Женское движение, социальная активность

Павлюченко Э. А. Женщины в русском освободительном движении от Марии Волконской до Веры Фигнер. М., Мысль, 1988. С. 1-272.
 
В начало документа
В конец документа

Павлюченко Э. А.

Женщины в русском освободительном движении от Марии Волконской до Веры Фигнер


Продолжение. Перейти к предыдущей части текста

Характерно, что Е. Н. Орлова, как и все Раевские, была против отъезда сестры и надеялась на ее быстрое возвращение. В письме отмечалось, что "подорожник* Марии выдан на имя княгини Волконской до Иркутска. Но Муравьева-Чернышева, заявившая, что она уезжает, чтобы соединиться навсегда со своим мужем и жить с ним в остроге, получила подорожник на имя жены ссыльного Муравьева-до Нерчинска". Орлова старалась успокоить отца и в то же время не одобряла поступок сестры. "За Уралом можно найти самое большое гостеприимство по отношению, как там говорят, к нещастным,- писала она,- Нам нечего бояться ее путешествия: ее самообладание, спокойствие, веселость, которые не оставляли ее, если только не представлялось какое-либо препятствие, очаровали меня, в то время как я с тревогой и разрывавшимся сердцем готовилась к встрече с ней. Но по размышлении я переменила свое мнение: покинуть без сожаления своего ребенка, семью, вообще все,- может быть для человека с сердцем лишь большой степенью экзальтации и неопытности..." Екатерина осуждала не только "экзальтацию" в Марии, но и своеобразный ажиотаж вокруг отъезжавших в добровольное изгнание женщин: "Все петербургские кумушки, мужчины и женщины, ловят каждое слово этих женщин.

* Выделенные слова написаны во французском тексте по-русски.

 

Их обсуждают, преувеличивают, разрывают, превозносят до небес. На них ходят смотреть, как на диковинных животных. Г-жа Нессельроде заглянула даже под вуаль, которую Мария опустила, чтобы не быть замеченной. Все эти хитрости, соединенные с тысячами нескромных речей, должны очень досаждать правительству, которое хотело бы, как мне кажется, предать все это забвению или по крайней мере проделать все в молчании..."

Вне всякого сомнения, правительство стремилось именно к этому, о чем свидетельствуют донесения князя А. Н. Голицына (члена Следственного комитета по делу декабристов) об отъезде М. Н. Волконской в Сибирь и реакция на них Николая I. С. Г. Волконская, сестра декабриста, жена министра двора, просила власти выделить почтальона, который сопровождал бы в Сибирь ее невестку. "Обычно дамам никогда не отказывали в подобных просьбах,-доносил Голицын,- но этот случай такого рода, что я не осмеливаюсь решиться без Ваших приказаний; впрочем, для столь длинного путешествия, я думаю, необходимо дать разрешение юной женщине, которая едет одна". Невзирая на явную поддержку князя, царь наложил на его донесение следующую резолюцию: "Я поручил Волконской предостеречь молодую женщину от такого ужасного путешествия; во всяком случае я не могу согласиться на сопровождение почтальона, так как это означало бы действовать не в духе моих советов, а как раз наоборот"24.

Разумеется, Николай I боялся не за судьбу женщин; его страшил тот общественный резонанс, который вызвало их добровольное изгнание. Поэтому по приказу свыше было создано немало препятствий на пути декабристок в Сибирь.

По царскому повелению был организован специальный секретный комитет для разработки всех вопросов, связанных со ссылкой декабристов. Генерал-губернатор Восточной Сибири А. С. Лавинский, встревоженный слухами о возможном приезде к каторжанам их жен, послал в Петербург запрос, в котором предвосхитил разработанные позднее правила: "Будет ли сделано предписание местным властям об образе обхождения их с сими женами, то есть, считать ли их в прежнем быту или женами ссыльных?

Следуя за своими мужьями и продолжая супружескую с ними связь, они, естественно, делаются причастными их судьбе и теряют прежнее звание, а прижатые в Сибири дети поступают уже в казенные крестьяне. Неизвестно, имеют ли они о сем понятие, и ежели нет, то не должна ли оное быть им внушено, ибо многие, может быть, решаются ехать в Сибирь не из любви и привязанности к своим мужьям, но из пустого тщеславия... но коль скоро мечтания их рассеются вразумлением об ожидающей их участи, то, может быть, исчезнет и охота к выполнению необдуманного намерения"25.

Тексты "Правил, касающихся жен преступников, ссылаемых на каторжные работы" долгие годы сохранялись в декабристских семьях. Их цитировали в своих воспоминаниях Полина Анненкова и Мария Волконская. В архивном фонде семьи Муравьевых среди различных деловых бумаг, писем, справок, планов хранится уникальная вещь, которая могла бы стать великолепным музейным экспонатом,- большой белый платок, на котором старательно и красиво переписаны черной тушью документы, связанные с отъездом Александры Григорьевны в Сибирь26. Эту работу выполнила дочь Муравьевых - Софья Никитична Бибикова (в Сибири все звали ее Нонушкой), свято хранившая декабристские реликвии. Первый столбец содержит уведомление от 14 декабря 1826 г. помощника А. X. Бенкендорфа А. Н. Потапова о "высочайшем разрешении" жене декабриста ехать в Сибирь и условия, на которых это разрешено. В средней колонке - письмо иркутского губернатора И. В. Цейдлера, врученное А. Г. Муравьевой в Иркутске 3 февраля 1827 г. Как известно, Цейдлер имел специальную инструкцию, согласно которой должен был всеми возможными средствами удерживать женщин от продолжения поездки. Рядом с письмом - подписка Муравьевой от 23 февраля 1827 г., данная ею в Чите, "в исполнение всего вышеизложенного в точности": "Я, нижеподписавшаяся, имея непреклонное желание разделить участь мужа моего государственного преступника Никиты Муравьева, Верховным уголовным судом осужденного, и жить в том заводском, рудничном или другом каком селении, где он содержаться будет, если то доз водится от коменданта Нерчинских рудников господина генерал-майора и кавалера Лепарского, обязуюсь по моей чистой совести наблюсти нижеподписанные предложенные мне им, г. комендантом, статьи; в противном случае и за малейшее отступление от поставленных на то правил подвергаю я себя суждению по законам".

 

Здесь же еще одна подписка Александры Григорьевны, от 24 сентября 1830 г., данная в Петровском заводе в дополнение обязательств, принятых ею в феврале 1827 г.: "Имея желание жить в арестантской казарме вместе с мужем моим..." Последний документ-циркуляр Бенкендорфа от 6 декабря 1830 г. о "великодушии монарха", разрешившего прорубить окна в Петровской тюрьме.

Документы на платке - это, собственно, краткая схема первых каторжных лет жизни декабристок и свидетельство того, что женщины, обрекшие себя на добровольное сибирское изгнание, знали об ожидавшей их участи.

Верховный уголовный суд признал виновными по делу декабристов и приговорил к различным мерам наказания 121 человека. Из них 23 были женаты (считая и И. Л. Анненкова, который в тот момент не узаконил свой брак). Все женатые декабристы-офицеры, состоявшие на службе или находившиеся в отставке, в их числе три генерала (С. Г. Волконский, М. А. Фонвизин, Л. П. Юшневский), восемь полковников (С. П. Трубецкой, А. З. Муравьев, Л. Н. Муравьев, В. Л. Давыдов, М. М. Нарышкин, В. К. Тизенгаузен, И. Ю. Поливанов, А. Ф. Бригген), четыре подполковника. Иными словами, примерно две трети (15 человек) из 23 относились к высшему офицерству. Трое (Волконский, Трубецкой и Шаховской) имели княжеские титулы, А. Е. Розен и В. И. Штейнгейлъ - баронские. Семьи Волконских, Трубецких, Нарышкиных, Муравьевых были весьма близки ко двору. Декабристы кроме званий, титулов, положения в свете имели состояния (одни - большие, даже огромные, другие - незначительные), и всего этого они были лишены. Их жены, переходя на положение "жен ссыльнокаторжных", сами сознательно и бесповоротно порывали с прошлым, отказывались от привилегий, от своих былых представлений и от прежнего образа жизни. Уже сам по себе этот отказ был революционным актом. И поскольку он означал публичную поддержку государственных преступников, женщины оказывались в оппозиции к властям, их поведение становилось формой общественного протеста.

 

Отправляясь за мужьями, женщины вынуждены были отказаться от собственных детей и родителей: царь разрешил ехать только им. В отношении родственников, в том числе и детей, среди постановлений, касавшихся государственных преступников, существовало и такое: "О недозволении отправляться к ним в Сибирь детям их благородного звания, родственникам и другим лицам". Следует отметить, что до отъезда в Сибирь детей не было лишь у Трубецкой и Нарышкиной.

Расставаясь с близкими, все они имели очень мало надежд на то, что когда-нибудь свидятся. Но постановлению комитета министров "невинная жена", последовавшая за мужем в Сибирь, должна была оставаться там до его смерти, а может быть, и до собственной кончины, так как правительство не гарантировало обязательного возвращения женщин в родные места в случае смерти их мужей - "государственных преступников"27. А. И. Давыдова, А. В. Ентальцева, М. К. Юшневская вернулись из Сибири по общей амнистии вдовами, схоронив там мужей. Причем Ентальцеву и Юшневскую не выпускали из Сибири десять лет после смерти их супругов. Как не вспомнить тут слова Л. И. Герцена: "Не надобно благодеяний, когда они даются с презрением и с целью задушить ими облагодетельствованных"28.

Намерения добровольных изгнанниц были вполне обдуманны и никак не являлись плодом "пустого тщеславия". И именно это сознательное принятие на себя кары невинными окружало декабристок еще большим ореолом мученичества, укрепляло настроения общественной поддержки и сочувствия.

Первой последовала за мужем в Сибирь Екатерина Ивановна Трубецкая (1800-1854 гг.). Уже в июле 1826 г., на следующий день после отправки на каторгу мужа, она выехала вслед за ним. Ее сопровождал секретарь отца - Карл Воще, который после возвращения из Сибири вынужден был оставить Россию29. В Красноярске у них сломалась карета, заболел провожатый. Княгиня продолжала путь в тарантасе уже одна. В Иркутске губернатор Цейдлер долго запугивал ее, требовал (еще раз после столицы!) письменного отречения от всех прав - Трубецкая его подписала. Через несколько дней губернатор объявил бывшей княгине, что она продолжит путь "по канату" вместе с уголовными преступниками.

 

Она согласилась и на это. "Женщина с меньшею твердостью, - писал А. Е. Розен,- стала бы колебаться, условливаться, замедлять дело переписками с Петербургом и тем удержала бы других жен от дальнего напрасного путешествия, Как бы то ни было, не уменьшая достоинств других наших жен, разделивших заточение и изгнание мужей, должен сказать положительно, что княгиня Трубецкая первая проложила путь, не только дальний, неизвестный, но и весьма трудный, потому что от Правительства дано было повеление отклонять ее всячески от намерения соединиться с мужем"30.

Трубецкая, а за ней Волконская и Муравьева ехали, обгоняя в пути некоторых декабристов. М. А. Фонвизин 26 февраля 1827 г., находясь "за сто двадцать верст не доезжая Иркутска", послал жене с "комиссионером" Волконской письмо, в котором говорилось: "Трубецкая, Волконская и Муравьева поехали за Байкал - их заставили подписать отречение от звания их, и я опасаюсь, что их положение будет тягостно".

Примеру первых последовали Елизавета Петровна Нарышкина (1801-1867 гг.) и Александра Васильевна Ентальцева (1790-1858 гг.). В марте 1828 г. на каторгу в Читинский острог приехали Александра Ивановна Давыдова (1802-1895 гг.), Наталья Дмитриевна Фонвизина (1805-1869 гг.) и невеста И. Анненкова-Полина Гебль (1800--1876 гг.). В августе 1830 г. при переходе каторжан из Читинского острога в Петровский завод к ним примкнули Анна Васильевна Розен (1797-1883 гг.) и Мария Казимировна Юшневская (1790-1863 гг.). В сентябре 1831 г. в Петровском заводе состоялась свадьба Василия Ивашева с приехавшей к нему Камиллой Ле Дантю (1808-1839 гг.).

Позднее, в 1838 г., на поселение в Селенгинск к К. П. Торсону перебрались мать и сестра. Туда же в 1847 г. приехали сестры Михаила и Николая Бестужевых. В Иркутском архиве хранится дело "О подчинении девиц Елены, Марии и Ольги Бестужевых, которым дозволено прибыть в Сибирь для совместного жительства с братьями, ограничениям, какие существуют для жен государственных преступников". С 1838 г. в Туринске с семьей Ивашева жила мать его жены. Приехала в Сибирь и Н. М. Шаховская - жена А. Н. Муравьева, сосланного в Сибирь без лишения чинов.

 

Сегодня, через 160 с лишним после происшедшего, трудно восстановить с точностью, что послужило первым толчком к принятию каждой из декабристок решения обречь себя на добровольное изгнание. Подвижничество во имя любви? Супружеский долг? Чувство справедливости? Сострадание к ближнему? О многом можно только догадываться. Несомненно, одно - женщины вольны были выбирать между изгнанником-мужем и свободой, подкрепленной материальной обеспеченностью, сословными привилегиями, родством, влиятельными знакомствами и т. д. Это право им предоставил царь, озабоченный не судьбой женщин, а общественным мнением: Николай I разрешал женам декабристов разрывать брачные узы. Но только жены В. Н. Лихарева, И. В. Поджио и П. И. Фаленберга воспользовались этим разрешением, при этом две первые - лишь через несколько лет после осуждения их мужей.

Уже в 1826 г. две декабристки стали вдовами: 13 июля был повешен Кондратий Рылеев, а 5 сентября умер Иван Поливанов, который в Петропавловской крепости "заболел сильными нервическими судорожными припадками"32. Через три года овдовела Н. Д. Шаховская. В сибирской ссылке оказались восемь мужей, отторгнутых от жен и детей, и семь женихов с обручальными кольцами без надежды на сочетание браком с невестами 33. Жены И. Д. Якушкина, Л. 3. Муравьева и Л. Ф. Бриггена, как и невеста П. А. Муханова, хотели, но не смогли по разным причинам соединиться с любимыми.

Итак, одиннадцать жен декабристов вслед за революционерами-мужьями добровольно проделали "путешествие" в Сибирь, которое сам царь считал "ужасным". Они проявили мужество, твердость духа и самоотверженность, как и декабристы, выступили в сложившейся ситуации носителями новой нравственности, творцами "своеобразного социально-нравственного феномена".

"СПАСИБО ЖЕНЩИНАМ"

Сегодня слово "подвиг" в применении к поступку жен декабристов может показаться преувеличением, рожденным возвышенным поэтическим воображением.

Подвиг ли?

"На диво слаженный возок", и в нем княгиня в сопровождении верных слуг-крепостных. Были, впрочем, проекты лишения опальных женщин прав на крепостных, но Николай I в корне пресек даже самую мысль об этом: "Это совершенно воспрещаю. Бунтовать людей не должно! Достаточно объявить женам, что по положению они не могут брать с собою людей, иначе как с добровольного согласия"34.

"Опись вещам полковницы Нарышкиной", выезжавшей в Сибирь, занимает три листа большого формата: "в длинном клеенчитом ящике", "в маленьком клеенчитом ящике, в двух "важах" и в "висючем чемодане под козлами" поместились 22 чепчика и соломенная шляпа, 30 пар женских перчаток, "2 вуаля", до 30 ночных рубашек, десятки пар чулок - бумажных, шелковых, шерстяных, "1 картончик с буклями", медный самовар и многое другое35.

Княгиня Волконская "выехала с двумя кибитками, ей посоветовали не брать с собою возок... С ней едет прекрасный слуга и некто вроде штатского офицера, присланного Волконскими, доверенный человек в доме..."36.

В суровой, дикой Сибири все женщины, даже наименее состоятельные, через год-другой устроились относительно неплохо, обзавелись собственными домами со штатом прислуги. Мужья вначале посещали их, а потом стали жить вместе. Такие вещи никак не вяжутся с современными представлениями о каторжной жизни...

Через много лет сын Марии Волконской писал: "Припоминаю слова, не раз слышанные мною в детстве в ответ на высказываемое ей удивление по поводу того, что она могла добровольно лишить себя всего, что имели, и все кинуть, чтобы следовать за своим мужем. "Что же тут удивительного? - говорила она.- Пять тысяч женщин каждый год делают добровольно то же самое""3.

А. И. Давыдова, вернувшись из ссылки, говаривала: "Какие героини? Это поэты из нас героинь сделали, а мы просто поехали за нашими мужьями..."

Но так ли это? И почему с таким волнением писали о декабристках А. С. Пушкин, А. И. Одоевский, П. А. Вяземский? И почему через полвека после восстания декабристов, когда русская женщина предъявила требования на самостоятельный труд, на образование, на участие в общественной жизни и влилась наконец в ряды революционеров, поэма Н. А. Некрасова о Трубецкой и Волконской была встречена с восторгом? Не потому ли, что многое роднило декабристок с первыми женщинами-революционерками?

Одиннадцать добровольных изгнанниц были самыми разными - по социальному положению и материальной обеспеченности, по характеру и уровню культуры. Из титулованной знати были княгини Мария Волконская и Екатерина Трубецкая (урожденная графиня Лаваль); Александра Муравьева - из графского рода Чернышевых, одного из самых богатых в России; Елизавета Нарышкина - дочь графа П. П. Коновницына, генерала, бывшего военного министра; генеральша Наталия Фонвизина - из старинного рода Апухтиных. Все они были не только знатны, но и достаточно богаты. А генеральша Мария Юшневская (урожденная Круликовская) похвастать богатством не могла. Получив разрешение на отъезд в Сибирь, она продала последнюю шубу и серебряные ложки, чтобы собрать деньги на дорогу. Такой же "середнячкой" была и баронесса Анна Розен, дочь первого директора знаменитого Царскосельского лицея В. Ф. Малиновского.

Есть среди одиннадцати и совсем незнатные. Так, Александра Потапова, дочь мелкого чиновника, еще в 1819 г., 17-летней девушкой, сошлась с родовитым барином В. Л. Давыдовым (братом Н. Н. Раевского по матери). Мезальянс этот долго (до мая 1825 г.) не был официально оформлен, поэтому уже после осуждения Давыдова его братьям пришлось немало похлопотать об усыновлении собственных детей "политически мертвым отцом".

"Безродной" была и жена армейского подполковника А. В. Ентальцева - Александра Лисовская. От своего первого мужа - игрока - она сбежала, оставив малолетнюю дочь. После смерти мужа-декабриста Александра Васильевна сильно нуждалась и жила на пособие от казны.

Две француженки - Полина Гебль и Камилла Ле Дантю - также не могли похвастаться высоким положением в обществе. Гебль, жестоко бедствовавшая в детстве, до замужества работала в Москве продавщицей модного магазина. Мать Ле Дантю была гувернанткой в доме будущих родственников - Ивашевых.

Отличались декабристки и по возрасту. Самые старшие - Юшневская и Ентальцева - приехали в Сибирь сорокалетними. Следующая по старшинству - Розен.

Остальные восемь родились уже в первом десятилетии XIX в. и приехали в Сибирь, когда им не исполнилось и 30-ти (Волконской не было и 22 лет, Муравьевой, Фонвизиной и Ле Дантю в момент приезда было по 23 года).

Но всех их, столь разных, объединила общность побуждений и судеб: добровольное изгнание в Сибирь вслед за "государственными преступниками", первыми российскими революционерами.

Уже сам факт приезда в Сибирь женщин, морально поддержавших осужденных революционеров, имел большой гражданский, общественный смысл. Об этом лучше всех и больше всех говорили и писали сами декабристы с такой восторженностью, характерной для их времени, которая в наши дни кажется даже чрезмерной...

"Слава страны, вас произрастившей! - восклицал с пафосом А. П. Беляев.-Вы стали, поистине, образцом самоотвержения, мужества, твердости, при всей вашей юности, нежности и слабости вашего пола. Да будут незабвенны имена ваши!"38 Ему вторил Александр Бестужев: "И не стыдно ли было бы нам падать духом, когда слабые женщины возвысились до прекрасного идеала геройства и самоотвержения?"

Публичной поддержкой осужденных декабристов, своим добровольным изгнанием женщины создавали общественное мнение, которое и дальше укрепляли, открыто признавая - в письмах, а потом и в воспоминаниях - высокое благородство революционеров, их бескорыстное служение Отечеству.

Приезд женщин в Сибирь разрушил расчеты властей на полную изоляцию декабристов. Вырвав революционеров из жизни, Николай I надеялся предать забвению не только идеи, но и имена осужденных. Но приехала к мужу А. Г. Муравьева и через тюремную решетку передала И. И. Пущину стихи А. С. Пушкина. "Воспоминание поэта-товарища Лицея,- писал декабрист,- точно озарило заточение, как он сам говорил, и мне отрадно было быть обязанным Александре Григорьевне за эту утешительную минуту"39. Стихотворные строки рассказали декабристам о том, что они не забыты, что их помнят, им сочувствуют.

Родные и друзья писали осужденным. Им же было запрещено отвечать (право на переписку они получили только с выходом на поселение). В этом сказался все тот же расчет правительства на изоляцию декабристов. И опять замысел разрушили женщины. Они писали от своего имени, копируя письма декабристов, получали для них корреспонденцию и посылки, выписывали русские и иностранные газеты и журналы. Эта деятельность декабристок приняла общественный характер, ибо информация о сибирских изгнанниках распространялась далеко за пределы родственного круга. Каждой из них приходилось писать 10, а то и 20 писем в неделю. Особенно обширный круг корреспондентов был у Волконской и Трубецкой, лично знакомых со многими родственниками каторжан: их "норма" доходила и до 30 писем в "почту". Нагрузка этих женщин была столь велика, что у них иногда не оставалось времени писать собственным родителям и детям. "У меня столько хлопот теперь, и на этой почте столько писем мне писать,- сообщала Давыдова дочерям,- что я насилу выбрала время для этих нескольких строк"40.

Несмотря на цензурные препоны (местные власти, канцелярия иркутского генерал-губернатора, III отделение), женщины не ограничивались сухой информацией родным декабристов об их близких, писали тепло и сердечно.

Е. С. Уварова не уставала восхищаться "чудесными письмами" "сестры по изгнанию" - Марии Волконской, которая обладала "великолепным искусством", позволяющим ее корреспондентке как бы увидеть брата - Михаила Лунина. "И эта женщина,- восклицала Уварова в одном из писем декабристу,- действительно величественная, которая соблаговолила взять на себя нашу переписку, которая оставила высокое социальное положение, отца и мать и, больше того - своего ребенка и которая единственная, кажется, не ведает того, что она сделала, и никогда не упомянет о своих жертвах, которая написала мне в последний раз, как, чтобы преподать сыну урок мудрости, она отвела его в тюремный двор,- она создает самую трогательную из элегий, вызывающую слезы у каждого, кому я ее передаю..."41 Копию письма Волконской Екатерина Сергеевна послала тетушке - Е. Ф. Муравьевой, "зная, какое удовлетворение оно ей принесет"42.

"Правила, касающиеся жен преступников, ссылаемых на каторжные работы" гласили: "...жены преступников, живущие в остроге или вне его стен, не могут посылать писем иначе, как вручая их открытыми коменданту. Всякое письменное сообщение иным способом воспрещается". Однако известно, что и "преступники" и их жены находили много способов нарушать эти правила. Так, Е. И. Трубецкая, едва приехав в Иркутск, вступила в "недозволенную переписку" с мужем через сектанта-духобора, установила связь с известным сибирским купцом Кузнецовым, который в дальнейшем стал одним из наиболее надежных посредников в нелегальных сношениях декабристов, передала письма возвращавшемуся в Петербург К. Воше.

Сестра Сергея Волконского отпустила на волю крепостного Григория Павлова, который поехал в Иркутск и успел передать барину вещи без ведома властей. "Человек сей,- сделал предположение генерал-губернатор Лавинский, после того как все раскрылось,- может быть, для того, собственно, в Иркутск отправлен, дабы получать и пересылать через него какие-либо сведения и т. п., следовательно, в предупреждение сей неуместности, я полагал бы выслать его обратно"43.

Вся нелегальная переписка декабристов, как теперь установлено, шла через Иркутск. Здесь главной пособницей ее стала Варвара Шаховская, невеста П. А. Муханова, поселившаяся в доме сосланного декабриста А. Н. Муравьева, мужа сестры44.

От Шаховской - Муравьевых нити вели в московский дом Е. Ф. Муравьевой. Правнучка Никиты Муравьева - А. Бибикова не раз видела в гостях у бабушки Софьи Никитичны "бывшего сибирского купца-миллионера, потом разорившегося,- Кузнецова. Он был одним из посредников по передаче денег Никите Михайловичу, и при этом единственным честным посредником. Бабушка встречала его радостно и с почтением..."45.

Для нелегальной переписки употреблялись коробки с двойным дном, ящики для табака и пр.46 Использовались все "секретные случаи" для оказий - через сибирских купцов, столичных чиновников, ревизовавших Сибирь, родных и знакомых.

Преданные люди находились и среди служащих и дворовых: горничные, повара, гувернантки курсировали в Сибирь и обратно до той поры, пока это не бросилось в глаза шефу жандармов. Заинтересовала Бенкендорфа и Христина Шель, которая в связи со смертью А. Г. Муравьевой везла вещи покойной в Москву, к ее свекрови. Поэтому 20 декабря 1832 г. он распорядился, чтобы все нанимавшиеся на работу в Петровский завод люди жили там "по крайней мере, три года", а по возвращении в Россию подвергались тщательному осмотру47.

Даже официальные лица - чиновники на государственной службе - способствовали нелегальным сношениям декабристов. Так, в 1835 г. возникло "подозрение на канцеляриста почтовой конторы Скопина в провозе будто бы им писем государственных преступников"48. Действительно, Скопин, будучи бедным человеком, тем не менее, часто ездил в Вятку, Москву, Санкт-Петербург, заворачивая перед этим в Петровский завод. 23 марта 1835 г. его обыскали в Вятке, нашли какие-то письма на имя Реброва, Елисеева, Юдина. Ему учинили допрос, он отвечал сбивчиво, однако в непосредственных и предосудительных связях с петровскими жителями уличен не был.

Как бы то ни было, ссылка революционеров не привела к их изоляции, на что надеялось правительство. Во многом благодаря женщинам, при их активном участии факты жизни сибирских изгнанников предавались широкой огласке, будили общественное мнение, вызывали сочувствие и моральную поддержку. Михаил Лунин имел все основания писать о том, что у декабристов отняли "звание, имущество, здоровье, отечество, свободу, но не могли отнять у них любовь народную. Она обнаруживается благоговением, которым окружают их огорченные семейства; религиозным чувством, которое питают к женам, разделяющим заточение мужей своих; ревностью, с которой собирают письмена, где обнаруживается животворящий дух изгнанников".49

Приехав в Сибирь, женщины окружили узников лаской и заботой, взяли на себя все хозяйственные хлопоты: они закупали продукты, готовили еду, шили для всех заключенных, а не только для своих мужей. "Довести до Александры Григорьевны о каком-нибудь нуждающемся,- вспоминал И. Д. Якушкин о Муравьевой,- было всякий раз оказать ей услугу, и можно было оставаться уверенным, что нуждающийся будет ею успокоен". И. И. Пущин о ней же писал:

"Непринужденная веселость с доброй улыбкой на лице не покидала ее в самые тяжелые минуты первых годов нашего исключительного существования"50. Отдавая дань любви и уважения декабристкам, А. Е. Розен свидетельствовал: "Они были нашими ангелами-хранителями и в самом месте заточения; для всех нуждающихся открыты были их кошельки, для больных просили они устроить больницу"51.

Женщины умели поддержать павших духом, успокоить возбужденных и расстроенных, утешить огорченных. И. Анненкова, оказавшегося на грани сумасшествия или самоубийства, и В. Ивашева, впавшего в полное отчаяние, спасли любящие женщины.

В Сибири декабристки вели упорную борьбу с петербургской и местной администрацией за облегчение условий жизни каторжан. Н. В. Басаргин вспоминал позднее, как дамы, вступаясь за заключенных, в лицо называли коменданта С. Р. Лопарского тюремщиком, добавляя, что ни один порядочный человек не согласился бы принять эту должность без того, чтобы не стремиться к облегчению участи узников. Когда генерал возражал, что его за это разжалуют в солдаты, те, не замедлив, отвечали: "Ну что ж, станьте солдатом, генерал, но будьте честным человеком"52.

Старые связи декабристок в столицах и личное знакомство некоторых из них с царем иногда удерживали тюремщиков от произвола. Случалось, укрощало администрацию и уголовников само обаяние молодых образованных женщин. А они не теряли надежды. Волконская, Трубецкая, Муравьева, Нарышкина, Фонвизина засыпали письмами Петербург и Москву, рассчитывая на близость родственников ко двору: граф Г. И. Чернышев, сын, дочь и зять которого находились в Сибири, не лишился царской милости; состояли при дворе мать и сестра Сергея Волконского; на балы к графине А. Г. Лаваль (матери Екатерины Трубецкой) по-прежнему съезжался "весь Петербург"; у Е. Ф. Муравьевой были друзья в литературном и ученом мире, среди которых В. А. Жуковский, близкий к Николаю I, жена министра финансов Е. З. Канкрина, родственница Екатерины Федоровны и родная сестра декабриста Артамона Муравьева...

Далее...