главная страница
поиск       помощь
Пушкарева Н.

У истоков женской автобиографии в России

Библиографическое описание

Автобиография — это рассказ о себе, о своей жизни, интересный не только его автору, но и читателям. Мемуарный и автобиографический жанр остается необычайно популярным, потому что, читая так называемые «эгодокументы», мы вольно или невольно пытаемся понять и оценить самих себя. Сравнивая и сопоставляя, мы подчас бессознательно стремимся «вписать себя в историю», воссоздавая которую, исследователи десятилетиями (если не столетиями) пытались сохранить пресловутую объективность, положение «над схваткой» и потому неоднократно критиковали за субъективную ограниченность, а следовательно, и нерепрезентативность источники личного происхождения.

Гуманизация науки, отказ от попыток сконструировать отвлеченные схемы и сверхуниверсальные концепции — такова научная парадигма, общая тенденция последних десятилетий — заставила исследователей научиться признавать неповторимость и самоценность каждого человека. Биографический и автобиографический методы были объявлены — воспользуемся удачным определением — «методологическим символом гуманистической социологии, ориентированной на понимание и культурный диалог между обществами»[1]. И не только социологии. Мировая историческая наука, повернувшаяся (вслед за французской Школой Анналов — первооткрывателями «исторической антропологии») лицом к Человеку прошлого с его столь похожими на наши и столь же отличными страстями и переживаниями, ныне немыслима без попыток реконструировать мир чувств людей давно ушедших столетий. Эту задачу можно решить, лишь прислушиваясь к их собственным голосам, которые порою совсем тихи.

В отличие от мировой и европейской культурной истории, богатой авторизованными жизнеописаниями XIV — XV и даже более ранних веков[2], история русской литературы не может ими похвастаться. Первым русским произведением, которое — с известным допущением — может быть отнесено к автобиографическому жанру, считается «Житие» протопопа Аввакума, написанное в середине — второй половине XVII в. Что же говорить о женщинах! Их образы в средневековом прошлом России расплывчаты: русская история не знала до середины XVIII в. ни одной автобиографии, написанной представительницей прекрасного пола. И потому медиевистам необходимы недюжинные усилия, чтобы сделать женщин «видимыми», а затем и заставить их заговорить[3].

В мировой и русской истории культуры XVIII век был особенным: именно тогда пробудилось внимание к интимным (в широком понимании этого термина), внутренним переживаниям человека, в том числе и к индивидуальным психологическим особенностям детства, столь часто находящим отображение в автобиографиях. Огромное влияние на развитие этого жанра в мировом литературном процессе оказала публикация «Исповеди» (1766 — 1769 гг.) Жан-Жака Руссо, идейного предтечи и вдохновителя антропологического мышления. Его сочинение, имеющее — как и все автобиографии — информационную (документальную), литературную, психологическую и иные составляющие, не оставило равнодушными образованных современников и современниц. Готовность этого выдающегося мыслителя к психологическому обнажению спровоцировала взрыв увлечения исповедальным жанром. Автобиография как документ души и источник представлений человека о себе самом прочно заняла свое место между литературным произведением и строгим документом, между вымыслом и историей, если понимать под последней описание реальных фактов[4].

Среди образованных русских дворянок «осьмнадцатого, просвещенного» столетия вряд ли сыскалось бы много таких, кто читал, а тем более вчитывался в «Исповедь» Руссо. А между тем, известно, что французский язык как основной иностранный во второй половине столетия окончательно вытеснил немецкий[5]. Вряд ли многим читающим россиянкам попадалась в руки автобиография лидера староверов протопопа Аввакума. Это позволяет предположить, что женская автобиография в России родилась, повинуясь не столько внешним, подражательным, сколько внутренним, имманентным факторам. Никто не звал русских женщин «к перу», к самовыражению. Они создали свои первые автобиографические творения, повинуясь неотрефелексированным (ментальным) побудительным мотивам, которые моделировались внутренним содержанием их эпохи, ее контекстом. К внутрироссийским доминантам, определившим культурное поле XVIII столетия, можно отнести и «обмирщение» культуры и литературы на пороге петровского времени, и индивидуализацию сознания, открывшую для привилегированных, образованных классов «золотой век частной жизни», по выражению французского историка Ф. Арьеса. Наконец, не удивительно, что именно в послепетровскую (елизаветинскую, екатерининскую) эпоху в России возникла женская литература, были опубликованы произведения, написанные женщинами, на «женские» темы, отобразившие мир женских чувств и переживаний.

Женская автобиографическая проза возникла вместе с женской литературой, и литературная (а не документально-историческая) составляющая в женских автобиографиях в России была изначально необыкновенно сильна. В отличие от «мужской» и, кстати сказать, общей западноевропейской тенденции в развитии автобиографического жанра, где авторские жизнеописания более походили на «квазидемонстративный, официально-публичный портрет»[6], женская автобиография в России была с самого начала несколько иной. Ее лицо определялось, во-первых, большей эмоциональной насыщенностью и, во-вторых, стремительным развитием творческого воображения. Эти функции были столь мощны, что оказывали неявное сопротивление репрессивным структурам «мужской», маскулинизированной культуры(какой была русская культура XVIII в.) и утверждали право женщины не только на бытописательство, но и на «дописывание» жизни, чувствований через свою пространную рефлексию, через яркое, а порою и страстное переживание. Под «дописыванием» я разумею не столько фантазии и явные домыслы (впрочем, в женских эгодокументах и их, попавших туда под видом «слухов», немало), сколько стремление женщин воссоздавать в автобиографиях свой эмоциональный «автопортрет» искренне и одновременно — что парадоксально — самокомплиментарно. Обнаруживая в ранних женских автобиографиях давно известные педагогической антропологии три сферы внутреннего процесса взросления, развития личности — интеллектуально-познавательную (рациональную), мотивационно-ценностную (эмоциональную) и нравственно-практическую (волевую)[7], мы не можем не признать, что в рассматриваемых нами текстах первая сфера — рациональная — выражена меньше двух других: эмоциональной и волевой. Личные истории, рассказанные более логично и последовательно, чем реально прожитые жизни, в тексте автобиографий большинства женщин выглядели более эмоционально-насыщенными, чем аналогичные и современные им «мужские» автобиографии. Вполне возможно, что и сама жизнь женщин именно этим отличалась от жизни мужчин.

Сказанное выше применимо к первой женской автобиографии, созданной в середине XVIII столетия — «Своеручным запискам» Натальи Долгоруковой. Таковы же написанные несколько позже «Воспоминания» А. Е. Лабзиной, мемуары В. Н. Головиной и Е. А. Сабанеевой, Е. Н. Львовой и С. В. Скалой. Даже жизнеописания Екатерины II или, например, Надежды Дуровой («Кавалерист-девица», «Автобиография»), структурно хотя и очень напоминают «мужские» тексты, в плане эмоциональности являются от начала до конца «женскими»[8].

Как самоощущали себя авторы первых женских автобиографий? Известная американская исследовательница Б. Хелдт писала десять лет назад, что «женское письмо в России было особенно уязвимым», так как вызывало в пишущих женщинах «необычное осознание их инаковости»[9]. Этот вывод повторила одна из современных английских исследовательниц российской «женской литературы» К. Келли в «Словаре женского литературного творчества в России»[10]. Мне кажется, есть повод оспорить эту сентенцию об «особой уязвимости». Она может быть прослежена лишь при сопоставлении текстов русских мемуаристок с западноевропейскими современницами, оставившими свои жизнеописания. Но в «багаже» последних был к XVIII в. громадный, протяженностью в несколько веков литературный и социальный опыт.

Россиянки же учились владеть пером, осознанно стремясь к эмуляции (созданию определенного образа) и (неосознанно?) к самоидентификации, причем подчеркнуто женской. Поэтому правильнее сравнивать авторов первых женских автобиографий в России не с современницами на Западе, а с теми писательницами, создательницами собственных биографий, кто «взрывал» рутинное сознание западноевропейского средневековья. «Осознание инаковости», о котором писала Б. Хелдт, присутствовало не во всем женском письме в России, а лишь и именно в литературном; автобиографии же были «не совсем литературой» и за счет этого могли создавать для их авторов своеобразную психологическую нишу.

Автобиографии как форма осознания женщинами самих себя ставили их создательниц перед историей собственных жизней, перед накопленным ими опытом. И потому можно было не смущаться его «неинтересностью» широкому читателю, ведь это не были вполне литературные произведения с интригующим или, напротив, раздражающе-скучным сюжетом.

Конечно, в любой женской автобиографии больше, чем в иных эгодокументах (мемуарах, дневниках, письмах), и заранее присутствовала интрига. Это была интрига самой жизни. Разумеется, чем более приближена была жизнь героини и самой пишущей автобиографию к публичной сфере, тем более «интрига жизни» была связана с политическими событиями и стремлением главного действующего лица репрезентировать себя как значимую социальную персону. Но и в этих автобиографиях, далеких от публичности, частная жизнь оказывалась наполненной интересными событиями. В них, как ни странно, было меньше «затянутостей», и, следовательно, интрига, была, можно сказать, «закрученнее» и живее, чем в «мужских» текстах о повседневном быте и семейной жизни. Причиной этого следует считать то, что женщины-авторы (даже такие нравоучительные, как Анна Лабзина) останавливали властной писательской рукой именно те мгновения, которые эмоционально оставили у них наибольшее впечатление. Это несомненно отличает их от мужчин, а также от женщин, ориентировавшихся на «мужские» жизненные ценности — Екатерины II, Е. Р. Дашковой, которые никогда не забывали, что, даже говоря о «мелочах жизни», они пишут в то же время свои парадно-официальные автопортреты. Для таких женщин, как и мужчин в целом, как правило, была характерна любовь к «героическим историям», Например, Е. Р. Дашкова любила подчеркнуть, как, несмотря на болезнь, высокую температуру, она «бросалась» исполнять свой долг. Психологи полагают, что такой тип женщин нерелевантен к чужим мнениям и склонен к преувеличениям[11].

Обычных же женщин, т.е. не склонных к публичной репрезентации, возвращавшихся к своему прошлому и сводивших воедино мозаику тех или иных событий — от Натальи Долгоруковой и Анны Лабзиной до писательниц пушкинской поры — интересовало, прежде всего, описание становления их душ во взаимоотношениях с миром (именно с миром, но не с Богом: в этом отличие автобиографии от исповеди). В этом смысле создательницы автобиографических текстов были отличными и от «чистых» мемуаристок, для которых главным в изображении являются не столько порывы, стремления и страдания собственной души, сколько мир вокруг них. И потому, мне думается, мемуарный жанр в чистом виде может представать как более «мужской», а автобиографический — как более «женский». Учтем, конечно, что границы автобиографий и мемуаров очень зыбки, так что в «мужских» текстах может быть немало «женского». И наоборот.

Признавая факт особой значимости для женщин (как, возможно, и для некоторых остро, эмоционально сопереживающих всем внешним событиям мужчин) истории становления собственной души, мы не можем не заметить, что все авторы «женских» автобиографий в России XVIII и раннего XIX в. творили свои судьбы, причем творили, по крайней мере, дважды, проживая их в реальности и воспроизводя потом это прошлое. И этот творческий момент остается необычайно притягательным для современного читателя автобиографий женщин, живших два века назад[12]. Для нас, сегодняшних, в известной степени не важно, оставалось ли жизненное и автобиографическое творчество тех женщин вполне «в рамках» существующей морали и традиционных ценностей, как у морализаторши Лабзиной, или же ломало все привычные нормы и стереотипы, как скажем, у переодевшейся в мужскую одежду и навсегда привыкшей воспринимать себя в мужском роде Дуровой, в поведении которой В. Г. Белинский заметил, однако, не вызов, а «дивный феномен нравственного мира», поскольку эта «женщина только и говорила, что о своей «свободе»»[13].

Вчитываясь в автобиографии русских дворянок XVIII — XIX ее., мы видим в них, равно как и в современных, «нарративы о практиках, нацеленные (ориентированные) на сущностную реальность и истину»[14]. Рассказывая о пережитом, они стремились быть честными перед самими собой, но невольно дополняли, «олитературивали» пережитое, конструировали свои прошлые переживания и факты жизни. Причем женщины-авторы конструировали эту прожитую ими реальность, с моей точки зрения, несколько более романтизировано, нежели мужчины. Каждый из нас склонен по прошествии времени делать это, но женщины, вероятно, чаще.

К данному выводу любой исследователь автобиографий неизбежно приходит, когда «отключается» от собственно эгодокументов и вписывает их в некий контекст, референцируя, соотнося их с другими текстами. С точки зрения методологического подхода к автобиографиям, такое кросс-текстуальное, т.е. предполагающее привлечение источников — документальных, правовых и т.п., кросс-хронологическое и кросс-культурное исследование может быть очень полезным. Напомню, что, согласно современным социологическим методикам, этот подход к анализу автобиографических текстов может быть представлен в категориях социального слоя, исторической ситуации, межпоколенной истории и др[15]. Причем количество русских автобиографий и мемуарных текстов с автобиографическим уклоном, написанных женщинами в XVIII — начале XIX в, (их несколько десятков), позволяет обработать их не только историко-антропологическими, литературными, но и социологическими приемами.

Упомянутая нами романтизация действительности, свойственная всем женским автобиографиями и ранним в том числе, выводит исследователя к проблеме аутентичности текста[16]: ведь их авторы хотели представить себя с лучшей стороны, одновременно желая оставаться искренними и нарисовать истинную, аутентичную реальности, картину. Эта сложная психологическая позиция опять-таки удавалась женщинам лучше, чем мужчинам, реже испытывавшим раздвоение своего «Я». Они не рефлектировали по поводу того, что их «Я», рассказывающее о своем детстве, отлично от «Я» настоящего.

Женщинам реже, чем мужчинам, свойственно стремление обобщать свой жизненный опыт, экстраполируя его на опыт «всех», и тем более навязывать его читателю. Скажем, Надежда Дурова не «педалировала» свою особенность и единственность, равно как не призывала следовать ее примеру. Серия светских анекдотов, выстроенных наподобие автобиографии писательницей, современницей Г. Р. Державина Елизаветой Львовой («Воспоминания»), не претендовала на то, чтобы быть представленной как типическая ситуация, аутентичная хотя бы даже определенному социальному слою. Эта «неагрессивность» женского текста подчеркивает его привлекательность и для современных читателей, уставших от назидательности. Действительно, женские автобиографии подчас не отличаются «широтой исторического охвата»[17], но в этой «женской слабости» их прелесть, да и научная значимость (если придавать особое значение изучению субъективного, казуального и уникального).

Еще одной чертой женских автобиографий в России XVIII — начала XIX в. является полное отсутствие в них сексуализированного или эротизированного дискурса[18]. Это резко отличает русские автобиографические женские тексты рассматриваемой эпохи от западноевропейских. Знаменитое замечание крестьянки, няни пушкинской Татьяны Лариной: «И, полно, Таня, в эти леты мы не слыхали про любовь...» — вполне согласуется с тем, что читатель находит, а точнее, не находит в женской автобиографической прозе того времени: удивительную неосведомленность, замалчивание тревог, касающихся интимных переживаний и экспектаций. Здесь можно воспользоваться классическим определением М. Фуко, которое он дал относительно сексуального дискурса викторианской эпохе: «табу, несуществование, молчание»[19]. Даже в современных автобиографических повествованиях женщин интимная информация является наиболее табуированной, сложно вербализуемой[20]. Не удивительно, что два века назад авторы своих жизнеописаний боялись хоть чем-то проявить свое неравнодушие к этой сфере мира чувств — будь то догадка или неведение, рефлексия или заблуждение, физиологическая нужда или социальная настоятельность.

Однако, несмотря на латентность, «спрятанность» чувственно-физиологических рефлексий, читатель «женских» автобиографий XVIII — начала XIX в. не может не заметить, что именно они открыли «шлюзы» мощному потоку личностного, индивидуального (хотя и не обнаженно-раскованного) восприятия мира. Женщины проще и естественнее, чем представители противоположного пола, отягощенные чинами и должностями, говорили о том, что их окружало в повседневности, в семье, в кругу близких. Домашний, семейный быт был для них главной «сферой обитания», и потому написанные ими тексты способствуют — прямо или косвенно — переоценке ценностей в пользу частной сферы жизни человека, на что в полной мере решилось лишь последующее, XX столетие.

Москва

Ссылки

[1] Здравомыслова Е. А. Методологические проблемы биографического метода //Биографический метод в изучении постсоциалистических обществ. СПб., 1997. С. З.
[2] См.: Misch G. Geschichte der Autobiographie. Bern — Frankfurt-am-Main, 1969.
[3] См.: Пушкарева Н. Л. Частная жизнь женщины в доиндустриальной России X — нач.XIX в.: невеста, жена, любовница. М., 1997. С.8.
[4] См.: Кошелева О. Е. Автобиография в свете педагогической антропологии // Природа ребенка в зеркале автобиографии. Учебное пособие по педагогической антропологии. М., 1998. С.16,19.
[5] См.: Pushkareva N. Women in Russian History from the Tenth to the Twentieth Century. New York, 1997. P. 166-168.
[6] Reve1 J. and others. Forms of Privatisation //History of Private Life. Ed. by G. Duby and Ph. Aries. V. III. Harvard, 1989. P.329.
[7] О них подробнее см.: Burnet J. (ed.) «Destiny Obscure». Autobiographies of Childhood, Education and Family from the 1820s to the 1920s. London — New York, 1994.
[8] Ссылки на публикации текстов автобиографий см.: Пушкарева Н. Л. Указ.соч. С.340-349.
[9] Heldt В. Terrible Perfection. Women and Literature in Russia. Bloomington, 1987. P.3.
[10] См.: Dictionary of Russian Women Writers. Ed. by Ledkovsky M., Rosenthal Ch., Zirin M. Westport, 1994.
[11] См.: Spradley J. The Ethnographic Interview. New York, 1979.
[12] См.: Sturrock J. The Language of Autobiography. Studies in the First Person singular. Cambridge, 1993. P.2.
[13] Муравьев В. А. Кавалерист-девица Надежда Дурова / /Избранные сочинения Н. А. Дуровой. М., 1988. С. 21.
[14] Рууие И. П. Контекст, аутентичность, референциальность, рефлексивность: назад, к основам автобиографии // Биографический метод в изучении постсоциалистических обществ. СПб., 1997. С. 10.
[15] См.: Bertaux D. Histoires de vie — ou recits de pratiques? //Methodologie de Papproche biographique en sociology. 1976 (Mars).
[16] См.: Abercrombie N. and others. Popular Representation: Recasting Realism // Modernity and Identity/ Ed. by Lash S., Friedman J. Oxford, 1992. P. 115.
[17] Подольская И. И. «Минувшее проходит предо мною...» // Русские мемуары. Избранные страницы. XVIII век. М., 1988. С. 7.
[18] См.: Пушкарева Н. Л. Мир чувств русской дворянки: сексуальная сфера / / Человек в кругу близких. Очерки истории частной жизни до начала Нового времени. М.,2000.
[19] Foucault M. The History of Sexuality. Introduction. Penguin books, 1990. P.5.
[20] См.: Герасимова Е. Вербализация сексуальности: разговоры о сексе с партнерами //Биографический метод в изучении постсоциалистических обществ. СПб., 1997. С.105; Голофаст В. Три слоя биографического повествования // Биографический метод в изучении постсоциалистических обществ. С. 25.

 

литературоведение культурология литература сми авторский указатель поиск поиск