-то раз: "Если я тебе поверю, то я должен пойти сейчас в сортир и пустить себе пулю в лоб, как мой сосед сверху - Фадеев" (Кулиса НГ, 2-97).

Алеша стремится расколдовать мир, к которому принадлежит Екатерина. Он - срыватель покровов. Алеша разъясняет Екатерине, что ее отец-дед Московский как человек системы непременно участвовал "в убийствах": "Но не идиот же он догадывался ... Потом, раз он добрался до таких постов, это неизбежно, Катя, он же человек системы". - "Значит - знал. Зачем же ты тогда споришь с ним, как с тем, который не знал, открываешь ему глаза, для чего?" -"Не знаю даже, но, что-то подмывает, эти люди часто так устроены, что не видят очевидного, будто у них внутри стоит приборчик, который выключает их мысль, как только она дотрагивается до запретной темы, они все будто в активном гипнотическом состоянии. Я хочу разгипнотизировать, что ли..." - "...Знаешь эта машинка, приборчик - инстинкт самосохранения у них не спрашивай ничего, все равно, кроме лжи, ничего не услышишь. Конечно, у них готовая версия, байка, они же знали, что такой момент наступит, что им придется ответить на твои "зачем", "почему", "с какой целью"?" (Кулиса НГ, 4-98).

Словом, Алеша безоговорочно против. Однако протест его оставляет двойственное впечатление. Это впечатление обусловлено тем, что акты протеста происходят исключительно на территории противника. Алеша амбивалентен потому, что упорно навязывает свое присутствие в ненавидимом им социальном пространстве. Его собственное социальное пространство - отнюдь не социальный низ. Напомним об адресах: высотка на Котельнической набережной, писательские дома на метро Аэропорт. Если не Дом литераторов, то Переделкино, Таруса и пр. места, которые в ментальном пространстве советской культуры находились наверху.

С одной стороны, Алеша предъявляет знаки элитарности: "всем" пересекать границы запрещено, а нам можно (следствие выгоды статуса и топоса). С другой стороны, постоянно осуществляется род символического протеста и разрыва. Так, простонародные сигареты "Дымок" он спрашивает в буфете на госдаче, вызывая смех буфетчицы. Он нарочито навязывает свое присутствие в привилегированных пространствах, как бы намекая его обитателям, что неплохо бы им подвинуться и освободить место. Так, А.Лактионова Алеша клеймит, пребывая с ним на одной лестничной площадке.

Идет постоянная игра принятия/отказа, разрушения/возведения границ: "Моему дяде-брату отец привез из Канады настоящие джинсы, это была невидаль". Алеша, которому эти джинсы достались, отдает их другу-художнику Демыкину, которому "они так нравились, весь вечер глаз с них не спускал" (Кулиса НГ, 1-98).

Тело Екатерины - также ставка в символической борьбе. Их первое сексуальное сближение происходит на госдаче. Овладев Екатериной, Алеша оставляет след. Он пакостит врагу на его же территории. Одновременно он культивирует и изживает садомазохистский комплекс. Алеша помогает Екатерине овладеть новыми техниками тела, изучая вместе с ней "Кама-Сутру".

В тексте есть свидетельства общности пространства, относящиеся к более позднему периоду: "Андропов и Щелоков тоже собирали живопись и советским авангардом не брезговали, об этом я узнаю много позже, когда поздними вечерами (чтоб никаких любопытных!) буду присутствовать на приемах сих лиц Ащеуловым - председателем Горкома на Малой Грузинской, 28" (Кулиса НГ, 2-97). Алеши уже не было в живых. Екатерина повествует о том, что члены Московского комитета графиков пришли сами с восторгом и "внесли себя в список". Имеется в виду список членов жилищного кооператива, который "почему-то" строился в привилегированном районе города. По ее легенде, КГБ удобнее было наблюдать за всеми скопом. Но не все ли равно было КГБ, где их наблюдать?.. Пишущая полагает, что Алеша непременно разгадал бы эту интригу. Поведение Алеши, как оно представлено в тексте, свидетельствует, что он не выходил за рамки общего кода. Он действовал в поле борьбы между теми, кто властвовал над классификациями (политика и идеология) и теми, кто хотел эти классификации переменить.

Екатерина и Алеша представляли разные когорты элиты. Но их безоговорочно сближало одно: области социального пространства, которые находятся за пределами их собственного, наделяются предикатом дикости. Художники андеграунда - "полевые антропологи". Тематика живописи художников подполья - советский сюр, представление абсурдизма и хамства советской жизни: "Почти Брейгель. Мужицкий, только персонажи - родные алканы, советские менты, у пивного ларька в сумеречном дрожащем свете одинокой лампочки, улица тонет во мраке, горит глаз голодного бездомного кота" (Кулиса НГ, 1-97).

"Народ" в принципе им обоим не интересен. Он одинаковый и нереальный: "Таруса - пьяный город... Здесь нет ничего реального... мужики сплошь одинаковые: в валенках и ватниках - все нереально" (Кулиса НГ, 2-98). Как написано несколько по-иному поводу, "нам казалось, что людей нет" (Кулиса НГ, 2-98). "Реальности в моей жизни не было, отсюда, видимо и вырастало ощущение исключительности" (Кулиса НГ, 1-97). Здесь остается с пишущей согласиться. Наблюдатель же обнаруживает источники, из которых проросло постсоветское клише, воспроизводимое во множестве нарративов, растиражированных в media: в советском обществе жизни не было...

Так же, как и Екатерина, Алеша наделен свободой от необходимости. Он "давно бросил советское образование, я же отказалась снять в классе своей 175-й правительственной"... школы то обручальное кольцо, которое ты надел мне. ... В соседнем переулке, у гостиницы "Минск", была школа рабочей молодежи (идиотское название, если вдуматься), туда меня взяли с распростертыми объятиями. После меня школа эта стала пристанищем всех талантливых и неусердных в совдеповских занятиях молодых людей, имена которых теперь хорошо известны..." (Отметим, опять письмо "для своих"! - Авт.). Как мы умели довольствоваться малым, "жулики теневой школьной экономики". Пузырь французских духов брал самые неприступные крепости" (Кулиса НГ, 1-98).

Они были освобождены от необходимости самой возможностью иметь "пузырь" духов, путевки, цветы, конфеты и цековский паек на 7 ноября, которыми "задабривали" и "нейтрализовали" учителей. Этой возможности не было у тех, кто не полагал идиотским название школа рабочей молодежи.

Символические игры, как известно, могут нести смертельную опасность. Алеша участвует в распространении самиздата и тамиздата (Кулиса НГ, 1-98). За ним устанавливают внешнее наблюдение. Он вступает с наблюдателем в драку и почти что убивает "внешнего наблюдателя": "И там, в подворотне, у нас была темь, и никого, он нагло уже пер на меня... В общем, ребята когда-то на всякий случай дали перчатки с металлическими шипами. У меня не было выхода, я измолотил его. Я понимал, что домой нельзя. Было очень поздно, поехал к Оскару Рабину... Этот остался лежать там" (Кулиса НГ 1-98). Обратим внимания на указательное местоимение этот, употребляемое без указания лица, к которому это местоимение относится. Кстати, по свидетельству Екатерины, лица убиваемого Алеша не приметил. Этот значит чужой, не совсем человек, нелюдь. А значит с внешним наблюдателем, у которого, вероятно, были жена и дети, можно поступить как угодно. Образ врага благополучно существует в сознании элиты, а не только у масс, как принято считать.

Можно также высказать гипотезу, что Алеша поступил с "внешним наблюдателем" так же, как он поступал с женщинами. Агрессия здесь - полукриминальное воздействие на тело другого человека, на чужую идентичность. Он склонен демонстрировать силу в любых обстоятельствах. Он подпитывался разрушением, невольно разрушая себя. Его ранняя смерть неудивительна.

Практическое чувство подсказало Алеше, где именно следует скрыться. Естественно, у Екатерины, в квартире редактора "черносотенной "Советской России"...

Визит в квартиру на ул. Горького нанесли и друзья - Борис Балтер, который вел литературные дела Паустовского, и Марк Фраерман, юрист. На их расспросы Екатерина спокойно замечает: "Видимо, у Алеши не было выбора", на что было отвечено "Вы действительно, судя по всему, сильная натура и не по годам..." (Кулиса НГ, 1-98). Через некоторое время Алеша покинул квартиру. Опять он был освобожден от "необходимости", от "детерминизма": "Его не посадили, он не был даже под следствием. ... Тот человек, слава Богу, остался жив, потому друзья семьи сумели помочь, как и обещали. В нашей стране все умеют молчать" (Кулиса НГ, 1-98).

В минуты смертельной опасности части элиты, пребывающие в состоянии символической войны, заключают перемирие. Затем война может возобновиться.

Не первый раз приходится убеждаться: "Рабовладельцы... ГУЛАГ... ...лесоповал... "тройка"... вся страна на костях... генофонд..." (Кулиса НГ, 2-97) есть разменная карта в символической борьбе. Цель этой борьбы - изменение балансов власти, объективированных в физическом пространстве и символически означенных. Речь идет о соперничестве разных частей доминирующего класса, которые имеют как общую историю, так и общее социальное пространство[["Оппозиция молодых и старых возникает тогда, когда возникают структурные изменения, формирующие расхождение различных когорт и определяя организацию биографий, их агрегирование в класс биографий, оркестрованных и подчиненных одному ритму" (Бурдье П. Политические позиции и культурный капитал//Бурдье П. Социология политики. М., Socio-Logos, 1993. С. 145).]].

Так или иначе в жизни Екатерины происходят перемены. Пересечение границ маркируется встречей Нового 1968 года в Центральном доме литераторов (проклятый гнусный дом писателей - слова, приписываемые В.Шкловскому): "Я буду в мини-ярко-розовом с какими-то оранжевыми и лиловыми треугольниками, ткань мне прислала мама из Праги, а сшили в цековском ателье. Еще было пальто на алом шелковом подбое из темно-синего букле"... (Кулиса НГ, 1-97). В Праге живет и работает ее настоящая мать. Отметим, что Прага-68 в тексте никаких политических коннотаций не имеет: скорее что-то вроде модного отдыха на Рижском взморье после войны.

Во встрече Нового года в ресторане ЦДЛ участвуют Арбузовы и Шкловские, Савва Кулиш, Борис Балтер (Кулиса НГ 2-97). Кто не был в ЦДЛ, тот встречал в Переделкине, например, Каверины. "Как меня все любят, как любят!"(Кулиса НГ, 2-97).

Новое видение рождается тогда, когда сомнению подвергаются самоочевидности. Процесс развертывается вокруг этой переоценки и нового упорядочивания, как распад маски на две половины. За распадом вполне реальная история. Выворачиваясь наизнанку, рассказчик-актер обретает двуединство.

Екатерина двулика, о чем свидетельствуют языковые игры. В зависимости от контекста говорения улица то Тверская, то Горького. Тверская там, где об "интеллигентном прошлом", о "на самом деле". В "партийно-правительственной папке и адресом" (Кулиса НГ, 1-97) она хранит свои живописные картоны. Она любит книгу нашего детства "Четвертую высоту" Е.Ильиной - о Гуле Королевой.

В стратегии смены идентичности велика роль романа М.Булгакова "Мастер и Маргарита". С романом ее знакомит Алеша. Как известно, впервые текст был опубликован в журнале "Москва" (№ 11, 1966, № 1, 1967). Так как в записках Екатерины речь идет о тайном чтении, имеется в виду, вероятно, парижское издание Ymka-Press 1967 г.[[См. комментарии Г.А.Лесскиса к роману: Булгаков М.А. Собр. соч. в пяти томах. Т. 5. М., Худож. лит-ра, 1992. С. 611.]] Наша героиня отождествляет себя с Маргаритой, а Алешу с Мастером. Упоминаемое в тексте пальто из букле на алом подбое - аллюзия на Маргаритин плащ на алом подбое. Для социолога любопытно, что больница доктора Стравинского из романа у Екатерины ассоциируется с Кремлевкой: "И вспоминается больница Стравинского, описанная вами, Михаил Афанасьевич, чудесная больница, дом скорби и вид с балкона на заречный бор. Когда вы сочиняли свою клинику, этой "Кремлевки" еще не было" (Кулиса НГ, 2-97). Для такого сближения есть объективные основания. Напомним, что Маргарита как жена ответственного работника входила в круг тогдашней советской элиты[["...Маргарита была женою очень крупного специалиста ...Маргарита Николаевна со своим мужем вдвоем занимали весь верх прекрасного особняка в саду в одном из переулков близ Арбата. Очаровательное место! ... Маргарита Николаевна не нуждалась в деньгах... Маргарита Николаевна никогда не прикасалась к примусу. Маргарита Николаевна не знала ужасов житья в совместной квартире. ... Она была счастлива? Ни одной минуты" (Булгаков М.А. Мастер и Маргарита//Булгаков М.А. Собр. соч. в пяти томах. Т. 5. М., Худож. лит-ра, 1992. С. 210.]]. Полюбив Мастера, она с этим кругом порывает (или, наоборот, он с этим кругом сближается?).

Екатерина полагает, что делает то же самое. Она обращается к маркированию через иную символическую систему. Возникают новые разметки поля классификаций, новые структурации и легитимные иерархии.

После ночи на госдаче в Баковке молодые люди идут к могиле Пастернака в Переделкине (Кулиса НГ, 2-97). В конце 1967 г. она ничего не знает о Пастернаке. Лишь потом входят в ближний круг Борис Леонидович, Марина Ивановна, Аля ("родная не только по душе, но и по крови"): "И Ариадной-то Сергеевной я ее не представляю - она для меня Аля, маленькая Аля, которая во Вшенорах с Мариной Ивановной гуляла. А через 50 лет я по их дорожкам пришла и камушки с берега речки увезла с собой в Москву" (Кулиса НГ, 1-97) Через уменьшительные имена снимается дистанция.

Возникает метафора прозрения: "Ты был уже зрячий, а я еще слепушка" (Кулиса НГ, 1-98). Прозрение идет рядом с монополизацией. Пастернак, "сложный" поэт, трудный для масс" (Кулиса НГ, 4-98), принадлежит им. Его присоединяют.

К.Леви-Строс высказывал мысль, что личный опыт только тогда оформлен сознательно и приемлем эмоционально, когда вписан в схему, присущую культуре данной группы[[См.: Леви-Строс К. Структурная антропология. М., Наука, 1983. С. 151.]]. Лексика истории индивидуальности выстраивается в соответствии со структурой используемого социального языка, понятного как самому пишущему, так и другим людям. Субъективные состояния объективируются, впечатления формулируются благодаря системе, в которую включен личный опыт. На помощь приходят старые схемы, вписанные в тело в качестве генератора актов игры и семантических операторов. Екатерина эти схемы воспроизводит, но ей кажется, что она - совершенно изменилась.

Она пользуется все тем же приемом отделения себя самой от дикой среды. Только теперь дикие - ее непосредственное окружение, та ветвь семьи, в которой она жила и в которой сложилась ее первая, "натуральная идентичность".

В разных местах текста об одних и тех же людях и событиях, атрибутах бытия она пишет по-разному: то "с аппетитом", то с отвращением, то с любовью, то с презрением. Эти дрейфы предиката дикости не рефлексируются. Холеные, милые, интеллигентные "вдруг" превращаются в воплощение зла: "круг" больших военных и советских начальников разного разлива, возраста и ведомств. Михалковы, Регистаны, Сурковы..., Хрущевы..., Долматовский в разных вариантах..., был в родне Караганов, тот, что кино; редакторы крупных газет, послы, иностранные журналисты, соседи, Лактионовы, много громких фамилий (всех не вспомнить, да и не к чему, слишком громко и теперь звучат имена пустых людей, прости меня, Господи, если я несправедливо сужу об их пустоте)" (Кулиса НГ, 1-97). Естественное ощущается как принудительное. Екатерина отмечает, что приходилось общаться с "подружками", женами совгенералов, спекулянтками, женами мидовцев-спекулянтками. "Все они были "едины". Объединяло их то, что они были "за!": Советскую власть, Советское кино, Советскую журналистику, дипломатию, историю"... "Все были за Женю Евтушенко, когда он тявкнет против, и против Жени Евтушенко, когда лезет в повинной, - это все было в обиходе семьи и дома"... (Кулиса НГ, 1-97). Первое и второе и третье были они сами. И с чего бы это выступать против самих себя- советской власти, советского кино, журналистики и дипломатии? Рассказ нашей героини хорошо объясняет, зачем и при каких обстоятельствах это стало и возможно, и необходимо.

Итак, сдвиг состоит в том, что дикой оказывается собственная ее среда привилегированных. Негативной оценку получает здравый смысл группы. То, что воспринималось как природа, как данность, внезапно меняется. Возникает отношение к занимаемой позиции, в то время как раньше автономии по отношению к позиции не было, ибо не нужно было. Роман с Алешей - именно потому занимает центральное место в тексте оттого, что он - первичная травма, создавшая саму возможность отношения к собственному "Я".

Роман с Алешей действительно травматичен. Алеша то предельно взвинчен и сексуален, то столь же беспредельно жесток. Менее чем через год после начала романа он крайне жестоко расстается с Екатериной: "... цепная реакция отбирания у меня любви, чтоб камня на камне от нее не осталось, чтоб она в ненависть прекратилась, красной режущей нитью тянется через всю мою жизнь от того рокового дня" (Кулиса НГ, 9-98)

Еще раз напомним: ситуация "жизненной важности" случившегося возникла лишь к 90-м гг. Недаром в воспоминания об Алеше Екатерина постоянно "вчитывает" позднейшие интерпретации.

Вот, например, дед-отец превращается в носителя "красной бесовщины". Красная бесовщина вряд ли входила в языковой репертуар 60-х. Алеша вполне в духе эпохи для легитимации собственных суждений обращается к высказываниям Крупской о Сталине. Впрочем, тут же могут использоваться и другие классификации: Троцкий и Бухарин - трусы, смелый - Мандельштам.

Кризис идентичности выражен и в метафоре бездомности, пребывания в чужом месте: "Моя сиреневая комната с кактусами на подоконнике, Аделининым ковром на полу, с голубым шкафом, там на Горького того времени тоже была не чужая все-таки. Теперь чужое все и чужие все, жизнь прожита не на своем месте. За что так наказывают?" (Кулиса НГ, 1-98).

Текст позволяет сделать наблюдение, заслуживающее внимания интерпретатора. До сих пор я читала главным образом написанное доминируемыми. Большей частью они не участвовали в реальной и символической борьбе. Подобно античному хору, они лишь вторили главным героям социальной драмы, починяясь заданным не ими самими правилам, пользуясь готовым языком. Та часть доминируемых, которая "чуяла" возможность изменения социальной позиции и стремилась вырваться из собственной среды, отказывалась, во всяком случае, отходила от отцов, которые раздражали. Они тоже пользовались определениями дикий, отсталый. Но этими категориями они неизменно наделяли и самих себя. Так, имела место самостигматизация, которая сопровождала превращение крестьян и некрестьян. Подобный кризис идентичности наверняка переживал отец-дед Екатерины.

Екатерина стигматизирует кого угодно, вплоть до отца родного, и что угодно, кроме себя самой. Она своего рода элитарный Павлик Морозов. Текст - письменный отказ от родителей, символический жест порывания. Именно отсутствие самостигматизации рождает другой тип превращения, который называют реконверсией. Пишущая принимает новые классификации, но стремится сохранить позицию (а значит и силовой баланс) "в свою пользу". Наша героиня перемещается в социальном пространстве, но исключительно горизонтально[["Находящийся в упадке класс или слой класса, то есть класс, ориентированный на прошлое, когда он со всеми своими свойствами более не способен воспроизводить состояния и позиции, и когда самые молодые члены класса должны в значительной степени для воспроизводства своего общего капитала и поддержания своей позиции в социальном пространстве (например, семейного происхождения или актуально занимаемой позиции) осуществлять как минимум реконверсию своего капитала, которой сопровождается смена состояний, отмеченная горизонтальным перемещением в социальном пространстве" (Бурдье П. Политические позиции и культурный капитал//Бурдье П. Социология политики. М., Socio-Logos, 1993. С. 144-145).

]]. Имеет место стратегия "максимизации выгод". А мы еще раз становимся свидетелями социальной мощи и эффективности представления.

Кризис идентичности, который испытала Екатерина, разрешается. Распад маски завершается вполне благополучно. Рассказчица обретает новое лицо. Процесс облегчается тем, что наша героиня открывает, что она действительно не дочь своих родителей. Здесь ключик от механизма отказа, а также свидетельство того, как легко рассказ о превращении подвергается мифологической обработке. Когда я читала записки бывших крестьян, этот мотив неизменно присутствовал: а вдруг я не сын своих родителей, таких "неправильных", социально не одобряемых...

Екатерине повезло. Действительно, ее бабушка-мать и дедушка-отец - приемные родители. От настоящих она вовсе не отказывается. Напротив, она обретает отца, и "новых" бабушку и дедушку - правильных, воплощающих желанную идентичность: "Но я же была внучкой той, своей, той, которая была подругой молодости К.Г. и коллегой" (Кулиса НГ, 2-98).

Она должна была быть не Московская, а Сергеева. "Все представления о жизни, о матери, о родственниках, которые семнадцать лет лгали мне день за днем, о своем месте (я всегда ощущала себя чужой и в детстве даже "догадывалась", что меня взяли из детского дома) в этой семье, все странности моего детства, жизни, все вставало на свои места" (Кулиса НГ 4-98). Свет на реальное положение вещей проливает, естественно, Алеша.

Ее бабушкой (со стороны отца, ее приемные бабушка и дед - родители матери) оказывается Аделина Адалис. "Вам это имя что-то говорит? Нет. Да откуда вам в вашей совдеповской семейке слышать такие имена... Ваша бабушка великолепный поэт, вдова Валерия Брюсова, она перевела на русский язык весь Восток, она из семьи Ефрон - тех, что с Брокгаузом....Ваша бабушка узнала, что вы живете с Алешей, она с Паустовским еще с Кара-Бугаза, даже раньше, еще по Одессе знакома, еще до 17-го года, вы понимаете? Кстати на Кара-Бугазе, о котором писал К.Г., она познакомилась с вашим дедом, а дед ваш уникальный человечище и к тому же вице-президент Всемирной Ассоциации ЭСПЕРАНТО. И географ и писатель... А позже Аделина вышла за него, так появился ваш отец. Ваш отец тоже поэт, тоже член Союза писателей - Сергеев Владимир Иванович. Ну так как? Я дам вам телефон вашей бабушки? Ее зовут Аделина Ефимовна..." (Кулиса НГ, 4-98).

Да, дом был утрачен, но быстро вновь обретен: "Вот он, родной дом, найден, найден, найден!" (Кулиса НГ, 5-98). Путь не был длинным и мучительным. Обнаружение факта родства с Аделиной Адалис выступает в качестве спасительного легитимирующего хода: ведь бабушка была знакома с самой Мариной Цветаевой. В тексте обсуждается и возможное родство Аделины с Сергеем Эфроном: "А если и не по крови, так по духу!"

Происходят стремительные сближения. Они осуществляются разными средствами. Сближение через аргумент крови - главный: накось, выкуси... Идея предопределения выражена в научном дискурсе, со ссылкой на генетику. Судьба как необходимость случайного появляется на сцене повествования в форме рода натуральной телеологии: "... в генетике закодировано такое, до чего ни один генетик еще не докопался: возможный повтор событий, смертей и возможность разорвать генетический код молитвой, просьбой, воплем о помощи, несогласием отдать самое дорогое" (Кулиса НГ, 5-98). Отношения заданы генетически, но ни в коем случае не социально.

Оказывается, Алеша тоже знал о том, как было на самом "на самом деле". Это на "самом деле" и для него индульгенция на общение с девушкой из стана врагов. История-миф конструируется и прорастает со всех сторон. Сторона Паустовских тоже работает на эту версию. Опасные связи с представителями вражеского стана "крупных советских начальников" (Кулиса НГ, 7-98) легитимируются через аргумент родства: "...обо мне навели справки, и я смогла войти в этот дом только как дочь, внучка и правнучка совершенно других людей, мне неведомых. И никогда не смягчило бы приговора то обстоятельство, что редактор, мой папа-дед, - добрейшей души человек широкой души; это никого не убедило в необходимости пустить в свою святая-святых человека из стана классово-духовных врагов" (Кулиса НГ 2-98).

Как пишет Екатерина, "моя бабушка Аделина выкупила мою душу из этого хоровода, заплатив за мое будущее" (Кулиса НГ 7-98). Риторика крови звучит в высказываниях Алеши, во всяком случае, приписанных ему Екатериной: "ты должна быть очень благодарна Богу, что по Его воле в твоих жилах течет благородная кровь и сильно забивает хамскую" (Кулиса НГ 4-98). "Хамской" названа кровь бывшего крестьянина, принадлежащего к когорте тех, кто изобрел своей жизнью советское общество и кто создал для Екатерины "позицию" письма.

Отметим, что и этой риторикой Алеша вряд ли мог пользоваться (напомним, что он умер в 1976 г.). Данный отрывок - пример неоднократных "вчитываний", переописывания свершившейся истории в новом языке.

Далее...