главная страница
поиск       помощь
Арбатова М.

Меня зовут женщина

Библиографическое описание

В детстве меня пугали бабой-Ягой, в юности — гинекологом. Все педагогические оговорочки и весь ученический фольклор вели дело к тому, что наиболее хорошенькие и наиболее кокетливые девочки нарвутся на свой страшный суд именно в гинекологическом кабинете.

На помойке за ремонтирующейся поликлиникой валялось списанное зубоврачебное кресло, и весь шестой класс посещал его однополыми группами: мальчики отвинчивали никелированные винтики и гаечки, а девочки репетировали будущую женственность, садясь в кресло с плотносжатыми ногами, страдальчески задранным к небу подбородком и сложенными на груди руками. Уверенность в том, что кресло — гинекологическое, была столь же высока, что и уверенность в том, что в этом кресле над тобой надругаются не меньше, чем в стоматологическом.

Увиливание от медицинской диспансеризации в старших классах было сложноразработанной технологией, передаваемой из уст в уста; меньшинство не желало обнародовать отсутствие невинности, большинство вынесло из культуры и воспитания, что быть носительницей женских половых признаков стыдно, и относилось к посещению гинеколога как к глубокой психологической травме.

Короче, первый раз я попала к гинекологу, будучи изрядно беременной. Маман в белом халате ввела меня без очереди в кабинет поликлиники, в которой работала сама, и мой восемнадцатилетний взор объял металлическое сооружение, необходимость взбираться на которое отличала меня от противоположного пола.

— Мне твои слезы до фонаря! — орала страшная тетка, моющая руки в резиновых перчатках, на бледную молодую блондинку с огромным животом и огромными синяками под глазами, — Я за тебя отвечать не собираюсь! Кого ты мне родишь? Урода? Я точно говорю, я тебе как врач говорю, ты мне стопроцентно родишь урода! — она прыгнула от раковины и, присев, резиновым пальцем надавила на щиколотку блондинки, — Видишь, какие отеки? Рука по локоть проваливается!

— Я не могу лечь в больницу, — заплакала блондинка в голос, — Мне не с кем ребенка оставить! У меня родители далеко, а муж — пьет...

— Муж у нее пьет! — обратилась страшная тетка к моей маман, — А у кого не пьет? Ваша девочка?

— Дочка, — гордо сказала маман и стыдливо добавила, — Как бы не было там беременности, — тоном, которым она, как терапевт говорила о больных "как бы не было там пневмонии" или "как бы не было там инфаркта".

— Чужие-то дети как растут! Помню, она тут в пионерском галстуке по поликлинике бегала! Раздевайся, — махнула тетка резиновой перчаткой в сторону кресла.

— Доктор, миленькая, не могу я в больницу ложится, он когда напьется, сына бьет, — заголосила блондинка.

Я начала прилежно снимать свитер.

— Свитер не снимай, джинсы снимай, колготки и трусы, — зашептала маман.

— Как вы мне все надоели! — заорала страшная тетка на блондинку и обернулась ко мне. — Что ты в кресле сидишь как в Большом театре? Никогда что ли не сидела?

— Никогда, — голосом двоечницы призналась я.

— Ноги раздвинь!

— Как? — испугалась я.

— А как под мужиком раздвигала?! — заорала тетка, и ринулась на меня.

— Ну, и от кого же мы беременны? — спросила тетка у маман, копаясь в моих гениталиях.

— Мальчик, студент, заявку подали, — оправдывалась маман без всякого энтузиазма: конечно, ей хотелось зятя покруче.

— И на кого же наш студент учится? — спросила тетка.

— На певца. На оперного певца, — уточнила маман.

— Певцы, они гуляют, — подытожила тетка свои познания о жанре, — А сама-то?

— В университете учится, — подсказала маман.

— На кого?

— На философа, — стыдливо призналась маман.

Тетка застыла вместе с руками, по локоть погруженными в меня, и со смесью брезгливости и любопытства на лице спросила:

— Что же это за работа такая, философом? Где же это они, философы, работают? Что же это за семья такая, певец и философ? Сто лет живу, такого не видала!

— Вот именно, — сказала маман. — Пошла бы в медицинский, в юридический.

— Пишу направление на аборт, — резюмировала тетка.

— Конечно, на аборт, — подпела маман. — Куда им дети?

— Это точно, — сказала тетка, и, едва сполоснув руки, погрузилась в эпистолярный жанр.

— Надо сначала университет закончить, а потом беременеть, — важно заявила маман, как будто ее кто-то когда-то спрашивал, что вслед за чем делать, и как-будто она когда-нибудь хоть чуть-чуть позаботилась о моем образовании в области предохранения.

— Да у них в голове ветер, что бы понимали о жизни, — вздохнула тетка.

— Странно, что она меня не уговаривала рожать, — сказала я за дверью.

— Да она сама пятнадцать абортов сделала, — поведала маман.

Мысль, о том, что результатом беременности восемнадцатилетней девушки, выходящей замуж за любимого, может быть рождение ребенка, мне в голову не приходила. Высоты философской мысли манили меня сильнее совковой бытовухи, сопровождающей студенческое материнство. Соображения о продолжении рода точно так же не посещали ни моего жениха, ни мою маман. Жених, понятно, был виноват, раздавлен и растерян; но честолюбие, связанное с будущими профессиями, помноженное на инфантилизм, вскормленный гиперопекающими матерями, объединял нас и делал непригодной к размножению парой.

На следующий день, я заплела волосы в косы, и в страшном синем, неоформленном фасоном больничном халате, села в очередь. Подавленные женщины, сидящие на стульях в операционную, крики сеюсекундной жертвы и выведение ее под белы рученьки, со всеми мизансценическими подробностями... Она падает, сестры прислоняют ее к стенке и стыдят:

— Вы, женщина, думаете, что вы у нас одна такая? Вон, целая очередь ждет! Давайте быстрей в палату, и пеленку толком подложите, кровь-то льется, а убирать некому! Вы же к нам нянечкой работать не пойдете?

Производственная бытовуха; ожидающие женщины, деловито поглядывающие на часики, что они еще сегодня успеют по хозяйству кроме аборта; устало-злобные сестры; надсадный крик из-за закрытой двери... По лицам видно, что все идет как надо, взрослые люди привычно занимаются взрослым делом, и только я, инфантильная дура, ощущаю происходящее в трагическом жанре.

— Под наркозом делают? — спросила я у толстой немолодой бабы, из последних сил придавая голосу естественность.

— Ну, ща, под наркозом! — ответила она, шумно зевая.

— А как же? — испугалась я.

— Скажи спасибо, если новокаин вколят, — баба посмотрела на меня, увидела про меня все, и отвернулась с отвращением и фразой. — Молоко на губах не обсохло, а туда же!

— А почему они так кричат, если новокаин колят? — повернулась я к молодой женщине, в романтических серьгах.

— Потому что новокаин не на всех действует, — улыбнулась она. — Ты поменьше анализируй, сиди и считай слонов.

— Каких слонов? — взмолилась я, ощущая полную безграмотность и недостойность своего пребывания в одной очереди со взрослыми и опытными.

— Ну, также как когда не спится, говори про себя "один слон да один слон — два слона, два слона да один слон — три слона, три слона да один слон — четыре слона". Как до тысячи слонов досчитаешь, так и аборт кончится, если, конечно, без осложнений.

На двадцать седьмом слоне выкрикнули мою фамилию.

— Тебе сколько лет, детка? — спросил в операционной пожилой армянин в халате с короткими рукавами, скрестив на груди мощные руки, покрытые мощной шерстью.

— Восемнадцать.

— Первый аборт?

— Первый.

— Не хочет жениться?

— Хочет, просто научная карьера и дети, — вякнула я, чтоб потянуть время.

— Мать есть?

— Есть.

— Кем работает?

— Врачом.

— ......., — он длинно выматерился по-армянски, — Я не буду тебя сегодня чистить. Первые аборты часто кончаются бесплодием. У тебя целая ночь, чтобы подумать. Я хочу, чтобы ты хорошенько подумала.

Я посмотрела на него с собачей благодарностью и сказала:

— Я подумаю. И имейте в виду, у меня аллергия на новокаин, — это было грамотной ложью, которой меня обучила маман, вместо того, чтобы обучить предохранению. — Мне можно только под общим наркозом.

— Мы не делаем под общим, но за то, что ты меня послушалась и согласилась подумать, я лично договорюсь с наркологом из другого отделения.

Я выпорхнула из операционной, сияя, и очередь проводила меня тяжелыми больными взглядами. Конечно, я не думала ни о чем, кроме того, что под наркозом ничего не увижу и не услышу, я была обычным нравственным недомерком, и стоимость жизни, которую собралась убивать, ассоциировала только с собственным физическим дискомфортом. Но я делала это в компании людей, приучивших меня к тому, что "так надо", и готова разделить с ними ответственность.

— Вернулась? — спросил армянин с неприязнью.

— Вернулась, — пролепетала я.

— Как знаешь, вчера это было на моей совести, сегодня — уже на твоей.

Больше я ничего не помню, кроме того, что потом в палату пришел жених, и мы, обнявшись, гуляли под дождем, не предполагая, что это может быть опасно. Потому, что самое страшное было позади, и можно было готовиться к свадьбе, веселиться, мотаться по кабакам на деньги, присланные в качестве свадебного подарка. Можно было любить друг друга и пробовать в качестве партнера жизни вдвоем, которая называлась браком, но по сути была подростковой радостью жить без родителей. Казалось, что я заплатила за право выйти замуж существу в белом халате по имени гинеколог, сторожащему вход во взрослую жизнь.

— Опять что ли беременна? — через несколько месяцев спросила страшная тетка во все той же поликлинике, и во все том же присутствии маман в белом халате, который уполномачивал ее ходить во все кабинеты без очереди, но не уполномачивал на просветительские жесты по отношению к взрослой дочери, — Опять токсикоз, опять резус отрицательный, пишу направление на аборт.

— Не надо направления, — тихо, но твердо сообщила я.

— И что ж ты собираешься делать?

— Рожать ребенка.

— Да ты что? — удивилась тетка так сильно, как будто я была мужского рода. — И кого же ты мне родишь, такая худая, такая бледная, с таким гемоглобином?

— Я не вам буду рожать, а себе, — начала было я, но маман, понимая, что я уже выросла из судороги страха в кабинете гинеколога, и начинаю хамить за прошлое, настоящее и будущее, застелилась мелким бесом:

— Решила рожать, что с ней сделаешь? Я хотела, чтоб вы ее наблюдали, а то наш участковый совсем мальчик, студент.

— Да он студентом и умрет, малохольный, в бабу толком залезть не может, не знаю как уж он своей жене ребенка сделал, — ответила. — Порядок есть порядок, наблюдать должен он...

Молодой гинеколог выглядел чуть постарше меня, мы были смущены как пионеры, которых в наказание голыми поставили друг против друга.

— Материнство, это очень ответственный шаг, — сказал он, густо покраснев, заполняя медицинскую карту круглым детским почерком.

— Ага, — ответила я.

— Вас уже кто-нибудь осматривал? Тогда я вас осматривать не буду.

— Ага, — ответила я.

— Вот направление на анализы. Чувствуете себя плохо? Вот больничный.

— Ага, — ответила я.

— В пятницу я читаю лекцию для первородящих, ну, в ней ничего такого. Единственное, что полезно, это, когда начнутся схватки, надо массировать себе вот здесь, — он задрал халат, повернулся ко мне спиной и начал мощными кулаками растирать свои джинсы вокруг копчика.

— А как же там массировать, если лежишь на спине? — удивилась я.

— Не знаю, нас так учили.

Беременность давалась не легко, меня ежедневно выворачивало до полудня, я кидалась на людей как человек вернувшийся с войны, и читала классику, чтобы ребенок родился высоко интеллектуальным. Однако, вся классика оказалась набитой страшилками и пугалками, и что бы я не начинала читать, там немедленно кто-то умирал родами. Молодой гинеколог попривык ко мне и начал покрикивать, заучив роль старших наставников:

— Вы что, женщина, себе позволяете? Вы почему так вес набираете? Вы должны забыть слово соль. Ни грамма соли в день! Что вы ели сегодня?

— Бананы и коробку зубного порошка, — честно отвечала я.

— А как вы его едите? Вы его водой размешиваете? — интересовался гинеколог с важным видом.

— Нет, просто так, чайной ложкой.

— Но это же невкусно, — возражал он.

— Я пока не была беременна, тоже так думала.

— Я собираюсь вас госпитализировать, потому что в стране высокая смертность беременных.

— А при чем тут я?

— У вас много воды в организме. Кого вы мне родите? Никого не родите! У вас уже младенец растворился в воде!

После визитов в поликлинику я рыдала всю ночь, а потом решила, что чем меньше буду видеться с лечащим врачом, тем здоровее будет мой ребенок. Но гинеколог был из породы отличников, с пафосом новообращенства он заставал меня дома, подкарауливал во дворе; однажды он встретил меня с мужем на улице, мы перебежали на противоположную сторону, и он кричал через дорогу:

— Женщина, у вас отеки, давление! Если завтра не ляжете в больницу — умрете в родах! Вот тогда меня вспомните! Женщина, если с вами что-то случится, меня лишат диплома, а в нашей стране не хватает гинекологов!

Ночью, после встречи, у меня обнаружилась угроза выкидыша. Приехала скорая, пожилая врачиха сделала несколько уколов, посмотрела на мое токсикозное личико с непропорционально большими от худобы глазами, на живот, исчерченный синими и красными разводами как глобус и перевешивающий мое девятнадцатилетнее тело на шаг вперед, и сказала:

— Мужу скажи, что как подойдет еще раз гинеколог с прогнозами, сразу надо бить по харе, иначе он и тебя и еще много женщин искалечит, и поищите блат провериться на двойню, сдается мне, что там двое.

Ультразвук в застой существовал в стране только в институте гинекологии, матушка нашла ход туда. Разбитные молодцы в белых халатах намазали живот чем-то скользким, поводили по нему лапкой от аппарата и предъявили мне на экране двух младенцев внушительных размеров.

Чувство нереальности захлестнуло меня. До этого все логические попытки ощутить внутри себя живое существо мне не давались. То, что я беременна, то, что это кончится появлением кого-то маленького, и то, что я буду его матерью, я понимала, но по отдельности. Сознание мое не было приспособлено к тому, чтобы эти факты выстроились причинно-следственно. Культура моей страны не готовила меня к этому. "Ты — девочка, будущая мать, и потому не должна", — далее следовал список несправедливых ограничений, шаг в сторону — побег, слышала я с младых ногтей так же часто и с той же степенью недоверия как и то, что воинская обязанность — почетный долг каждого гражданина. "Я мать", — кричала маман, мотивируя любую карательную гадость. Чугунные и каменные матери толпились по городам и весям страны, их прообразы ругались в очередях, жаловались на пьяниц-мужей, охотно подставляли детей под расправу детских садов, больниц, пионерлагерей, школ, и мне совсем не хотелось пополнять их ряды.

Совковая символика материнства не пускала ростков в моем организме, конверсия из богемно-университетской девушки в мать близнецов казалась мне непосильной. Собственно, я не сумела сосредоточиться на ней, потому что линия фронта за физическое выживание проходила по кабинетам гинекологов.

В больницу меня все-таки уложили. Отделение патологии беременности находилось в аварийном здании. Горячей воды не было, туалет был один на весь этаж, и напротив него всегда стояла очередь бледных женщин, поддерживающих руками животы. В палате было кроватей тридцать, чтобы сэкономить пространство, на двух женщин полагалась одна тумбочка. Атмосфера в палате не способствовала появлению здорового потомства, если одна беременная с патологией могла устроить вокруг себя психушку, то помноженная на тридцать... Гражданские войны за открывание форточки в тридцатиградусную жару доходили до прихода сестры, делающей успокаивающие уколы всем участницам. Ночные "сказки Шехерезад" больше всего напоминали страшилки после отбоя в пионерских лагерях про маньяков, вурдалаков и являющихся в гости покойников. Амплуа злодеев здесь, однако, занимали неграмотные гинекологи, пьяные мужья, подлые начальники и бессовестные свекрови. Напичканная культурой университетской туссовки, я пыталась стать здесь своей, взрослой женщиной и подробно впитывала галиматью, полезную для психологов и историков, но убийственную для молодухи, собравшейся рожать.

— Плановое кесарево? — ткнула в меня пальцем во время обхода плечистая грубая тетка из тех, что работают в овощных магазинах и заведуют гинекологиями, и пошла дальше.

— Почему кесарево? — закричала я и побежала за теткой, поскольку в данном случае она заведовала гинекологией.

— А вы сами не понимаете, женщина, почему? — удивилась тетка, на ходу. — Измерьте бедра сантиметром и подумайте. Ребенок в такой узкий таз не пролезет, женщина, ему место нужно, и сами помрете, и детей замучите. Я вам в карте пишу красными чернилами, чтоб видно было про плановое кесарево, а то вдруг вы не ко мне придете рожать.

— Конечно, не к вам.

— А чем это вам мое отделение не нравится? — обиделась она.

— Вчера у женщины в нашей палате начались схватки, сестра сказала, что надо подождать, что в родилке два стола, и оба заняты.

— Ну и что? — удивилась тетка, — И что случилось? Ну, покричала немножко в палате. Да моя мать меня вообще в поле родила. Сено косила и прямо на нем родила.

— Я бы хотела иметь более комфортные условия, чем ваша мать.

— Тогда дайте телеграмму Брежневу, что вы тут одна особенная, пусть он у вас на своем письменном столе роды принимает. А я за свою зарплату и так слишком много делаю!

На общепалатном обсуждении было вынесено решение, что кесарево много лучше традиционного способа, во-первых, боли не чувствуешь, во-вторых, врач все время рядом, а без кесарева его хрен найдешь, когда рожаешь. Были рассказаны все, имеющиеся в репертуаре двадцати девяти воспаленных страхом сознаний, истории про смерть с кесаревым и из-за отсутствия оного. И когда все угомонилось, задышало, засопело и захрапело, я лежала в темноте, и, плача в подушку, крутила в голове кубик Рубика предстоящего. Конечно, сильно манил наркоз, и при пробуждении две хорошеньких детишки в конвертах, завязанных шелковыми бантами. Но, будучи университетским головастиком, я изучила горы литературы по данному вопросу, и среди прочего выяснила, что вегето-сосудистая система детей, появившихся на свет кесаревым путем, плохо приспособлена к перепадам давления.

Однако, на мне как мраморная плита лежала глубоко внедренная гинекологами мысль о том, что в области родов я не способна ни на что; и что все советские женщины с широкими бедрами спокойно и радостно рожают по одному ребенку на сене, в кровати, в лифте, у станка и домны, и только я, богемный выродок, мало того, что беременна сразу двумя, да еще с резус-конфликтом, токсикозом, узкими бедрами и необоснованными претензиями.

Как-то я пережила эту больничку с ледяными умываниями по утрам в тесном умывальнике, уставленном трехлитровыми банками анализов по Земницкому; с едой, от одного запаха которой, может случиться выкидыш; с грязными окнами, выходящими на больничный морг и прочими аксессуарами, сопутствующими вынашиванию людей двадцать первого века.

Из больнички я отправилась во Всесоюзный институт гинекологии, в котором рожали жены дипломатов, космонавтов, блатные и предельно патологичные. Я относилась к третьим и четвертым. Приятельница маман, работающая там, предупредила:

— У нас конечно, лучше, чем в роддомах, но если ты почувствуешь, что началось и не позвонишь мне, я ни за что не ручаюсь.

Палаты были на шесть рядовых беременных или на одну посольско-космонавтско-генеральскую. Санитарка на замызганной тележке развозила трупного цвета кашу для рядовых и ресторанные изыски для посольско-космонавтско-генеральских. К ним посетителей пускали в палату, мы довольствовались записками, телефонными и оконными перекрикиваниями. Правда, мой муж одевал белый халат, и со свойственным ему артистизмом пробирался на четвертый этаж, где я ждала его, спрятавшись в полутемном коридоре. И мы обнимались как революционеры-подпольщики, потому что к концу беременности чувство "оскорбленности и униженности" становилось вероисповеданием, и я уже вместе с администрацией полагала, что будучи на сносях, встречаясь с собственным мужем, преступно нарушаю режим. И попавшись, должна понести законное наказание в виде немедленной выписки и родов в еще менее комфортабельном месте. Беззащитность и неадекватность беременных такова, что из них получаются лучшие в мире зомби.

Измученные русской кухней негритянки жарили на плитке бананы с подсолнечным маслом, а кореянки тушили селедку в молоке. Душераздирающие запахи, помноженные на токсикозное восприятие, тиражировали расистские настроения. Компенсацией настроений было только регулярное посещение длинноногой негритянки тремя другими женами ее посольского мужа, и фольклор, рождающийся вокруг этого.

Институт отличался от аналогичных учреждений еще и присутствием большого количества чернокожих и желтокожих студентов. Я могла есть, спать, умирать, когда в палату врывалась толпа, и бойкая преподавательница с пачкой историй болезни выуживала одну, и, водя по мне указкой, тараторила:

— Интересный случай, девятнадцать лет, двойня, резус-конфликт, — и двадцать студентов по очереди ощупывали мой живот, стараясь выглядеть крутыми профессионалами.

— Вам не кажется, что однажды я рожу посреди показательных выступлений? — спросила я.

— Ничего, ничего, мы на вас еще зачет будем сдавать, — ответила она.

Однажды я легла на спину и потеряла сознание. Поскольку пост с нашатырем находился в другом конце коридора в расстоянии с пол-остановки автобуса, то в сознание возвращали с помощью битья по моему хорошенькому, с моей точки зрения, личику. Придя в себя, я снова легла на спину и снова отрубилась. Собравшиеся вокруг врачи, долго рефлексировали, пока не разошлись, пожав плечами. Мне предстояла ночь, и я панически боялась принять горизонтальное положение. Я сидела до утра по-сиротски обняв подушку, но утром свалилась, заснула и выключилась. В таком виде застала меня энергичная профессорша, которую привела толпа недоумевающих врачей. Профессорша выматерилась, дала мне крепкой ладонью по морде, усадила в постели и обратилась к толпе.

— Я не понимаю, как вы учились в институте? Кто вам выдал дипломы? Посмотрите на нее, типичная двойня, дети с большим весом пережимают полую вену. Это не патология, это норма для тех, кто считает себя специалистом! — врачи смотрели в пол.

— А вы, женщина, запомните, на спине, пока не родите, вам делать нечего!

— А на чем же я буду рожать? — похолодела я.

— На боку. Француженки традиционно рожают на боку, а кореянки, вообще, на корточках.

— Но у меня в карте написано красными чернилами плановое кесарево, — взмолилась я. — Как мне будут делать кесарево на боку или на корточках?

— Дайте карту, — потребовала профессорша. — Видите, женщина, я вычеркиваю плановое кесарево и пишу вместо этого синдром полой вены.

— Но ребенок не пройдет в такие узкие бедра? — заорала я.

— Кто вам сказал такую глупость? У вас идеальные бедра. Идеальные близнецовые бедра. Моду устроили на кесарево! Никаких кесаревых! Вот если трое суток будете рожать, тогда получите свое кесарево! — и она вышла, стуча каблуками и обмахиваясь моей картой. Я уже ничего не понимала, могла только плакать и взывать к милости божьей.

Иногда я подходила к зеркалу, разглядывая глыбу голого живота, он шевелился и рельефился как Солярис, из него обозначались головы, колени и локти. Умом мне было плохо понятно, что это дети, и я скорее относилась к этому как к некой абстрактной разумной массе, с которой вела диалоги, которой жаловалась на жизнь, и к которой обращалась с просьбой не лупить меня ногами по внутренним органам во время разборок, которые у них уже тогда начались. И просьбы мои, надо сказать, уже тогда не оставались без внимания. Звериным инстинктом я понимала, что теперь не одна в границах собственной кожи, но интеллектуальным опытом я ведала только то, что ответственность за выживание всех троих в шестеренках медицинской машины несу в одиночку. И дрожала от этого как осиновый лист по мере приближения счастливого дня, к которому меня готовили как к судному.

Однажды ночью я проснулась в луже воды, о смысле которой мне никто ничего никогда не объяснял. Вокруг спали взрослые тети, и было неудобно будить их для глупых расспросов. Я тихонечко поковыляла к посту. Медсестра храпела, накануне приложившись к разведенному спирту. Вода продолжала течь.

— Пожалуйста, — трясла я ее плечо, — Мне нужна помощь.

— Женщина, ну что вы все никак не угомонитесь, спать надо ночью, — зарычала дежурная сестра.

— Какая-то вода течет, я не понимаю, — мялась я.

— Вечно одно и то же... Сколько хоть времени?

— Не знаю, я без часов.

— Ну, так пойди, посмотри. Тебе это надо или мне?

Как последняя дура, я засеменила к часам в другой конец коридора, комплексуя от текущей на линолеум воды и того, что не даю спать человеку.

— Пять часов, — доложила я, вернувшись.

— Ладно, пошли, — сказала медсестра, вяло встала и поплелась по коридору.

— Куда пошли?

— На кудыкину гору... рожать пошли, женщина.

— Рожать? — у меня отнялись ноги.

— Что ты стоишь, женщина, как деревянная? Иди в лифт.

На автопилоте я зашла в лифт, а медсестра завезла туда каталку.

— Ложись на каталку.

— Зачем? — прошептала я.

— Инструкция такая. Воды отошли, значит надо лежать.

— Зачем же вы меня через весь коридор к часам гнали?

— Вот родишь ребенка, его воспитывать будешь. А меня нечего воспитывать, а я за семьдесят рублей за каждой из вас бегать не обязана. Иностранцы хоть подарки дарят...

Предродовое отделение представляло зал, уставленный аппаратурой и кроватями, на которых лежали и страшными голосами кричали женщины.

"Как обидно умирать такой молодой, такой красивой, такой талантливой", — горько думала я.

— Женщина, уже, наконец, по-человечески ляжте на спину! — заорал молодой парень в белом халате.

— Не могу. В карте написано, что у меня синдром полой вены, — четко по военному ответила я.

— Нет такой вены в человеческом организме, я здесь врач, а не вы. Ляжьте, вам сейчас провода оденут!

Молоденькая медсестра начала опутывать тело проводами, а лоб — ремнем с металлическими пластинками, соединенными с аппаратом.

— Вот включатель, женщина, вправо — усиливает, влево — ослабляет. Поняли?

— Нет, — ответила я, поняв только то, что спокойно умереть мне не дадут.

— Ну, как схватка сильная пошла, так увеличиваете, как кончилась, так уменьшаете.

— А что там?

— Да я не знаю. Ток какой-то, научная работа. Потом будете анкету заполнять, как он вас обезболил.

Я крутанула включатель — шарахнуло током, нечеловеческая поза, в которой я старалась выглядеть лежащей на спине, и в то же время на спине не лежать, добавляла в мизансцену шарма.

Дежурный врач шелестел страницами детектива в инфернальной обложке. Вид человека, читающего на ночном дежурстве детектив, вероятно не был бы криминалом, в каком-то другом отделении. Палитра воплей смешивалась и множилась в высоком потолке как северное сиянье: тоненько выла маленькая кореянка, басом рычала длинноногая плечистая блондинка, плакала толстая женщина с косой и надсадно кричала моя соседка с обожженным обезболивающим током лбом.

— Сердце у тебя каменное, как с тобой только жена живет? — начала моя соседка диалог с врачом.

— Что вы, женщина, из себя строите? Не вы первая, не вы последняя рожаете, — ответил он, хрустнув перелистываемой страницей.

— Ах ты, гадина в портках! — завопила соседка, — Да что ты про это знаешь? Я третьего рожаю, а тебе бы одну менструацию в год — ты бы к ней девять месяцев готовился!

— Все, — сказал врач, — мое терпение иссякло! — захлопнул книжку и вышел.

— Дура, — закричала длинноногая соседке, — Что ты его выгнала? Ты у меня теперь будешь роды принимать?

— Да он бы твои роды заметил, если только б ты ему прямо на книжку родила! — не осталась в долгу соседка.

Все это напоминало космический корабль, жестоко запущенный с женщинами, не имеющими возможности позвать на помощь и не обученными оказать ее себе сами. Энергетика боли все больше и больше закручиваясь в воронку, толкала этот корабль вперед к катастрофе. Я очнулась от густого вопля и дымящегося лба, постфактум осознав, что оба события относятся ко мне. Безуспешно пытаясь обуздать следующий вопль, я с трудом заставила себя не крутить переключатель тока на максимум во время схватки; нижняя половина тела отделилась от меня и носилась под потолком, размахивая простынями как крыльями, а верхняя, вцепившись в кровать, пыталась рефлексировать между воплями. Время потеряло смысл, комната наполнилась полумраком и гулом, и я начала прощаться со всем, что мне было дорого в этой жизни.

Застучали каблуки, и мамзель в очочках с маской брезгливости и усталости на пухлом личике, возмущенно произнесла надо мной:

— Женщина, ну, что ж вы рожаете и молчите? Нам же с вашей двойни надо показатели записать. Перебирайтесь на каталку.

Мое поведение в этот момент можно было обозначить любым словом, кроме молчания, но понятие дискуссии осталось в том мире, с которым я уже попрощалась. Я поползла на каталку как краб, и уже плохо сознавала как в другой комнате, до потолка заставленной мониторами, мамзель запихивала в разные части меня датчики, и бегала среди экранов и тетрадок, в которые заносила показатели остатков моего существования.

— Это для меня или для детей? — спросила я между схваток, свистящим шепотом.

— Это для науки, женщина, — гордо ответила мамзель, и если бы она стояла поближе, я бы врезала по ее напудренному личику ногой от имени всех женщин, рожавших в совке.

Каким-то образом я очутилась на родильном столе около окна, залитого солнечным светом, огромные круглые часы похрустывая минутной стрелкой, показывали девять сорок.

— Никого нет, потому что пересменок, — нежным голосом сказала дама с соседнего родильного стола. Было тихо как в крематории, за окном галдели птицы, от эмоционального перенапряжения в голове и сердце перегорели все лампы, и в состоянии сладостной отстраненности я ждала конца.

В комнату зашли две немолодые женщины, подошли ко мне, и на их крик сбежался весь персонал отделения. Без всякого интереса я услышала, что роды должны были произойти час тому назад, что порвана до ушей, и что непонятно, чем я теперь буду рожать, и что всех за это можно уволить, а перед этим оторвать руки.

— Не волнуйтесь, все будет хорошо! Как вас зовут? — резюмировала пожилая женщина, развернула меня на спину, и почти улеглась сверху. Поскольку последние несколько месяцев меня не называли иначе, чем женщина, поскольку у меня не было сил сказать ей, что мне категорически нельзя лежать на спине; поскольку я ощущала это как долгожданный конец, способный прекратить пытки; я выговорила ватным языком:

— Меня зовут — женщина, — и потеряла сознанье.

Я открыла глаза в облаке нашатыря и увидела неправдоподобно огромного, черноволосого орущего младенца.

— Посмотрите какой красавец, — щебетали женщины.

— Можно я его потрогаю? — попросила я. Его поднесли ко мне, я испуганно прикоснулась, он показался мне горячим как пирог, вынутый из духовки.

— Не расслабляйтесь, сейчас будем рожать второго. Он у вас очень стремительный, уже околоплодных вод нахлебался, — сказала пожилая женщина.

— А можно отдохнуть?

— Нет, у нас на все и про все пять минут. Быстро капельницы в руки и ноги! — и целый взвод акушерок, оказывается их было не так уж мало по штатному расписанию, начал привязывать мои конечности к капельницам и галдеть как птичий базар. Не прошло и пяти минут, как я увидела второго такого же младенца, его шлепнули, и он заорал громче первого.

— Это тоже мой? — пролепетала я в состоянии восторженной идиотии.

— Конечно, — ответила медсестра, отматывающая капельницы, — Скажите спасибо, что сюда зашла профессор Сидельникова, иначе вам бы ни одного не видать!

Дальше был не отапливаемый ободранный коридор, в котором я и моя соседка лежали на каталках два часа, а животы лежали на нас как сдутые дирижабли. В состоянии обокранности и униженности мы изучали завитушки лепнины на потолке.

— За ними хоть там присматривают? Или как за нами? — спросила я.

— Они не расскажут, — мрачно ответила соседка.

— Женщины, не спать! — орал на нас каждый проходящий мимо.

— Почему нас не везут в палату? — обессилено спрашивали мы.

— Два часа спать нельзя, чтобы не пропустить внутреннее кровотечение, а сиделки, у нас только для иностранок.

— Но здесь холодно!

— Это, чтоб спать не хотелось.

Через два часа я была на операционном столе.

— Наркоз переносите? Здесь час зашивать надо, все в лохмотьях, — сообщил веселый парень в зеленом халате.

— Переношу, — ответила я, и, наконец, отключилась под маской.

— Мужу скажете, что с него бутылка, зашил на совесть, теперь все как новое. Только почему же он вас так поздно к нам рожать привез? Вы же теперь полгода сидеть не сможете? — сказал парень через час.

— Он меня привез к вам месяц тому назад...

— Ну, ладно, мы тут тоже люди смертные, все бывает. А вы сами где работаете?

— Я учусь.

— На кого?

— На философа.

Он хотел было сказать, что вот мол, у вас в философии тоже не все в порядке, но одумался и заменил это на:

— Вот и отнеситесь к этому по-философски.

Видимо, это было последней каплей, потому что из меня прорвались все накопленные организмом рыданья. Это была просто пляска святого Вита.

— Да успокойся, успокойся же... — метался врач, то прижимая меня к столу, то заглядывая в смежную комнату, в которой естественно же отсутствовала хирургическая медсестра, — Да у тебя от такого плача все швы полетят, придется еще час шить! Да ведь все так хорошо, у тебя такие сыновья роскошные! Что ж ты плачешь, милая? — и набирал в шприц ампулы одну за другой, и орал в коридор. — Лена, Лида, где вас черт носит? — и совал в мое синее от уколов предплечье какие-то бесконечные шприцы. И все начинало плыть вокруг меня: слепящие лампы, появившиеся, наконец, медсестры, зеленые стены. И в сумерках лекарственного коктейля я видела себя голой, бегущей по длинному, не отапливаемому коридору института гинекологии сквозь строй плюющих и бросающих в меня землей врачей к открытой освещенной двери, пытаясь прикрыть ладошками огромный живот...

Все это произошло со мной семнадцать лет тому назад только по той причине, что я — женщина. И пока будут живы люди, не считающие это темой для обсуждения, это будет ежедневно происходить с другими женщинами, потому что быть женщиной в этом мире не почетно даже в тот момент, когда ты делаешь то единственное, на что не способен мужчина.

 

литературоведение культурология литература сми авторский указатель поиск поиск