Лидия Михайловна принялась выхаживать Павлика со всей страстью, со всей преданностью и терпением. Много дней и ночей не отходила она от его постели, и теперь, спустя годы, несмотря на все пережитое тогда, она вспоминает те две недели как самые счастливые в своей жизни. Это был ее подвиг во имя Павлика. Еще в детстве она мечтала спасти его и заслужить этим его любовь. И, наконец, такая возможность представилась ей. Но ничего в их отношениях не изменилось после больницы. А когда Павлик окреп по-настоящему, все пошло своим чередом.

Вскоре после случившегося с Павликом его сестра Дина, поздно вышедшая замуж, родила сына. Павлик души не чаял в племяннике. Никитка был кумиром, поздний долгожданный ребенок, его любили все, кроме Лидии Михайловны. К тому же Дина постоянно корила Лидию Михайловну тем, что она, мол, в сорок три года решилась, не побоялась никаких последствий, и, слава Богу, жива и Никита здоровенький, умненький мальчик (тьфу-тьфу!), а Лидия Михайловна в двадцать лет думала только о себе и лишила Павлика счастья отцовства.

Она же, Дина, первая сказала Лидии Михайловне, что Павлик ей изменяет:

- Неужели ты не видишь ничего? Он же не любит тебя и никогда не любил. Он измучился с тобой. Отпусти его.

Лидия Михайловна даже рассмеялась: таким нелепым показалось ей поначалу то, о чем говорила Дина.

- Да ты что, Дина? С чего ты это взяла? Павлик любит меня, и все у нас хорошо. Уверяю тебя.

Дина как-то странно посмотрела на нее - не то осуждая, не то жалея, и сказала:

- Ну, как знаешь, тебе виднее. Я тебя предупредила.

Этот разговор не огорчил, но озадачил Лидию Михайловну. Она, действительно, была почти убеждена в том, что у них с Павликом все нормально. Но какой-то червячок все же копошился в глубине души. Она просто предпочитала не замечать этого.

Она интуитивно почувствовала это их несоответствие с Павликом еще в день свадьбы, но старалась никогда не думать о нем. Сейчас же, после разговора с Диной, мысль эта острой занозой засела в мозгу, проникая в него все глубже и глубже. И Лидия Михайловна поняла - занозу эту ей никогда не вытащить, потому что изменить что-либо не в ее силах.

Дело в том, что эта сторона жизни всегда омрачала ее спокойное и ровное настроение. В постели она чувствовала себя сейчас так же как в первый раз, почти двадцать пять лет назад. Ей было стыдно, она не знала, куда деть свои руки, каждый раз думала о том, чтоб это скорее кончилось, и никогда не испытывала ничего, кроме неловкости. Она предпочла бы, чтобы этих интимных отношений не было бы вообще. Тогда все, связанное с Павликом, доставляло бы ей только радость.

Правда, с тех пор, как они получили три года назад отдельную однокомнатную квартиру, произошли приятные для Лидии Михайловны изменения. Среди прочей мебели они купили небольшой раскладной диванчик, и Павлик теперь спал на диванчике, а она на тахте. Наконец, Лидия Михайловна перестала бояться ночи. Она с наслаждением ложилась в чистую прохладную постель и, ничего не опасаясь, мгновенно засыпала.

О причине такого изменения в поведении Павлика Лидия Михайловна не задумывалась. Он был с ней, а остальное не имело никакого значения.

И вдруг, как гром среди ясного неба: Павлик ушел от нее. Правда, если говорить честно, небо давно уже не было ясным. Напротив, оно все чаще хмурилось, мрачнело и почти никогда не бывало безоблачным. Все чаще, как молнии вспыхивали ссоры по мелочам, без всякой причины. И гром, в общем-то, был неизбежен. Теперь Лидия Михайловна отчетливо понимала это, как будто вылезла из кокона, в который бережно себя укутывала.

Все началось почти сразу же после переезда на новую квартиру. Первое время Павлик радовался, как ребенок, Лидия Михайловна видела его таким же счастливым много лет назад, когда они купили машину. Павлик увлекся благоустройством их быта, ведь это была первая в их жизни собственная квартира. Он строил какие-то шкафы и антресоли, что-то клеил, красил, прибивал. И все свободное время проводил дома. Но как только все закончил, сразу сник, заскучал и стал часто и надолго исчезать. То в командировку, то на три дня за клюквой, то на недельку на охоту, то, засидевшись допоздна за преферансом, оставался ночевать у кого-нибудь из друзей. Вернувшись, избегал встречаться с ней взглядом. Да они вообще почти перестали разговаривать. Лидия Михайловна всегда была замкнутая, молчаливая, но Павлик постоянно пытался расшевелить ее или хотя бы просто рассмешить. А теперь и он почти все время молчал.

Как-то вечером, придя с работы, он, не раздеваясь, прошел в комнату, сел в свое любимое кресло, и, не поднимая головы, сказал:

- Лидуся, мне нужно поговорить с тобой. Я больше так не могу.

Он говорил с трудом, как будто во рту или в горле что-то мешало ему. Но Лидия Михайловна ничего не поняла. Через день они готовились отмечать серебряную свадьбу, Павлик доставал продукты, а она волновалась, потому что это был первый большой семейный праздник в новой квартире и ей хотелось, чтоб он прошел особенно хорошо.

- Говори скорее, мне некогда. И почему ты не раздеваешься? Иди помоги мне держать ситечко.

И она ушла в кухню. У нее, действительно, был ответственный момент: она разливала холодец.

Павлик прошел на кухню за ней следом. Он все еще был в плаще.

- Ты уходишь куда-нибудь? - спросила Лидия Михайловна. - Если в магазин, купи, пожалуйста, лимоны. Мне нужно пять лимонов для торта. Только небольших и тонкокожих.

Павлик молчал. Лидия Михайловна посмотрела на него и ударилась о его взгляд, странный, исподлобья, жалеющий, осуждающий и недоуменный одновременно.

Павлик подошел к ней почти вплотную и твердо сказал:

- Я ухожу от тебя, Лидуся. Я люблю другую женщину. Полгода назад она родила мне сына. Я не хочу больше обманывать тебя. Прости меня. Я ухожу.

Он вышел из кухни, Лидия Михайловна слышала, как хлопнула дверца шкафа, но продолжала разливать холодец. И только закончив все, расставив в холодильнике лоточки, накрыв их специально для этого сделанными Павликом овальными деревянными дощечками, она тщательно вымыла руки и тоже пошла в комнату.

- Не мни вещи. Складывай аккуратно.

Павлик ничего не ответил. Она видела, как он поежился, словно от холода, но продолжал кидать в чемодан все как попало. Это раздражало Лидию Михайловну, она не выдержала, подошла к нему и тщательно уложила чемодан, как делала много раз, собирая его в дорогу.

Павлик закрыл чемодан и, не глядя на нее, сказал, как выдохнул:

- Господи, если бы ты знала, Лидуся, как надоела мне твоя забота.

И ушел. А Лидия Михайловна неожиданно подумала: "Он звал меня всю жизнь Лидуся просто так, по привычке, без ласки и нежности. Все Лидуся, и он как все, а мог бы Лидка или Лидия. А я так гордилась этим."

После его ухода в квартире было тихо-тихо, ниоткуда не проникало ни звука. Как будто весь мир умер. И только внутри нее еще звучала, останавливаясь на одном месте, как на старой, заигранной пластинке, ее песня. Но вскоре и она смолкла.

Стояла поздняя осень. Единственное время года, когда Лидия Михайловна чувствовала себя в ладу с природой. Погода была устойчивая без всяких неожиданностей, а дождь и серое, хмурое небо не пугали ее. Гораздо хуже переносила она весну с капелью, буйным таянием снега, назойливым, слепящим солнцем, и летний зной, и безудержные, как водопад, летние ливни, и нарочитую пестроту и яркость бабьего лета, и холод и бесприютность зимы.

То, что Павлик ушел от нее поздней осенью, чуть смягчило силу удара. В другое время года она бы не выдержала: удар был почти смертельный. Более 30 лет смыслом ее жизни был Павлик. Сначала она ждала его, потом жила для него. И ничего кроме этого в ее жизни не было: ни увлечений, ни дел, ни даже друзей и знакомых, не связанных с Павликом.

И вот она осталась одна и совершенно не знала, куда себя девать. И общаться ни с кем не хотелось, она не знала, как вести себя: оправдывать Павлика, обвинять его, жаловаться на судьбу или проявлять стойкость духа - все было одинаково глупо, бессмысленно и тяжело.

Дом, хозяйство, быт сразу перестали интересовать ее, Лидия Михайловна с трудом заставляла себя делать самое необходимое. После работы ей незачем было спешить домой, ее никто там не ждал. Впрочем, ждать привыкла она и теперь тоже каждый день ждала, что что-то произойдет, и все снова образуется. Она не знала, на что надеялась, только чувствовала, что так не может продолжаться долго, она просто этого не выдержит.

Но день шел за днем, все непоправимее отдаляя ее прошлую жизнь от жизни сегодняшней. Так разрастающаяся полынья разносит в разные стороны две половинки расколовшейся льдины, и больше уж им не встретиться никогда.

Однажды, то ли задремав в автобусе, то ли задумавшись, Лидия Михайловна проехала свою остановку. Но выйдя из автобуса, не сразу заметила это. Шла, не оглядываясь по сторонам, и лишь, подойдя к тому месту, где должен был стоять ее дом, и увидев, что его нет, ужасно испугалась. Она подумала, что дом тоже ушел от нее. Это было, как во сне, но ей стало так страшно, что она чуть не закричала. Придя в себя, Лидия Михайловна огляделась и поняла, что просто не туда пришла. Уже совсем стемнело, и она с трудом выбралась к автобусной остановке. Лидия Михайловна вообще очень плохо ориентировалась, полагаясь всегда на Павлика, ведь без него она практически никуда не ходила. Павлик, шутя, говорил:

- Лидуся без меня и собственный дом не найдет.

И вот, действительно, она заблудилась, как малый ребенок. От досады на свою беспомощность и какой-то необъяснимой обиды Лидия Михайловна заплакала. Слезы лились нескончаемым потоком, они словно копились все это время в каком-то невидимом резервуаре и, наконец, переполнив его, выплеснулись через край. Лидия Михайловна не сдерживала слез, было темно, и никто не мог видеть их. Подойдя к своему дому, она испытала двойное облегченье: от того, что нашла его, и от того, что в волю выплакалась.

В первые полгода Павлик несколько раз заходил к Лидии Михайловне. Встречи были тягостными. Он явно мучился угрызениями совести, жалел ее, неловко и настойчиво предлагал свою помощь. Лидия Михайловна молчала. Не в его силах было помочь ей в беде, причиной и виновником которой был он сам. Больше ей не нужна была никакая помощь. У нее не было других трудностей. А устранить эту он не мог. Лидии Михайловне было жаль Павлика, и, когда он перестал приходить, она испытала облегчение.

Так незаметно, день за днем прошло почти четыре года. Ее беда не нарушила размеренного течения времени. Все также сменялись дни недели, все также после весны наступало лето. Время остановилось внутри нее. Лидия Михайловна не отличала сегодняшний день от вчерашнего, будни от праздников. И ничего не ждала от дня завтрашнего. Она разлюбила свой дом, но не могла избавиться от привычки закоренелой домоседки. А новые привычки в ее возрасте и при ее характере появиться не могли.

Она ничего не знала о Павлике, так как не поддерживала отношений ни с кем из их общих знакомых. Чувствуя ее отчуждение, и они почти не звонили ей. Наверное, им было неловко с ней. А она была даже рада этому: любое напоминание извне о прошлом было мучительно.

Прошлое жило в ней. Оно было и ее настоящим. День за днем перебирала она в памяти свою жизнь, заново переживая каждое уже давным-давно пережитое событие. Она привыкла к этому мысленному пересмотру своей жизни, и порой ей казалось, что на самом деле ничего этого не было, что все, что теперь она вспоминает, всегда существовало лишь в ее воображении.

Поэтому, когда однажды вечером знакомой трелью запрыгал по квартире звонок, разрушая ставшую уже привычной тишину, Лидия Михайловна подумала, что это просто-напросто слуховая галлюцинация. Так звонил только Павлик, это был условный сигнал: "Это я, это я", дробно и весело напевал звонок. Лидия Михайловна была ужасная трусиха и, если бывала дома одна, открывала дверь только на этот звонок. Он беспокойно заметался, забегая во все уголки, тревожно и настойчиво зовя откликнуться на призыв. Лидия Михайловна медленно поднялась, приложила руку ко лбу (нет ли у нее температуры?) и неуверенно направилась к входной двери.

Павлик держал в руке большую дорожную сумку, а к его ноге прижимался маленький светлоголовый мальчуган с испуганными глазами. Лицо у Павлика было напряжено, нервно подрагивались скулы, а глаза слегка косили, как бывало в минуты наивысшего волнения. Он с трудом сглотнул и тихо проговорил:

- Вот, Лидуся, какие дела... Мы с Алешей поживем у тебя немного... Если ты, конечно, не возражаешь.

С их появлением у Лидии Михайловны возникло ощущение нереальности всего происходящего, словно она - не она, а какая-то незнакомая женщина. Раньше все в ее жизни было понятно ей. Лидии Михайловне казалось, что благополучие их семьи было заведомо оплачено ее беззаветной любовью и ей обеспечено спокойное будущее на проценты с этого вклада. Потом Павлик ушел от нее, она лишилась покоя, уверенности, надежды, да, собственно, и будущего тоже. Какое у нее могло быть будущее без Павлика?

Теперь он вернулся, а она не в состоянии была воспринять это. Зачем он пришел? Надолго ли? Она не понимала. Радость сменялась в ее душе лихорадочным беспокойством, проснувшаяся было надежда вытеснялась тревожным предчувствием.

Лидия Михайловна переживала состояние, близкое к смятению. Это заметили и на работе. Особенно после одного случая. Лидия Михайловна, как всегда, рассматривала под микроскопом образцы, но мысли ее были так далеко, что она не сразу услышала, что ее зовет кто-то. А услышав, не могла понять, что происходит. Она увидела устремленные на нее расширенные от ужаса глаза молоденькой лаборантки Леночки.

- Что такое Леночка? Что случилось?

По этим глазам можно было предположить, что произошло землетрясение или еще более страшное стихийное бедствие.

- Лидия Михайловна, вы смотрите уже проверенные образцы! Ведь непроверенные у вас всегда лежат слева!

Сама рассеянная и неаккуратная, Леночка восхищалась точностью и неукоснительным порядком, которые были основой в работе Лидии Михайловны, как чем-то недостижимым. Так восхищаются выдающимся талантом балерины или виртуозным мастерством хирурга. Оплошность Лидии Михайловны буквально потрясла ее, в ее глазах это было ЧП. И вскоре о нем знала вся лаборатория.

Лидия Михайловна никому не говорила, что Павлик вернулся, но по ее состоянию и особенно после ЧП всем стало ясно: у нее опять что-то случилось. Они не знали, что, но на всякий случай относились к ней осторожно и предупредительно, как к тяжелобольной.

Это удручало Лидию Михайловну, и она вздыхала с облегчением, когда кончался рабочий день.

Но дома ей тоже было не легче. Уже две недели Павлик и Алеша жили у нее. Но отношения не стали ни яснее, ни ближе. Лидия Михайловна никак не могла привыкнуть к ребенку, да и Павлик был каким-то другим, незнакомым и неприятным ей. В первую же минуту ее поразил неопрятный вид Павлика, плохо отглаженный ворот его застиранной рубашки, мешковатые брюки. Раньше он был разборчив в одежде и всегда элегантен.

Это его преображение не давало Лидии Михайловне покоя, как будто было главной проблемой, главным препятствием, которое надо было устранить.

И вот как-то в субботу, когда Павлик с Алешей уехали на два дня за город, она достала из его сумки все их вещи, выстирала, вычистила, отгладила, повесила в шкаф и аккуратными стопочками разложила на полках. И с облегчением вздохнула, как будто сделала очень важное дело. Она даже успокоилась, словно совершила какой-то священный обряд.

Но ненадолго. С приближением ночи ее охватывала тревога и непреодолимый страх. Алеша спал на раскладном диванчике, а они с Павликом на тахте. Они укладывались спать, но не спали ни одной ночи с тех пор, как Алеша с Павликом поселились у Лидии Михайловны. Они лежали напряженно, неподвижно, стараясь не мешать друг другу. И каждый думал о своем.

В первый день Павлик рассказал Лидии Михайловне, что Вера, так звали мать Алеши, оказалась взбалмошной, легкомысленной и безответственной женщиной. Все, за что Павлик полюбил тогда Веру, все, что так нравилось ему, особенно по контрасту с ней, с Лидией Михайловной: веселость, восторженность, общительность и легкость и, конечно же, ее молодость (она на восемнадцать лет моложе его) - все это теперь обернулось своей неприглядной стороной. Ее интересовали лишь развлечения, наряды и поклонники. А дом, Алеша и он сам были ей в тягость. Болезни ребенка, его, Павлика, дела и заботы лишь раздражали ее, как раздражало все, что нарушало ее планы. Она становилась неуравновешенной, злой, могла по нескольку дней не разговаривать с Павликом, кричала на ребенка, а иногда и била его. Этого Павлик не мог вынести, и тогда разгорался скандал, потушить который удавалось с трудом и не сразу. Много раз он говорил Вере, что заберет ребенка и уйдет. Чувствуя, что зашла слишком далеко, Вера затихала, наводила чистоту и уют в доме, весело играла с Алешей, ласково заигрывала с Павликом и, в конце концов, он смягчался. Наступало счастливое перемирие.

- Ну, что ты так нервничаешь, старичок ты мой глупенький? - успокаиваясь, говорила Вера. - Ты же всю жизнь мечтал о сыне. И я тебе его родила. Чего тебе еще?

Она прижималась к нему, и Павлик благодарно и нежно целовал ее. Действительно, чего ему еще надо?

А через некоторое время все начиналось сначала. Павлик не рассказал Лидии Михайловне, что произошло в тот день, когда они с Алешей пришли к ней. А она не спрашивала. Это не интересовало ее. Она никак не могла разобраться в себе. Возвращение Павлика было чудом, которого она втайне от себя ждала все это время, но в которое не верила. Двух чудес в одной жизни быть не может. А одно уже произошло однажды, когда Павлик женился на ней. Значит, это не чудо, ему просто некуда было пойти. Да и пришел ведь он не один.

А с Алешей отношения у Лидии Михайловны были сложными. С первого взгляда она не полюбила его и тщетно боролась с неприязнью, которую вызывал у нее мальчик. И все пыталась понять, отчего же, ведь это сын Павлика? Павлик привел его к ней, она должна полюбить его. Но ей мешали два обстоятельства. Во-первых, ей казалось, что если б Алеша был похож на Павлика, ей не пришлось бы делать никаких усилий над собой: она полюбила бы его за одно это. Но Алеша был точной копией матери, ей достаточно было одного взгляда на маленькую фотографию, которую он, тайком от Павлика, показал ей в первый же день.

- Смотри, какая у меня красивая мама, - сердито, будто упрекая ее в чем-то, сказал он.

Во-вторых, Алеша постоянно говорил о матери. Лидия Михайловна понимала, что ребенок тоскует, переживает. Но она заметила, что он никогда не говорил о Вере с Павликом. А Лидия Михайловна то и дело слышала: "Моя мама не так варит кашу", "У моей мамы волосы лучше, чем у тебя", "Моя мама лучше всех стреляет в тире", "А у моей мамы..." И так без конца. И все, что бы Лидия Михайловна ни сделала, Алеше не нравилось: он не любил манную кашу, яичницу-глазунью, сладкий компот, ему не нравилось, как она читает, он не хотел гулять с ней ("Мне с тобой не интересно") и т.д. Лидия Михайловна старалась терпеть, но досада в душе росла и росла.

У нее не было своих детей и, как выяснилось теперь, она не умела найти подход к ребенку. Она не знала, как ей вести себя с Алешей, как разговаривать с ним. Откровенная и последовательная враждебность пятилетнего мальчугана пугала ее и делала совершенно беспомощной.

Так под грузом всех этих сомнений и переживаний улетучилась охватившая ее после возвращения Павлика радость, на гребне волны которой она неожиданно оказалась. Но волна обрушилась на землю и, словно очнувшись от этого удара, Лидия Михайловна с отчетливой ясностью подумала:

- Чему это я так обрадовалась? Ведь это он не ко мне вернулся, он бежал от самого себя. Я слишком хорошо его знаю, чтоб не видеть, как он страдает.

В самом деле, Павлик оживлялся, только когда возился с Алешей. Они переворачивали все вверх дном, играя в войну или в ралли. А Лидия Михайловна настороженно следила за тем, чтоб они не сломали что-нибудь, и очень уставала и от шума, и от постоянного беспорядка в доме.

Каких-либо разговоров с Лидией Михайловной Павлик избегал. Рассказав ей с самого начала о своих неприятностях, он замкнулся, и они практически совсем не разговаривали. Прожив вместе двадцать пять лет, сейчас они чувствовали постоянную неловкость в общении друг с другом. Павлик снова жил с ней под одной крышей, но она уже не могла всецело отдаваться заботам о нем. А ничего другого она не умела, не хотела и не понимала. И Лидия Михайловна решила утром сказать об этом Павлику.

Ночью она ни на миг не сомкнула глаз, глядя на потолок, по которому неравномерно раскачиваясь, пробегала размытая, полукруглая тень от уличного фонаря, похожая на угасающий солнечный зайчик, она мечтала погрузиться в сон, теплый спасительный сон, который хоть на время, хоть до утра избавил бы ее от необходимости думать, принимать решения и мучиться сомнениями. Но сон не шел к ней, он где-то заблудился, наверное, и она была обречена на бессонницу.

- Лидуся, ты не спишь? - тихо окликнул Павлик и чуть дотронулся до ее плеча. Это прикосновение сначала испугало ее. Но уже в следующее мгновение она почувствовала, как все в ней потянулось к нему. Ей пронзительно и остро, как никогда раньше, захотелось его ласки, его рук, его губ. Она вся напряглась в темноте от этого незнакомого чувства и протянула к Павлику руку, осторожно кончиками пальцев, пробежала по щекам, по лбу, погладила по волосам, замирая от сладостного томления.

- Ты что, Лидуся? - спросил Павлик, и в голосе его ей послышалось недоумение.

- А ты?

- Я не хотел тебя беспокоить, но раз уж ты не спишь, принеси, пожалуйста, снотворное, никак не могу уснуть.

Лидия Михайловна отдернула руку, все еще лежавшую у него на лбу, и почувствовала, как то, что впервые в жизни несколько минут назад ярко вспыхнуло в ней, погасло мгновенно, как перегорает электрическая лампочка. Наполнившая ее темнота выплеснулась наружу, разлилась в комнате, наплыла на нее. Лидии Михайловне стало трудно дышать, она застонала.

- Лидуся, что с тобой? - услышала она встревоженный голос Павлика. - Тебе нехорошо?

Она ничего не ответила. Медленно поднялась, накинула халат и пошла в кухню. Налила в чашку воды, взяла таблетку реланиума и, почувствовав слабость в ногах, тяжело опустилась на стул.

Слезы капали в чашку с веселым звоном, как весенняя капель. А Лидия Михайловна с удивлением подумала о том, что плачет уже второй раз за последнее время, и этих не выплаканных за всю жизнь слез оказалось так много. Они словно ждали своего часа.

С детства отец приучал ее не плакать. И она не плакала никогда, даже когда бывало очень обидно и больно. Не плакала Лидия Михайловна и на похоронах отца, стоя в изголовье гроба, выставленного в вестибюле госпиталя, глядя на выступавших коллег и учеников отца. Люди вокруг плакали, а она нет. Она смотрела на строгое и надменное лицо отца и думала о том, что ушел из жизни единственный человек, знавший и любивший ее маму, помнивший их общее далекое счастливое прошлое. Больше этого не знал никто, и она не знала. Она почувствовала себя тогда непоправимо одинокой, несмотря на то, что рядом был Павлик.

А сейчас слезы лились из глаз неудержимо, да она и не пыталась остановить их. Они рождались где-то внутри, где, сжавшись в комок, трепетала от боли душа, и горячей волной поднимались к глазам, затихая на миг и нарастая вновь, как волны морского прибоя.

Это был горький момент истины, такое бывает в жизни каждого человека. Всю жизнь Лидия Михайловна главным для себя считала любовь, она отдала любви все лучшее, что в ней было, все душевные силы, всю себя. И только сейчас поняла, что настоящей любви никогда не знала.

Она услышала шорох за спиной. Это, заметив ее долгое отсутствие, в кухню вошел Павлик. Увидев, что она плачет, остановился в нерешительности, не зная, что делать, и, постояв немного, ушел в комнату. Ему нечего было сказать ей.

Воскресный завтрак проходил в полном молчании. Только Алеша, отодвигая от себя все, что Лидия Михайловна приготовила, и глядя на нее исподлобья, хмуро говорил:

- Не хочу, я это не люблю.

Лидия Михайловна с трудом сдерживалась, у нее тряслись руки, и она разбила салатницу. Павлик грубо схватил Алешу за руку, вывел из-за стола и крикнул:

- Выйди вон, если не хочешь кушать! И прекрати свои капризы!

Алеша громко заревел и убежал в комнату. Павлик сидел, опустив голову на руки, а Лидия Михайловна с удивлением и сожалением подумала, что вот он страдает, а ей уже не так жалко его, как бы это было раньше. Значит, что-то в ее душе умерло навсегда.

В это время раздался тихий, робкий звонок в дверь. Павлик пошел открывать. Некоторое время не доносилось ни звука. И вдруг раздался отчаянно-восторженный вопль Алеши. Чувствуя, как холодеет все внутри, Лидия Михайловна поднялась из-за стола. Войдя в прихожую, она увидела, что судорожно всхлипывающий Алеша висит на шее у матери, прижимаясь к ней всем телом, обнимая ее руками и ногами.

- Мамочка моя, мамулечка, - вскрикивал он, постепенно успокаиваясь.

Глядя ему в лицо с мольбой и надеждой, Вера еле слышно сказала:

- Прости меня, Пашенька. Больше этого никогда не будет. - И совсем по-детски добавила:

- Честное слово. Я без вас не могу, пошли домой, мальчики. Я вам пирожков напекла.

Лидия Михайловна увидела, что Павлик побледнел еще больше, прикрыл глаза, ресницы мелко-мелко дрожали.

- Господи, он сейчас заплачет, - с ужасом подумала она и пошла на кухню.

Она сидела, положив руки на стол, и месила их, давила и мяла так тщательно, будто готовила тесто для праздничной кулебяки.

Она вспомнила, когда видела такое же лицо у Павлика, и тоже испугалась, что он заплачет: это было тридцать лет назад, Дина тогда сказала, что Маргарита вышла замуж.

- Он любил дважды. И оба раза не меня, - холодно и отстраненно подумала она, словно подводя черту под своей жизнью. - Значит все в моей жизни было напрасно.

Павлик остановился у нее за спиной и тихо сказал:

- Я очень виноват перед тобой, Лидуся. И все-таки... (она чувствовала, как трудно дается ему каждое слово)... и все-таки прости, если сможешь.

Лидия Михайловна не помнила, сколько времени бродила по улицам. Наверное, очень долго, потому что серый, дождливый осенний день стал еще серее, кое-где уже проступала чернота, очертания домов утратили четкость, а небо придвинулось к земле, стремясь накрыть ее серым покрывалом. Прохожих почти не было.

"В такую погоду хозяин собаку из дома не выпустит", - говорила баба Маня. А Лидия Михайловна и в детстве любила гулять под дождем. Когда все ребята разбегались по домам, она одна бесстрашно и с наслаждением прыгала по лужам. И брызги, поднятые ее блестящими ботиками, летели вверх и в стороны и, сливаясь с дождем, вновь становились дождинками. Она была тогда свободна, не знала еще Павлика, не ждала его, не мечтала посвятить себя ему. Она радовалась дождю и была счастлива.

Сейчас тоже шел дождь. На ногах у нее были красивые, купленные Павликом резиновые сапожки. В ее жизни не было Павлика. Она снова была свободна.

Но ей хотелось умереть. Сегодня же, завтра может быть поздно. Она боялась нарушить единственную закономерность, которую только что обнаружила: все главные события ее жизни неизменно сопровождал уныло-будничный дождь. Она любила этот монотонный, тягучий и мерный аккомпанемент.

Лидия Михайловна ни о чем больше не думала: ни о прошлом, ни о настоящем, ни о будущем. Все это вдруг перестало существовать. А значит не было и ее. И она решила, что домой не вернется, будет ходить и ходить до тех пор, пока не исчезнет, не растворится в дожде и сумерках...