главная страница
		поиск       помощь

— Я, дети, сама смеялась, грешная, когда читала письмо Капы: "Пишу тебе с вокзала. Народу много. Бога нет " Вы думаете: повсюду мы искали Высшую Истину, в том числе — на вокзалах? Увы, мы же безбожниками росли и на вокзалах искали эту, как ее, романтику. "Народу много, Бога нет" означало примерно то же, что "в огороде бузина, а в Киеве дядька". Быть несерьезными нам казалось важнее, чем поиск Истины...

(Н. Г., 1992 г.)

"Все мужчины подлецы, кроме Игоря!"

(Поговорка 1968 г.)

— Ты мне налей, налей еще, и я все скажу!.. Налил! От души оторвал? Душа у тебя бесконечная? Бесконечненький ты наш!.. Эх, сегодня видела во сне: ко мне на день рождения Бродский прилетел. Не Процкий, бля, а Бродский!..

(Грезка — Бобу, 1992 г.)

"68-й год. Наши танки уже в Чехословакии!" — любимая присказка Царева. "Так, это уже 68-й год, Гринблат меня бросила — я жухну, чахну, вяну, хлорофилл иссякает (все это произносится бурно!), а наши танки уже в Чехословакии".

(Из дневника Дунечки)

— Слыхали? Крючок передачи получает! Другие ГКЧПисты — тоже! А мы, когда находились под следствием в 69-м, твердо знали: пока не закончится — никаких передач!..

(Рома Ведунов, 1991 г.)

— В КГБ никак не могли вычислить состав клея, на котором держались листовки про события в Чехословакии. А это было малиновое варенье — Игорь от тети привез, из Голованова...

(Капа, 1969 г.)

— Сколько лет? Десять? Я еще вздрагивала, когда в письмах видела фразу: "Наварили малинового варенья". Для всех малиновое варенье — цвет берета пушкинской Татьяны, а для меня — клей для листовок...

(Н. Г., 1992 г.)

— Какие тонкие люди живут в Перми!

(Л. Костюков, москвич)

— Странные вы, ребята! Столько лет: КГБ да КГБ... А это не самое страшное. Вот когда за тобой никто не следит, не интересуется... тут взвоешь! Хоть что твори. Раньше мною хоть милиция интересовалась — работать заставляли, то-се, а сейчас, как началась перестройка... никто не спрашивает... Бывало, выйдешь на обочину дороги, предложишь свое бренное тело кому-нибудь — и разговор на всю ночь обеспечен. Русский такой, по душам... А сейчас все СПИДа боятся. Я тут к Бобу зашла в контору — они обсуждают, куда вложить свои капиталы, бля! В портвейн, говорю, как наиболее короткий способ перекачки физического в духовное...

— Грезка, ты так шутишь, что дети могут подумать... черт знает что...

— Не бей меня стулом по голове! Я буду лежать в могиле, и ты пожалеешь, что слишком часто била меня стулом по голове! И ведь в последние годы я уже долго не приходила в себя после этого, обмирала, а ты продолжала — нет бросить бы это дело!..

(Ну вот что с нею делать? Бесполезно просить не шутить при детях — гораздее все шутки становятся...)

(Пьяные разговоры 1992 г.)

— Арбузники замедляют ход работы, потому что туалет слишком далеко!

(Игорь, редактор стенгазеты)

"Ни одно ископаемое животное не может быть несчастно в любви.

Устрица может быть несчастна в любви.

Устрица — не ископаемое животное.

(Л. Кэролл)

"Надо ли записывать, почему мы выпускали стенгазету в резиновых перчатках? Вот у Бунина весь пол усыпан мертвыми золотыми пчелами, и ничего не разжевывается. Но Капа писала курсовую — нас замучила вопросами: почему пчелы? Так и получится: почему резиновые перчатки в 68-м году? Да потому что наша деканша дойдет до отпечатков пальцев, то есть до снятия оных с газеты..."

(Из дневника Дунечки, 1968 г.)

— Идем мы по Карла Маркса. Весна. Солнце светит изо всех сил. Яблони цветут тоже изо всех сил. И это розовое биополе группы нас окружает, марево такое. Вдруг Боб решил сорвать одну цветущую ветку! И сразу со всех яблонь все цветы осыпались, как снег. И розовое биополе клочками-клочками... порвалось все... И ветер разгоняется, насколько хочет. Продувает...

(Сон Н. Г., 1992 г.)

— Она его любила?.. Создатель! Она любила мысль свою, что лучше нее он никого не найдет! А Боб? Искал он, как все Дон Жуаны, свою эту, как ее, донну Анну! Но в то же время боялся найти — с донной Анной кто приходит? Командор, бля... Расплата...

(Грезка, 1992 г.)

— Когда было собрание коммунистов, деканша стояла в дверях аудитории: "Какое счастье — культ разоблачен, Сталин развенчан, и наконец-то мы можем быть самими собой! Но... мы еще не знаем, какими самими собой нам можно быть", и она совала свой пульс (рука в руку) доцентам мужского пола.

(Борис Борисыч, 1968 г.)

— Такие фразы надо писать струей мочи на снегу!

(Царев, 1968 г.)

— Мы со студенческого неба смеялись над ними: ОНИ НЕ ЗНАЮТ, КАКИМИ САМИМИ СОБОЙ МОЖНО БЫТЬ! Мы-то знали, какими нам быть, — сложными, все эпатировать...

(Н. Г., 1992 г.)

— Наша деканша, жена профессора-скоттоведа (впоследствии — скотоведа), ради коммунистической идеологии все... обрезала всякие проявления человечности у себя. Кроме — эротической сферы. Так весной в городе обрезают ветки деревьев, чтобы не мешали электрическим проводам.

(Игорь, 1968 г.)

— Но деревья за лето снова отращивают нижние ветки. И деканша позволяла время от времени побеждать своему низу.

(Капа, 1968 г.)

— Собрание по культу личности не худший повод для оргазма! Она говорила мне: ей достаточно дотронуться рукой... Правда, обычно она сразу падала на пол и закрывала глаза, а тут — стояла и стояла в дверях аудитории...

(Борис Борисыч — Нинульке, 1968 г.)

— В этом есть своя эстетика!

(Л. Костюков)

— Идеология была всегда! Даже у первобытных миф требовал жертвоприношений. Но то было как-то более естественно, как более естественна молния, содержащая электричество. Она может убить, но случайно, а электрический стул совсем наоборот...

(Игорь, 1968 г.)

— Я, стыд головушке, я одна во всем виновата! Когда она подала к нам заявление, одновременно подал Волков, он сейчас в МГУ, знаете? Автор двух книг... И вот... он сделал две орфографические ошибки в заявлении. Ну, я решила выбрать эту... стыд головушке, парвеню... Я была ведь секретарем Ученого совета тогда!

(М. В. Гемпель, 1970 г.)

— По-моему, все было проще. В том году дочь деканши подлежала распределению. Пятый курс, что вы хотите! Поэтому мама была не прочь находиться со всем факультетом в отличных отношениях!.. Вот и совала свой пульс доверительно. Оргазмы, возможно, ранее и были, но в то время уже климакс сидел в кустах: пиф-паф!..

(Римма Викторовна, 1985 г.)

— Нет, ребята, слово "эротика" нам было незнакомо на третьем курсе! Это же 68-й год, наши танки уже в Чехословакии! Какая тут эротика?.. А вино "Эрети" мы назвали " Эроти" уже в 80-м году, когда наши танки вошли уже в Афган!

(Царев, 1985 г.)

— Передержанный шелк рвется, это и случилось у меня на медицине. Стала надевать халат — лопнула кофточка на груди. А Капа сказала: это надо запомнить — передержанный шелк!..

(Нинулька, 1968 г.)

— Капа на третьем курсе носила с собой зажигалку, открывалку и складную вешалку, последнюю — для того, чтобы ее вязаное пальто сохраняло формы. На арбузнике Боб грубо натягивал на Капино пальто свою кожаную куртку, сминая к черту все формы и спрашивая уже потом: "Можно?" — "Ну, если тебя это как-то греет". При этом наши пальто валялись на столах аудитории, как тени.

(Н. Г., 1968 г.)

— Никогда я так его не любила, как во время арбузника, когда руки были стянуты резиновыми перчатками!

(Капа — Людмиле, 1970 г.)

— Бабушка Капы была старая комсомолка, из рабфаковок. И Мурзик (отчим Капы) сделал ей бра, которое зажигается дерганьем за веревочку — как поднятие пионерского флага. Она была очень довольна!

(Четверпална, 1968 г.)

— Церковь новая, стены снаружи расписаны глазами: тут глаз, там глаз, как на рисунках молодого Боба, помните? Он все церкви в конспектах рисовал... Вхожу, а там двери, и на каждой написано, как на кабинетах. "Кто в сумлений". "Кто богохульствовал"... Я атеизм сдавала, значит, мне куда? Отпираю дверь к богохульствующим, а там лента Мебиуса как бы, на нее вступаешь, идешь — попадаешь к тем, кто "в сумлений". И вдруг выходишь во дворик, там курочки гуляют, бабочки порхают, батюшка сидит с книгой, молодой, светоносный... Лицо такое знакомое! И мне бы сойти с ленты Мебиуса этой, шагнуть к батюшке, но внутри кто-то говорит: иди дальше, иди, еще не все ты видела...

(Сон Грезки, 1992 г.)

— Грезка, я вот тут думала: а может ли быть счастливо наше поколение безбожников? Видимо, наше поколение будет навозом для других поколений. Мы уже сами поздно пришли к вере... Что ж, пусть гордо реет знамя навоза!

(Н. Г., 1992 г.)

— Нецелованный Сон-Обломов пришел на арбузник весь в звездах. Дети мелом на скамейке нарисовали, а он сел. Ну и на его широкоэкранной заднице много звезд поместилось! Боб сосчитал — не помню, уж сколько там было, но на бутылке коньяка у Боба столько же звездочек оказалось. Надо сложить, надо, говорили они, уходя в зашкафье коридора с бутылкой...

(Капа, 1968 г.)

— Когда мы учились на третьем курсе, многие прозвища начинались со слова "сон". Самый коммунистический сон Веры Павловны, четвертый, достался нашей комсоргше. Сокращенно: Четверпална. У нее была ведь та же энергетика, что у Веры Павловны, но Господь не допустил повторения! Огромная родинка на кончике носа ставила преграду между нею и мужским полом... А меня тогда называли "Греза"...

(Грезка, 1992 г.)

— На Четверпалну как взглянешь, так вспомнишь, что пора платить комсомольские взносы!

(Боб, 1968 г.)

— Боб — единственный некомсомолец у нас. Поэтому в день юбилея комсомола он поздравил всех так: "От имени и по поручению несоюзной молодежи позвольте поздравить наших славных комсомольцев, каждому из которых сегодня исполнилось пятьдесят лет!" Я это помню — ситуация постороннего, он же всегда как бы ни при чем... А теперь — как он оказался в обкомовской кодле? И на партийные деньги это издательство расцвело, бля... По какой ленте Мебиуса он шел, чтоб туда попасть?

(Грезка, 1992 г.)

"Как церковь увижу, так Боба вспомню".

(Поговорка, 1970 г.)

— В колхозе Царев и Боб перед обедом напоминали Дунечке: "А теленочек плакал, когда его резали!" И она убегала плакать о теленочке, а мальчики делили ее котлету. Мы же разводили руками: самобытность мальчиков, ах, самобытность Дунечки, ах! До самобыДлости один шаг... Массы пока плакали над преступлениями КПСС, Боб и Царев скушали партийные денежки...

(Н. Г., 1992 г.)

— Можно вспомнить то или другое, все ведь случайно! Вот я беру в руку французское мыло и вспоминаю что? Как Гринблат-богоданная! — переметнулась от Царева к внуку проректора и уехала с ним в свадебное путешествие куда? В Париж! А мы на арбузнике делали стенгазету, посвященную Цареву. "Они уехали 39 часов тому назад!" — взрыднул Боб и пошел допивать коньяк... Ну, а сейчас посмотри на свои бусы из можжевельника! Тебе запах что? Писать помогает, так. А любовь Боба и Лариски в колхозе? В кустах можжевельника... Когда она забеременела и факбюро жаждало только сигнала, чтоб Боба оженить, Капа что ей при всех нас крикнула: "Милочка, ребенок — дело сугубо личное!" А мы это съели... Ну да, знаю, есть версия, что Боб спросил: "Как это только древние греки кровать придумали?", и тут Лариска пала... Но, возможно, именно в кустах можжевельника он про кровать вспомнил, знаешь...

(Сон-Обломов, 1992 г.)

— Какой длины был мундштуку Капы? Да вот такой, сколько портвейна осталось в бутылке... Половина. Точно такой длины.

(Грезка, 1992 г.)

— Капа, красивая, как Свобода на баррикадах Парижа, и осознающая себя ею, понесла один конец газеты в коридор. Боб нес другой конец. Он скандировал: "Октябрь уж наступил, уж Гринблат отряхает последние трусы с нагих своих ветвей"...

(Н. Г.)

"ИРОНИЧЕСКАЯ МОЗАИКА. Два слова о Цареве".

— Он старушке не уступит тропинку!

— У него начисто отсутствует чувство третьего лишнего. Мы вчера идем из альма-матер: я, одно утонченное создание и Царев. Уж я ему и так и эдак даю понять, чтоб оторвался. Он хоть бы хны!

("Гоголевец", 1968 г.)

— А шла-то с Бобом и Царем — я!

(Капа — Людмиле, 1968 г.)

— Когда сняли перчатки, я спросила Капу: "Можно к тебе ночевать?" "Мамочка, ты же у нас общественный будильник, а через пять часов как общежитие встанет на медицину?" Ну, говорю, тогда, Боб, мы доверяем тебе женщин!.. Капу и Дунечку.

(Четверпална, 1968 г.)

"Когда Четверпална сказала: "Боб, мы доверяем тебе женщин", Людмила расстегнула чехол, достала гитару и пропела:

Какие великие песни у нашего народа! Как я люблю русский народ!"

(Из дневника Дунечки, 1968 г.)

(Из любимой песни Боба, 1968 г.)

— Дунечку мы проводили, а возле ее дома грязища, Боб поскользнулся и больно ударил меня в ногу. "Осенняя распутица толкнула их в объятия друг друга!" — обнял он меня. От него пахнуло отрыжкой. "Любка, Любка, выходи за меня замуж!" — сказал он.

(Капа — Людмиле, 1968 г.)

— Из всех ваших мальчиков на процессе вел себя достойно только один Боб. На вопросы следователей он отвечал односложно. "Вы состояли в тайном обществе знатоков истории?" "Нет". "Но вы бывали в подвале детского сада?" "Да". "Что же вы там делали?" "Пили". "А о чем говорили?" "О бабах..."

(Рома Ведунов, 1992 г.)

— Году так в 87-м я пришла к Цареву на день рождения. Ну, все уже преуспевали, а у меня одно стихотворение опубликовано... Почему, говорю, мне не везет? Боб как захохочет:

— А ты попробуй продать душу!

(Грезка, 1992 г.)

— Мурзик жалобу написал: телеграммы не принесли тут... на его рожденье. Они теперь нам мстят: носят по три раза одну и ту же телеграмму, поздно ночью и рано утром в том числе, чтоб досадить. Но на разных бланках. То розы, то гвоздики. Мы с Бобом поднимаемся по лестнице, а почтальон нас обгоняет с телеграммой. Я расписалась, почтальон разочарованно убрел вниз, а Боб: почему поздравительные телеграммы ночью?.. На бланке — каллы. Боб: "Если нас поздравляют, то... ты мне еще не ответила!" "Совсем тебя развезло", — говорю... Такое уж у него хобби — всем объясняться. Опять его водевилит.

(Капа — Людмиле, 1968 г.)

— Капа! Ты ведь не Лариска!.. ТЕБЕ он не посмеет так просто... Вот сейчас явится трезвый, с розами и на коленях повторит свое предложение!

(Людмила — Капе, 1968 г.)

— Сама я уже тогда знала, что Боб не явится ни с розами, ни без оных, потому что... не потому что я без оных была, а просто... в любимой песне Боба граф что утром думает: "Что было ночью — словно трын-трава... Привет! — Привет! Хорошая погода. Тебе в метро, а мне вот на трамвай".

(Грезка, 1992 г.)

— "Гоголевец" висел на стене и привычно окуривался читателями-почитателями. И весь посвящен мне! Капа стоит — брызгает духами на свою статью. Я говорю: хватит! Я польщен, но надо снять! Деканат нас в порошок сотрет! Кстати, познакомься, это Евка, манекенщица...

(Царев, 1968 г.)

— Боб ручку у меня поцеловал и спросил у Царева: "Где месторождение таких длинноногих?"

(Евка, 1968 г.)

— Помню: все читают "Гоголевец", тут же кто-то кому-то наспех пересказывает сюжет "Фауста", и вдруг все замерли. "Как говорил Фауст, чувства превыше всего..." — услышала я последнее из Гете. Галя Гринблат щелкнула волшебно своим зонтом, и он... начал складываться в огромный алый цветок. Волшебно! На всю жизнь я запомнила это чувство зависти! К капиталистическому чуду... В тот миг я просто не могла ненавидеть мир империалистов, понимаешь!.. Галин алый зонт — подкоп под коммунизм, я чувствовала это. Комсомольский значок прямо сжигал грудь. Такое вот раздвоение личности испытала... да-да... А в Париж Галя не ездила — Царек вечно все преувеличивал.

(Четверпална, 1968 г.)

— Ну, что тебе, Капа, сказал Боб? Ничего? Негодяй. Отмстить ему! Око — за зуб!..

(Людмила — Капе, 1968 г.)

— Людмилозавр, ты сегодня кровожадна, как никогда! Разве что женить его надо, чтоб не превращал в хаос жизнь женщин. Разум должен торжествовать над хаосом... Шерерша хорошо умела это делать — женить...

(Капа — Людмиле, 1968 г.)

"Галя Гринблат пришла на медицину и как ни в чем не бывало стоит читает наш "Гоголевец". На Царева просто жалко смотреть! Еще б секунда, и я все ей высказала 6... Как можно бросить такого человека!"

(Из дневника Дунечки, 1968 г.)

"Мурзик научил меня от гайморита по-йоговски промывать нос подсоленной водой. Вкуса слез. Очень хорошо знаком мне этот вкус. Спасибо Бобу!"

(Из дневника Капы, 1968 г.)

— В ЦУМе встретила Мурзика. Чудеса! Он всегда походил на Меньшикова, который с картины Сурикова "Меньшиков в Березове". Но перестройка же — и он перестроился: ежик на голове, на американского бизнесмена стал похож.

(Н. Г., 1992 г.)

— А я сегодня видела нашу курносую, как смерть, деканшу и не узнала ее!

— Что, Грезка, она так изменилась?

— Нет. Я так изменилась. Склероз. Она первая поздоровалась...

— Грезка, у тебя это специально?

— Что?

— Кофта наизнанку. Помню: в детстве бабушка учила: если в лесу заблудишься, надо платье переодеть наизнанку, чтобы найти дорогу...

— Значит, вы думаете, что я заблудилась в жизни? А вы не заблудились — подстилаясь?

— Что?

— Навозом ложась под следующие поколения? Это самое что ни на есть заблуждение, советское, опять жить ради светлого будущего... У вас валокординчик есть? Дайте, я выпью... да не каплями, а все.

(Разговор, 1992 г.)

— По коридору больницы ползли полчища пиявок. Там дневной свет еще — пиявки отливают зеленым... Ползут, как слепые в пространстве, словно спрашивая всем своим видом: зачем мы здесь оказались? Куда дальше двинуть?.. И тут встречаю Процкого. Он мне сказал: студенты-медики закончили опыты и слили в унитаз две огромных бутылки пиявок... а они вот ползают теперь по больнице...

(Боб — Сон-Обломову, 1968 г.)

— Боб закричал: "Ты присосалась ко мне, как пиявка! Тебя и в унитазе не утопить, как этих кровососов". Я вижу: с одной стороны, поносящий сын, с другой — словесно поносящий Боб... И тут я поняла: они послали его. чтоб мне показать, какой он негодяй... Чтоб меня окончательно столкнуть в яму. Я сказала себе: выстою. Поцеловала Боба в щеку и ушла в палату.

(Лариска, 1968 г.)

— За что я не люблю вашего Боба — за несчастные глаза влюбленных в него женщин!

(Посторонняя, 1992 г.)

— Друзья и враги — это просто. Первые разделят и радость твою, и беду. Вторые, наоборот, порадуются твоей беде. А есть еще завистники: они только беду разделят. Но Боб — из тех, кто разделит только радость, приятное. Назовем таких людей — приятелями. Он не клюнул на Лариску и ее больного сына. Потому что он из ПРИЯТЕЛЕЙ. Кто сейчас может быть ему наиболее приятен — Евка!..

(Капа — Людмиле, 1968 г.)

"Литературка" как юмор подавала фразу "Шли годы. Смеркалось". А уже наступала брежневская зима с ее идеологическими морозами. ОНИ УЖЕ ЗНАЛИ, КАКИМИ САМИМИ СОБОЙ НУЖНО БЫТЬ! А те, кто не знал, то и дело попадали под обстрел. Режим опять искал врагов и врагов! А тут на защите дипломов Римма Викторовна спросила у студентки: "Вот вы долго занимались заговорами, написали работу. А с чем могли бы вы сравнить их в современной жизни?" Студентка руками развела, а Римма: "С лозунгами. "Народ и партия — едины!" Это же типичное заклинание, заговор". Все только восхитились Римминой мудростью. Это было весной 68-го. Ну а потом танки в Чехословакию, и деканша стала Римму гноить. С каждым днем смеркалось все сильнее...

(Н. Г., 1992 г.)

— Что у вас сделалось с Капой? Она словно все время ищет, на ком повиснуть! То под руку с Людмилой идет, то висит на Дуне!

(Римма Викторовна, 1968 г.)

— В самом имени Риммы я вижу отсветы Древнего Рима, где Сенека впервые выступил против доносительства.

(Игорь, 1968 г.)

— Помните: Мурзик с выражением ужаса на лице рассказывал, как ему не везет в командировках? Только сядет в Москве в купе, сразу вносят на руках пьяного спящего артиста Жженова! И он спит всю дорогу. И так несколько раз... Мурзик не мог найти материалистического ответа этому совпадению. А теперь "Огонек" опубликовал мемуары Жженова про то, как он в лагере мучился. Понятно уже, почему ему иногда хотелось напиться, но почему судьба его забрасывала в купе к Мурзику? Может, надо еще пожить, и это будет понятно...

(Грезка, 1987 г.)

— Казалось, весь мир интересует только одно: сколько раз в день дитя испражняется, а также сам цвет и консистенция. Еще в соседней палате дитя кричало: "Хоцется. Хоцется!" Там кто-то всегда на голодной диете. Опять мой Димочка выпустил из заднего прохода струю крови. Врач сказал: "Крови я не боюсь, я воды боюсь!" И осекся, потому что у нас вода с кровью...

Дима уже с кровати не падает: сил нет шевелиться. А сальмонелл этих тысячи, и от каждой свой антибиотик. Но у нас ничто не высеивается — колют от противного. Если три дня колют одно — нет изменений, начинают другое, третье, девятое... Тут не до Боба!

— Подержите свое сокровище! — попросила меня медсестра и принесла капельницу. Но в вену так и не попала, вен уже не видно.

Когда мое сокровище посинело от крика, я оттолкнула капельницу и закричала: "Хочется! Хочется! Хочется!.."

(Лариска, 1968 г.)

— Спасал Игоря кто? Я лично ходила к Гемпель... Марья в одних носках ходила по кафедре с телефонной трубкой в руке: "Опять совет? Говорю тебе, Сережа, внук у меня дрищет..." Это она проректору, значит, своему однокурснику. Тут сапоги ее разухабисто валяются в разных концах пола. Я вхожу.

— Что у вас, девочка? Да вы садитесь.

— У нас ЧП, Марья Васильевна!

— Опять внебрачный ребенок у Боба?

— Нет, хуже.

— Что — от Борис Борисыча? — Тут Гемпель тряхнула седыми кудрями и гордым шепотом мне поведала: — Поверите ли, на факультете я одна от него абортов не делала!..

— Марья Васильевна! Деканша Игоря затравила за "Гоголевец".

— А он что, у Риммы пишет курсовые? Тогда все понятно. Скоро перевыборы... Но строить карьеру на крови детей! Высшая степень падения... Кстати, как у вас дела с личной жизнью? Женихи есть?

— Так, больше поклонники таланта...

— Это никуда не годится — поклонники. Они же благоговеют! Был у меня один такой, но я прямо сказала: не благоговей! Чего благоговеешь? Вот теперь пятеро внуков у меня, один дрищет... а тут совет, тут ваше дело с Игорем... Счастливо, девочка!

(Тут Грезка роняет от воспоминаний щедрую пьяную слезу, 1992 г.)

— Вот видите: сын Лариски болен сальмонеллезом и внук Гемпель тоже. Перед сальмонеллезом все мы равны... Кислые у нас в саду нынче яблоки уродились — ими только косых править, как говорит бабушка... А то бы уж я отнесла в больницу к Лариске...

(Капа, 1968 г.)

— Игорь — такой академичный, словно его не в капусте нашли, а в библиотеке, прямо в отделе каталогов. Поэтому очень интересно, как, например, он будет целоваться?

(Людмила, 1968 г.)

— Людмилище! Ты чего это? Целоваться с Игорем — это все равно что целоваться с учебником по теории литературы, причем в шершавом коленкоровом переплете...

(Капа, 1968 г.)

— А не слишком ли трезво Капа мстила Бобу за его пьяную забывчивость? Этот грандиозный день рождения Боба с вручением ордена Дон Жуана второй степени... Все же она расписала по минутам: на сороковой минуте Царев должен быть мертвецки пьян...

(Н. Г., 1980 г.)

— Для меня время воспринимается так: сегодня вторник или осень? Капа закричала: забыл, какой сегодня день! У Боба день рождения! А как я их должен различать, эти дни недели? Если б хоть каждый день был разного цвета: в понедельник небо розовое, во вторник — голубое, а в среду — зеленое... Ну, пошел я в общежитие за простынями, позвонил в учебную часть и попросил аудиторию для репетиции агитбригады, якобы. И вот начали репетировать — куплеты Людмила сочинила, я дирижирую, Царев меня отозвал:

— Старик! Маэстро! Смотри, какой альбом я купил Бобу в подарок... "Немецкий ренессанс"... Какие храмы, вот "Тайняя вечеря". Где Иуда? — Всегда он с детективным интересом выискивал в "Тайных вечерях" Иуду. — Смотри-ка: наш Кизик под копирку! А не стукач ли наш Кизик, а? У него ведь фамилия читается и туда, и обратно... Это о чем-то говорит...

Ну и что: оказалось, что он прав: Кизик был одним из стукачей...

(Сон-Обломов, 1980 г.)

"После лекций мы заперлись на ножку стула в аудитории. Накинули белые простыни, и "академический" хор запел на мотив "Красотки кабаре".

Капа опекала Евку, которая оробела на нашем сборище. Мы вообще-то не допускаем чужих, но сегодня ради утешения Царева сделали исключение. Он все еще влюбленный, гринблатненный, бедный!

— Кто мне обещал холодец с дрожалочкой? — спросил он громко, а в глазах у самого дрожалочка.

И напился с Людмилой, бедный! И в двери стучат: неужели деканша? Боб закричал: "Так мы едем или не едем в Ордынский район, агитбригада?"

Но это наш доцент Борис Борисыч был. Он сначала грозно посмотрел на чашу дружбы, полную вина, потом увидел Нинульку и расцвел. "Хотите чарочку?" — спросил его Боб. "Как я всех-всех люблю!"

(Из дневника Дунечки, 1968 г.)

"Без Нинульки никуда, а с Нинулькой хоть куда!"

(Поговорка 1968 г.)

— Десять тысяч нашлось! — Грезка подняла с полу бумажку в клеточку, там написано "10 000 рублей. Именно столько. Наличие".

— Это дети играют в инфляцию...

— А я сегодня знаешь кому звонила — Капе! Хотела занять десяточку... Но она не подошла, Мурзик сказал, что у нее руки в земле, рассаду что-то она там... делает... Перезвонит, мол...

(Разговор 1991 г.)

— Рассольчику бы сейчас!.. Хорошо тебе, Игорь, ты не пьешь! Зачем я напился? И Евка, наверное, меня бросила! Кто ее провожал — Боб? А что говорил? "Вечно эти гении привести женщину приведут, а увести..." Ну, это с его стороны...

(Царев, 1968 г.)

— За нами следят. Да. Это точно... Я поймал жест убирания корочки в карман. Мне было нужно к тете ехать, в Голованово, на электричке. Купил билет в кассе, а уже народу мало. Смотрю: человек в штатском в той же кассе уже корочки убирает. Видимо, спросил, куда я взял билет...

(Игорь, 1968 г.)

— Борис Борисыч взял меня под руку и повел провожать. Я думала: будет соблазнять, а он говорит: за вашими мальчиками начинается слежка, вы должны их предупредить. Это КГБ что-то узнало.

(Нинулка)

— Капа взяла меня к себе ночевать. "А то мать опять будет удостоверяться в моей невинности!" Так Капа называла проверки матери: курила — не курила. Но дома все уже, видимо, спали. Капа говорила о Бобе, но почему-то всякую ерунду. "Ты замечала, какой у него гуманный нос?" и прочее. А я думала: о чем он сейчас с Евкой говорит? Ну о чем с ней можно говорить!..

(Четвериална, 1968 г.)

— Боб повел меня в зоопарк. Там у него сторожем работал одноклассник Процкий. Боб сказал, что при Еве должен быть Адам, поэтому нужны звери. Процкий предложил нам пройтись и вдруг шепчет: "За вами следят". А он был не пьяный в отличие от нас... Боб снял табличку слона "Агрессивный" и повесил себе на грудь. Он сразу протрезвел. Процкий ему еще записал на бумажке слово "кровохлебка". Трава от поноса, Костя — медик, на 3 курсе. Так я узнала про Лариску и ребенка Боба...

(Евка, 1968 г.)

— В тот день Римма Викторовна начала с чего? Что шла она к нам на лекцию и только что встретила Корчагина. Тот шел вести диспут о бардах. "И он меня спросил: нужны ли такие диспуты?" Я ответила, что иду на лекцию о Достоевском, что Федор Михайлович был бы не против диспута, он споры любил... Я вам сказала про Корчагина, чтобы включить вас сразу, а то вижу — рассеянные вы сегодня. И вам советую потом, в школе, использовать этот прием. Слова "Вот я только что..." сразу включают..." Но на самом деле никто так и не включился. Общего биополя, как обычно было на лекциях Риммы, не образовалось. Мы уже знали про слежку...

(Сон-Обломов, 1980 г.)

"Сегодня мне Царев сказал, что он говорил на допросах то, что было, и то, чего не было! Потому что ему грозили исключением из универа. И он даже пустил слезу при мне, но ничего человеческого в лице не появилось — бывает же сыр со слезой, ну, влага, и все. Якобы Орлов, руководитель тайного общества, сказал Царю: "Ну, сука, нас посадят, но, когда мы выйдем, тебе не жить!" Царев, Царев! Зачем ты говорил то, чего не было? Как я его презираю! Еще б секунда, и я б ему все высказала..."

(Из дневника Дунечки, 1968 г.)

— Вероломство потому так и называется, что вера ломается в людей.

(Рома Ведунов, 1991 г.)

— Потом мы вычислили всех стукачей. Их было пять. Один как раз Кизик, идейный Иуда, он думал искренне, что органам нужно помогать. Второй — трус, испугался отказаться, когда вербовали. Третий — эмбрион Наполеона, маленького росточка, мечтал о компенсации, прославиться хотел... И, представьте, была одна девушка, типа Четверпалны, но предельно некрасивая. Тут сыграли чисто женские интересы. Она надеялась найти жениха в обществе, опасность ведь сближает, говорила: "Я бы перешла на сторону вас, если б кто-то меня выбрал!" Но никто ее не выбрал... Последний, пятый тип — интеллектуал, между прочим... Он как все объяснял нам после: "Если б не я, они б все равно другого нашли, а так — я меньше зла причиняю, я же добрый..."

(Сон-Обломов)

— Пора раздобыть передержанный шелк, Евка! И в ответственную минуту ты резко дернешь плечиком, и блузон великолепно разорвется на твоей груди, представляешь!

(Капа, 1968 г.)

— Какие тонкие люди живут в Перми!

(Л. Костюков)

— Я даже сигарету ни разу не взял. На допросе мои кончились, следователь открыл свои. "Друг". Приемник старый, я назвал бы его так: пушки времен Кутузова. Но я ответил: такие не курю!

(Игорь, 1980 г.)

— Процкий, оказывается, здесь на практике. Просто, говорит, не узнал меня. Я пошла и в зеркало взглянула: в больничном халате, с узлом волос на затылке — точь-в-точь малолетняя сумасшедшая. За окном больницы вижу — голые деревья, грязь, а среди всего этого реализма — длинные стоят сиреневые столбы света! Началось, говорю себе, Герман сходит с ума. Обернулась: сзади те же столбы. Сиреневый свет давали лампы кварцевые. И Боб — тоже не галлюцинация? Очень заботливое что-то в глазах у него. И принес кровохлебку, заваренную Димочке, чтобы стул оформился. Завтра, говорит, у Димы будет стул — хоть на выставку!.. И точно: выселялись наши саламандры, назначили левомицитин...

(Лариска, 1968 г.)

— Уже после одиннадцати в общежитие пришел Боб. Вахтеры его всегда пропускают, загадка какая-то. Людмила уже на кухне поролон под струны гитары положила, чтоб беззвучно отрабатывать аккорды. Боб, по-моему, трезвый был. Я чайник поставила. Сон-Обломов, зевая, выбрел к нам. Людмила поролон убрала, чтоб показать новый аккорд. Сразу народище собрался. Она запела, озонируя воздух. Всегда озон появлялся, словно белье с мороза внесли, стиранное. Но это тоже уже привычно. Ну, упали с потолка два таракана — один прямо в гитару...

Тут Боб вдруг схватил Сон-Обломова за руку и потащил на чердак. Я подошла к лестнице, когда они уже взобрались. И Боб не своим голосом кричит: "Все кончено-о! Больше ничего не покажут!" А эхо чердака отвечает: "Жуть. Жуть. Жуть".

(Четверпална — Капе, 1968 г.)

— В этом есть своя эстетика!

(Л. Костюков)

— Вчера пришла ко мне Людмиленькая без гитары и даже без шеи, словно голова в плечи ушла. Миленькая, говорю, что случилось?

— Несчастье!

— Что, с родителями что-то?

— Хуже.

— Опухоль? Вырежем и будем жить... Бери колбасу, наливаю чай!..

— Хуже. Этого не вырезать...

— Не томи, а?! Покрепче, значит?.. Индийский чай.

Вот сегодня, в три-ноль-ноль, я стала пророком. Да-да...

— Ну, мы не зря назвали тебя "Грезой...

— Не грезы это, а пророчество. Понимаешь разницу?

Вот сейчас встану и начну пророчествовать!

— Начинай. Нет, подожди, я закурю сначала... Давай, я готова!

— Их всех сломают! И Римму Викторовну тоже. Проклятая страна!

— Мистика. Идеализм. Римму-то уж не сломать. Если на одну чашу весов положить мудрость Риммы, а на другую — всех этих деканш и кэгэбэшников мозги... что перетянет-то?!

— А вот увидишь, Капа! Всех сломают... Ты мистику не гнои!

— Слушай, защищая мистику, ты что-то всю колбасу у нас съела.

— А мистика требует много сил — откуда их черпать-то? А вот из колбасы... восполнять... с индийским чаем...

(Капа — автору, 1968 г.)

— А кто был прав? Вчера я встретила знаешь кого? Игоря! Ну да, он в Москве, но приехал на конференцию, кажется. И на полном серьезе жалуется на своих аспиранток. Значит, так: он как член парткома руководил подтиранием иностранных жоп.

— Грезка! Дети же тут.

— У детей тоже жопы есть. И у иностранцев есть. Их надо подтирать. Вот на время олимпиады сформировали группу из идейных аспиранток — бумажки подавать иностранцам. В общественных туалетах. А эти девчонки сбежали на похороны Высоцкого! Иностранцы, конечно... не знаю... А вот партком Игорю выговором грозит. И он на полном серьезе жалуется на девчонок: какое легкомыслие — так науку не делают, а еще аспирантки...

(Разговор 1980 г.)

— Это у Врубеля? Демон получился потрясный, а потом он в бреду его записал. Лицо стало хуже. Так и жизнь наша бредовая записала светлый лик Игоря. Врубель слишком близко подошел к опасной теме демонизма, а Игорь в партию вступил — и вот результат.

(Н. Г., 1980 г.)

— Между прочим, это все советское — осудить человека. Капитализм привык: поставили тебя делать дело, так делай его!

(Царев, 1992 г.)

— А 19-го августа Игорь пошел к Белому дому! И три дня, и три ночи защищал его. Я приехал Карякина лепить, а какое тут! Пришлось пойти к Белому дому, да дождь пошел... Я бы, конечно, его не узнал, но перекусывали, слышу: рыбу кто-то не ест! А в детском саду мы один раз пили пиво, воблой закусывали, Игорь ужаснулся. Его мать работала ухо-горло-носом и всю жизнь детям рассказывала, как невыносимо ей каждый день доставать рыбные кости — у подавившихся...

(Рома Ведунов, 1992 г.)

— Римма Викторовна нам что говорила? Надо занимать руководящие посты, чтобы негодяям они не достались. И в партию советовала вступать для этого. И сама была зав.кафедрой и прочее...

(Н. Г., 1992 г.)

— Причины найти можно, господа! А вот интереснее загадки, которые нельзя разгадать. Почему Царев ходил поесть в коммуну общаги ("Мама уехала в командировку и оставила мне четвертной — не менять же его!")? Но при этом всю молодость он носился с книгой Швейцара, который уехал врачом в джунгли!

(Сон-Обломов, 1992 г.)

— Ну, мать, заглянула я тут в твои наброски... Это все надо перевыяснить. Мог ли Царев подарить Бобу альбом за пять рублей? Он не мог подарить ничего, что стоило более трех копеек, я думаю. Помню, вручал он содранное объявление: "Желающим выдаются органы дыхания" — о путевках в санаторий, конечно, но говорил про второе дыхание. Опять же: Сон-Обломов врать не будет, он не умеет. Он мог только приврать... Может, Царев купил альбом себе, но врал, что Бобу. Или хотел себя убедить, что хочется подарить Бобу...

(Грезка, 1992 г.)

— Далее, мать! О вступлении в партию. Деканша тоже ведь нас туда зазывала! Почему ж мы Римму слушали? А тут ты вставь народную мудрость, что хороший учитель объясняет, выдающийся — показывает, а великий — вдохновляет. Римма нас именно вдохновляла...

(Грезка, 1992 г.)

— Я прошу прощения у образа Боба, который у меня сложился... Я его видел всего один раз, поэтому я прошу прощения не у самого Боба, а у его образа в тонком плане... Зашли мы с компанией к ним в Новый год. Боб вышел весь мятый...

(Посторонний, 1992 г.)

— Наоборот: он вышел в новом, хрустящем костюме! Где он был мятый?

(Грезка)

— На щеке он был мятый.

(Посторонний)

— Это его не портило. Как был, так и остается самым красивым мужчиной в городе. И ты не можешь судить о его красоте, сам мужчина.

(Грезка)

— Почему женщины должны судить о красоте мужчин? Еще скажи: растения должны судить о красоте мужчин...

(Посторонний)

— Во время зимней сессии грянула новость: Галя Гринблат умирает после кесарева сечения! Царев схватил халат Четверпалны и нащупал в кармане неизменную двадцатипятирублевку. Неужели ее придется разменять на такси? Он решил побежать. Он бежал, бежал и как человек с невиданной свободой воли, борясь с кислородным голоданием и хватаясь краешком сознания за внешний мир, думал: свобода выбора у меня есть, я в любую минуту могу взять такси! Нетренированное сердце заболело. И все-таки возьму такси! Но осталось уже два дома! Ну и что: не могу больше бежать, беру машину, подумал он, и вбежал в вестибюль больницы.

К Гале, конечно, приходили то муж, то свекр со свекровью, наглаженные и помытые, когда она лежала в крови и гное. "Они думают, что радуют меня, когда приходят нашампуненные. Я не могу спустить их с лестницы, поэтому ухожу сама, отчаливаю от их чистоты".

Когда Царев вбежал в палату, весь в поту и соплях, Галя поняла, что уйти-то она хотела — умереть. Испугалась. Это ведь не погулять выйти. Царев, угадывая невысказанный вопрос врача-женщины, закричал: "Да-да, я сын вашего любимого однокурсника! Пустите немедленно!" (Он был кудрявый блондин с крутым лбом — внешность в духе 50-х годов.) Царев рухнул на колени, потому что ноги от усталости подкосились. Он гордо подумал: и до любимой добежал, и деньги сохранил! Моя тайна — деньги. Многие думают, что деньги — это банально, но ведь это же власть! А власть — это такой Солярис...

Галя подумала: вот в мире нашелся один человек, который каким-то своим милионным нервом почувствовал, каким ко мне нужно прийти. Она с той минуты начала выздоравливать. Потом, через несколько дней, Царев не удержался и похвастался, что бежал бегом. Галя поняла, что он сэкономил на такси, и опять захотела куда-то выйти, но уже можно было выйти в коридор. В конце концов она была тоже дочь своего времени и понимала желание Царева намотать еще одну спираль сложности.

(Н. Г., 1992 г.)

— На допросах я вел себя раскованно. Говорю: хочу в туалет. А сам просто думал здание осмотреть. На всякий случай...

(Сон-Обломов, 1980 г.)

— Один из следователей казался мне умным, и я пытался его в нашу веру обратить — убеждал, что вводить танки в Чехословакию не нужно было... Юношеский романтизм...

(Игорь, 1980 г.)

— Ваши мальчики были не готовы платить, не согласны. А взрослеть — значит платить за все. За что платить, если уже они добро сделали листовками? А за то, чтоб оставаться на уровне этого добра. Когда потребовали отказаться от него... Декабристы нашлись: всю правду, видите ли, говорили. Я их просил: меня и Орлова посадят — идите и откажитесь от показаний, напишите: оговорили из ревности или еще чего. А они: но мы же в самом деле собирались и читали... и листовки... Ну, нас и посадили.

(Рома Ведунов, скульптор, 1992 г.)

— В начале 69-го Боб получил из "Нового мира" рецензию на свою повесть. Аж от самого Домбровского. Ну и похвастался ею на творческом кружке. Дошло до деканши, ее муж-скотовед устроил судилище на факультетском собрании, помните? "Вас сравнивают с Кафкой! Какое пятно на честь университета! Зачем Кафка написал, как человек превращается в гнусное насекомое?" "А вы басню Крылова "Квартет" читали? Зачем звери сели за инструменты?.." — ответил Боб и вышел вон.

(Н. Г.)

— 8 марта Игорь меня позвал в ЦУМ: помоги выбрать духи для подарка. Я думала: для тети или для мамы. Его мама в детстве ему говорила: "Сначала кушать! Пока не покушаешь, уроки делать не дам!" А он очень любил делать уроки, но не любил "кушать". Тетя же приезжала в гости и каждый день умоляла: "Не ходи сегодня в школу, ты очень бледен!" А в это время моя мать что делала? Настраивала свою гитару и орала: "Попробуй только раньше из школы прийти!" Она работала в ночную и когда могла друга к себе позвать? Когда я в классе... Ну, выбрала я духи "Может быть". Игорь: пусть пока в твоей сумочке! К общежитию подходим, он шепчет: "Эти духи — тебе!" Тут я его поцеловала в щеку и почувствовала себя нехорошо: словно совращение малолетнего происходит...

(Людмила — Капе, 1969 г.)

— Смотрите: ваш кот мне подыгрывает... эх, он, может быть, последний, кто мне подыгрывает!

— Грезка, ты с похмелья? Обычно с похмелья ты апокалиптически настроена... У меня тут настойка боярышника, выпей!.. А вообще-то хорошо быть кошкой, правда? Никакого кризиса цен...

— В кризисное время кошку ловят, обдирают и продают, как мясо кролика. Читала в газетах? Вот так. Из шкуры, такой роскошной, можно горжетку... Хорошо быть драной кошкой — вот что! Меня никто ни разу не остановил вечером с целью ограбления...

(Разговоры 1992 г.)

— Какое лицо у Евки? Красота стандартных форм, словно рожденная рядом пластических операций — по вкусу хирурга...

(Сон-Обломов)

— Спасение России в личностях. А почему они отсутствуют? Вот вопрос... Если мы ничего не поймем в своем прошлом, то останемся такими же, как были, — сложно-безответственными...

(Н. Г., 1992 г.)

— Мать, или я много пью, или ты угасаешь так быстро? Я в твои наброски смотрю: в 68-ом мы были не на третьем, а на четвертом! Я сдавала Маросейкиной научный коммунизм, революция на Кубе... Все составные сложила, а она морщится. Уж потом мне подсказали, что не хватило ей моего восторженного тона, бля! Она же вся влюбленная была в свой предмет, помнишь?

(Грезка, 1992 г.)

— Помню: светлые пенистые волны волос — ангельский вид... ее потом в обком быстро взяли.

(Н. Г.)

— Почему все люди, у которых мало волос на голове, воспринимаются как ангелы, божьи одуванчики такие? Ведь Маросейкина руку приложила... Как подумаю, что они с Риммой сделали, так начинается шевеление волос на голове! Лучше б, конечно, шевеленье мозгов начиналось...

(Грезка, 1992 г.)

— На Римму покатилась волна репрессий, слагаемая из сотен претензий, внешне не связанных между собой. Одно дело: она составила сборник научных работ, где была статья в стиле Солжа (но не ее статья!). Другое дело: она являлась научным руководителем мальчиков, идущих по процессу... И так далее. Но внутренне эти факты были неумолимо связаны идеей застоя. Заставить Римму замолчать, не быть собой. Яркие личности уже были опять не нужны.

(Н. Г., 1992 г.)

— В летнюю сессию Капа нашла меня в читалке: есть рубль? Да, а что? Да вот, есть глыбная идея скинуться на букет пионов, а Боб у Евки сейчас в гостях — явимся поздравить, якобы нам было знаменье, что он сделал предложенье...

— Так. Мы в роли отца и матери Элен Безуховой? Но чур я буду графинюшка.

— Какая разница, Людмиленькая?

— Ты будешь говорить, а я должна лишь расцеловать жениха и невесту (так вот занудно мы тогда выражались, причем думали, что это вполне смешно).

Честно говоря, мое личное мнение отличалось от всеобщего мнения Капы, но я не смела возражать, а то она б засмеялась: надо-надо вносить в жизнь элементы искусства... Дверь открыл Боб, а Капа молчит, пришлось мне играть графа: знаменье, предложенье.

— А нам не было такого знаменья, — ответил Боб и поцеловал меня.

(Грезка, 1980 г.)

— Ваших мальчиков не посадили, и что? Кем они стали?.. Рома отсидел, сейчас — всесоюзная знаменитость, выставка во Франции готовится, я видел уже отпечатанный каталог... Солженицын письмо прислал: как ему милы его работы. Это, конечно, ни о чем не говорит, что нравится, но что написал письмо... уже...

(Посторонний, 1992 г.)

— В тюрьме была библиотека — одна из лучших в городе. Ну, потому что там не разворовали... Я брал по три тома Соловьева в неделю... Где б я имел еще такую возможность читать?

(Рома Ведунов, скульптор, 1992 г.)

— Закон пьяного Архимеда вызрел где? На защите Игоря, да? В Голованове! Или нет, это было на именинах Сон-Обломова, в общежитии? Когда Боб стал Евку выгонять из компании! Людмила заступилась за нее, и что? Боб раз ее гитару об стол — брим! И нет гитары. Капа сказала: вот нутро-то полезло из него. Сколько спиртного погрузилось внутрь человека, столько нутра вышло. Чем больше человек выпил, тем он виднее.

(Царев, 1980 г.)

— На каникулах, перед пятым курсом, наверное, раз Ларискиному сокровищу около трех лет... Я встретила их в слезах. Что случилось?

— Чуть он не упал в открытый люк и не может успокоиться: "Кто бы меня там чесал?" Зачем чесать? Да диатез, нам в больнице прокололи однажды за месяц миллион разных антибиотиков... Он теперь чешется, весь в коростах. Я ночами не сплю. Димочку почесываю...

(Четверпална, 1980 г.)

— Ты, мать, мусор какой-то собираешь! При чем тут коросты, а? Вот посмотри: у меня тоже коросты, псориаз. Эта похожа на Анну Шерер, а эта — маленькая — на топор Раскольникова? Ну и что?! Как бы я ни пила, как бы ни сужалось количество мыслей во мне, все равно эта часть перетягивает все коросты, весь этот быт голодный...

(Грезка, 1992 г.)

— Вот как это выяснить? Капа слишком трезво судила Бобину пьяную забывчивость, зря она играла графа и графиню Безуховых, то есть меня заставила играть... А мне с Игорем как раз нужны были и граф, и графиня! Кто-то б нас вот так толкнул друг к другу... Почему это было б нравственно? Потому что мы оба хотели? Без портвейна не разобраться...

(Грезка, 1992 г.)

— На пятом курсе, уходя с любого междусобойчика, Боб говорил: "Мне противно смотреть на ваши морды!"

(Н. Г.)

— Наше представление о КГБ было неполным. Вот я прочла, как они избивали профессора Лихачева, старика! Они более не люди, чем мы думали, хотя куда бы уже более-то?

— Раз не люди, значит, не виноваты. Машине ведь все равно, кого бить: молодого или старого. А так нельзя их спасать — не люди, не люди! В том-то и дело, что все люди-и... И все должны за себя отвечать... так-с!

(Трезвые разговоры 1991 г.)

— Игорь женился летом, тихо, перед пятым курсом. Никто ничего не знал. Даже я. В Голованово! На обиженной кем-то соседке, беременной притом. Мы встретились в трамвае за день до сентября. Игорь с кольцом. Пьяный к мальчику приставал: как зовут? Мама сразу: познакомиться захотел — не время и не место! Я Игорю: слышал — не время и не место! А он мне показывает — у пьяного раздавили в толкучке пакет с молоком, белое капает мальчишке на ботинок, и вот так, с пьяной загибулистостью, тот хочет сказать об этом... Значит, Игорь полагал: и время, и место.

(Царев, 1980 г.)

— Хорошее название для моей жизни: "Не время и не место"...

(Грезка, 1992 г.)

— В детстве Капа дрессировала хомячка. Капа-девочка хотела, чтоб он прыгал через веревочку. Нас ведь мичуринцами воспитывали, а природа якобы должна покоряться. Но вместе этого Природа в лице хомячка уползла под тумбочку и там умерла...

(Четверпална. 1980 г.)

— Капа и первого мужа так дрессировала, что он развелся и уехал от нее в Израиль. Трахтингерц, который считал, что "будденброки" — это вокально-инструментальный ансамбль, бль...

— Такие, как он, зачем едут, когда могут все здесь достать? Он мне лив-56 добыл, когда понадобилось...

— Затем, что не доставать, а покупать, как все нормальные люди.

— Эх, хоть бы кто-нибудь остался!

— Нет уж, эта страна обречена, и она должна быть очищена от всего светлого...

— А не изволите ли выйти вон!

(Пьяные разговоры 1992 г.)

— Не верится, что Капа любила Боба! С поразительной энергией она износила двух мужей, а сейчас третьего донашивает...

(Царев, 1992 г.)

— Эта вязаная юбочка в предыдущем перевоплощении чем была? Капиным пальто! Меланж, коричневое с беж, шоколад с орехами... Я с дядей шла в гастроном, а там Капа, и в трех отделах дают кое-что. Капа из своей крошечной сумочки достала три огромных разноцветных пакета, всего накупила. Дядя крякал от удовольствия: "Если б вверенный мне военный госпиталь разворачивался так на месте, как твоя Капа разворачивается в гастрономе..." "То что?" "Хорошо б..."

(Евка, 1980 г.)

— Гемпель меня вызвала: "У вас есть жених, молодой человек или как это называется?" "А что?" "Вас распредилили к Римме на кафедру лаборанткой?" "Да". "А ко мне — Царева, ну, вот, приходите с ним на мой юбилей! В кафе "Мозаика". Жратвы будет — во!" И они так залихватски провела рукой возле горла, словно этот жест испокон веков был привилегией профессуры.

Там Марья и рассказала нам, как она ходила к Маросейкиной в обком спасать Римму:

— Девочка, вы помните, как беременная сдавали мне экзамен? Я вас тогда пожалела... А теперь... Римма — душа факультета, нельзя душу вынимать-то!

— Есь юбят — сепки етят! — лепетала Маросейкина — она ж не выговаривала 34 буквы русского алфавита, железный лепет такой...

(Грезка, 1980 г.)

— Лепечущим женщинам и не стоит доверять... Вы думаете, почему Гемпель, которая всю жизнь прожила в совке, пошла к Маросейкиной? Неужели она думала, что можно с голыми руками идти против этого монстра? Что дворянские крови-с? Нет!.. Братцы, она просто поверила в оттепель...

(Царев, 1980 г.)

— Царь купил в подарок Гемпель фотоэтюд с видом на заснеженные Уральские горы. А лучше, старик, ты повесь его у себя в туалете и воображай, что уехал в село по распределению и вот в мороз вышел по нужде во двор... Ну, с чего ты взял — ничего мы не завидуем твоему распределению! Старик, брось обижаться!

(Сон-Обломов, 1970 г.)

— Я недавно видела Маросейкину: все тот же божий одуванчик! Она опаздывала, видимо, на работу и бегом неслась к обкому. Она же думала: на одну минуту меньше послужит коммунизму — горя-то будет на земле, горя-то!..

(Царев, 1980 г.)

— А помните, как она читала лекции против Солженицына? По всему городу. Лжец он, негодяй, пишет: в лагере голодали, а у Ивана Денисовича кусок хлеба зашит в матраце! Значит — не голод!.. Словно с жиру зашивают хлеб...

— Господа! Лекции эти читала наша деканша, а не Маросейкина. И читала, доходя до оргазма, но все равно общее поле аудитории не сотворялось...

(Разговор, 1980 г.)

— Я на днях встретила Маросейкину... в издательстве! Уж не знаю, что она там делала, если работу ищет, то весь обком давно пристроен по коммерческим структурам. Посредственность занимается посредничеством. Спускается она по лестнице — и к нам: где тут выход? Лепет как будто даже уже не железный... Мы показали, хотя... Чего там искать? Выход там один... Но если б так же легко можно было показать выход из коммунизма... в который они нас втянули. Но! И это найдем, хотя дверей много... А вот выход коммунистической ментальности как найти — из умов наших?..

(Н. Г., 1992 г.)

— О ментальности этой самой... Я Гемпель недавно букет цветов послала — там, со знакомыми. Она мне пишет в ответ письмо — чуть ли не по-французски, благодарит, но — на бланке почтовом, где сверху именно наш Пермский обком...

(Грезка, 1992 г.)

— Наверное, букет подснежников Грезка послала. Не больше.

(Н. Г.)

— Я вот что Цареву не могу простить — то собрание насчет Кубани. Когда мы повесили объявление: "Желающие поехать на уборку фруктов — 20 мужчин — приходите в аудиторию 2-"а"! Желающих-то набралось... А Царев выскочил на кафедру:

— Глупцы! Вы думаете, что из этих филологинь под солнцем юга получатся нежные любовницы? И ошибаетесь! Из них даже жен хороших не выйдет! Они же будут под одеялом с фонариком в руке Сартра читать ночами. Мы-то их знаем... Боже мой, если я проснусь ночью, а жена не спит — читает с фонариком! Да я выброшусь в окно!

Капа встала:

— Так, кто не испугался, пусть все обдумает и напишет заявление.

— Да сейчас записывайте!

— Моя фамилия Трахтингерц!

— И меня запишите в Сартры!

Но Боб тут как тут: мол, наши девственницы останутся девственницами! Не переживайте. Время есть...

А тут деканша запретила нам ехать... Мальчики рассосались... Один Трахтингерц как-то зацепился...

(Четверпална, 1980 г.)

— Людмила еще с двумя физиками переписывалась все лето, под копирку письма им слала, а они потом

встретились и сличили экземпляры... Они же не понимали, что это был первый тираж ее мыслей...

(Н. Г.)

— Зато остались куплеты:

(Сон-Обломов, 1992 г.)

— Ну, не знаю, кто там был девственником, а я уже давно спала с Борис Борисычем... Он один раз взял меня под локоть и спросил: "Принцесса?" Только одно слово...

(Нинулька, 1980 г.)

— Нинулька повисла на мне: что делать? Если Борис Борисыч увидит, что я девственница? Какой позор... Нет, решено: еду домой и отдаюсь глупому Ваське-трактористу. Он за мной сколько ходил... Я говорю: благословляю...

(Капа, 1980 г.)

— Цветаева тоже платья просила. Разница между мною и ней, что ей давали, а мне... Нинулька в Намангане стала вторым секретарем обкома партии. Пишет: что тебе послать, милая Люда? Отвечаю: пошли какое-нибудь старое платье. Год прошел, письмо опять: "Милая Люда, год тебе не писала — надеюсь, за это время твои дела пошли лучше и платье тебе уже не нужно..."

(Грезка, 1992 г.)

— Перед свадьбой Капы ее отчима Мурзика резко повысили. И он запретил мальчиков приглашать. У него уже брежневские подгымкивания в речи появились... ОНИ УЖЕ ТВЕРДО ЗНАЛИ, КАКИМИ САМИМИ СОБОЙ НУЖНО БЫТЬ. Значит, это было в апреле, потому что мы решили всех надуть. Обещали прийти без мальчиков, но сами ничего им вообще не говорили, все заявились — и все. Мурзик говорил фразу: "Люблю апрель: уже не надо ходить на лыжах, еще не нужно ездить на дачу". И осекся. Он все знал про процесс. Он испугался до такой степени, что я подумала: отменит свадьбу дочери!.. Бабушка Капы вскрикнула:

— Им сказали не приходить, а они заграфляются!

Мальчики-то ничего не знали и смело проходят всех целовать. У Царева всегда написано на лице, что он — желанный гость всюду в мире. У Игоря золотенькие очонки и вид дипломата вообще... У Боба на шее полосатый платок, и Капа сразу к отчиму на шею: жизнь — она в полоску, милый Мурзик! В полоску! И всех за стол усадила...

(Н. Г., 1992 г.)

— Капа на свадьбе вдруг громко спрашивает Игоря: скажи, а ты бы сейчас переспал с Людмилой? Человек пять рядом это слышат. Ну, все уже пили за родителей, значит, тост так третий примерно... А Игорь испугался, стал на Мурзика похож... Но говорит: да! Вот Капу не просят лезть в чужие дела, но она заграфляется!..

(Грезка, 1992 г.)

— Вдруг Мурзик поднимает тост: "Кстати, об афоризмах! Я предлагаю выпить, мэ-э, за афоризмы и афористов Ашукина и Ашукину, которые даже в самые трудные годы — вы меня, мэ-э, понимаете?! — оставляли в своих сборниках цитаты, мэ-э, Иосифа..."

— Иосифа Прекрасного! — перебил его Боб.

Наши ринулись ему на подмогу:

— За афоризмы!

— За мудрость!

— За здоровье Ларошфуко!

(Сон-Обломов)

— А ведь Сталин подарил нам отца Боба! — вдруг подмигивает отчиму Капа. — Откуда его выселели: из Ченгема? Ну откуда-то оттуда... И спасибо ему за это!

История иногда шутит вот так: отца Боба в самом деле Сталин выгнал с родины, но здесь он женился на русской, свою половину любит до потери сознания, даже не заметил, что произошла трагедия, что он лишился родины...

(Царев, 1992 г.)

— Потом из кухни доносился спор Боба и Капы. "Ты встань на мою точку зрения!" "А ты на мою!" "Опять мы разошлись, пока я был на твоей точке зрения — ты была на моей..."

(Н. Г., 1992 г.)

— Не так. "Пока я был на моей точке зрения, я встретил много кого". "А я на твоей — никого не встретила..."

(Грезка)

"Сегодня на демонстрации Римма Викторовна взяла меня под руку! Сзади шел Сон-Обломов, и она мне шепнула: "Ваш Пьер Безухов однажды пришел мне пересдавать... выпивши... отвечал очень сумбурно: "Не будем спорить: какое небо выше — Цветаева или Ахматова!.. Хотя, если назвать-выбрать тройку лучших поэтов, то Цветаева в нее всегда попадет, а Ахматова — нет..." Я пыталась вернуть его к доказательствам, категориям науки — не получилось. Думаю: выгнать, что ли?.. Но я люблю все законченное, знаете, есть своя законченность в законченном подлеце, в законченном толстяке... Значит, Пьер не мог без загула обойтись... Поставила ему четверку".

Как я люблю Римму! И презираю Сон-Обломова!"

(1 мая 1970 г. Из дневника Дунечки)

— Вчера пила с Бобом... Из всего реального озона в жизни у него осталась одна я...

— Он тобой дышит, Грезка?.. А Сон-Обломов? А идеалы? У него же теперь идеалы...

(Разговор в начале перестройки)

— В начале 87-го в школе сделали пятидневку для тех, кто без троек... И моя троечница-дочь стала на одни пятерки учиться! Вот что значит стимул... Я иду по проспекту — Боб навстречу. Что, говорит, нам ничего не напишешь, а? Да, отвечаю, хочу написать про пятидневку, надо? А он как закричит: стимул! Какой кошмар! А без стимула что — учиться не нужно? Что будет, когда стимул уйдет в минус? Хотела я ему сказать: то же, что стало со страной, когда в 17-м году стимул убрали, не стало заинтересованности, одни идеалы... Но не сказала. Человек работает в газете обкома партии — не поймет уже.

(Н. Г., 1992 г.)

— Идеалы — это лучшее рвотное средство. Если надо промыть желудок — приносят идеалы, человека рвет. Или внутрь, внутривенно... Но может привыкание возникнуть, как к наркотику. Если к идеалам возникло привыкание, то иных отходняк бьет без идеалов...

(Грезка, 1992 г.)

— Между прочим, партийные пайки продуктовые в редакции не брал никогда один Боб! Все остальные брали, как миленькие, а он стыдился...

(Посторонняя, 1991 г.)

— Когда Сон-Обломов хотел броситься под поезд, я пошла к Римме. Что вы наделали? Ведь Дуня хотела замуж за него идти!.. И Римма поняла: исправлю положение немедленно. Она Дуню обняла в коридоре: "Помните, я вам говорила про вашего Пьера! Как я его люблю: из той нашей встречи родилась моя новая научная статья "Широта и пределы истины". Хочу предложить ему заочную аспирантуру".

(Н. Г., 1992 г.)

— Широта и пределы истины! А у нас, поэтов, это просто болит... А у них: широта и пределы...

(Грезка, 1992 г.)

"Сегодня общежитие скинулось на пельмени. Послали Сон-Обломова в главный корпус — в буфет. Он купил две пачки замороженных пельменей и на обратном пути почувствовал непреодолимое желание полистать книги у киоска. Стоял полтора часа, и пельмени растаяли! Как я его люблю!"

(Из дневника Дунечки, май 1970 г.)

— Защиту Игоря отмечали в Голованово. Шли с электрички, и Капа вдруг у Боба спрашивает: как идет подготовка к свадьбе?

— Не знаю, я сейчас здесь, а оно — там...

Капа от неожиданности сбросила вперед одну туфлю и на одной ножке поскакала к ней. Потом мне шепчет: то-то Евка начала толстеть — у них сообщающие сосуды уже. Боб вон худеет...

(Грезка, 1992 г.)

— На свадьбе невесты было слишком много, а жениха — слишком мало. Помню обои поддерево — в ванной комнате. И в обоях, между извилистыми разводами, как бы дерева, глаза женские — из журнала "Огонек" вырезанные... Я сразу поняла, что Боб уже придумал это для своей ванной, хотя квартира-то Евкина. Значит, здесь они будут... мучиться...

(Н. Г., 1992 г.)

— На свадьбе Боба произошло странное событие. Все выпили и стали друг друга терять. Я сижу в кухне, плачу под видом чистки лука — салат такой луковый якобы делаю... Все без конца входят и спрашивают: "А где все? Ты, Четверпална, не знаешь, где народ? Куда они подевались?" В двухкомнатной квартире тридцать человек потерялись.

(Четверпална, 1980 г.)

— Мы уже были где-то за пушкинским перевалом, точно, мне уж 38 стукнуло... В магазине "Одежда" я услышала голос Капы:

— Мы эту куртку тебе купим, даже если мне придется ради нее пойти на панель! — Второму мужу она, кажется, говорила.

Какая-то дурная бесконечность, повторяемость. Я вспомнила: "Народу много. Бога нет". Как там Бог был ни при чем, так и на панель она не собиралась, а приемы юмора, однажды отлитые в форму эпатажа, так и остались...

(Н. Г., 1992 г.)

— А помните, господа, деканша всегда давала Римме аудиторию пыток? В юридическом корпусе! Там на стенах плакаты, а на них людей распиливают, сжигают, подвешивают... И мы в этом окружении крови должны были о слезе ребенка у Достоевского... рассуждать...

(Царев, 1980 г.)

— Как я вылетела из лаборантов? Очень примитивно. Деканша пальцем провела по стенду "Ленинианы" — пыль-с... А я уже все кандидатские сдала... Но Римма-то все равно уже не была заведующей. Так что бедной Тане все были жребии равны.

(Грезка, 1980 г.)

— Меня не выгнали, я сам ушел. Один раз спрашиваю Римму Викторовну: "Что-то вы часто нынче в деканат забегаете?" "А я уже два месяца как декан!" Все, я решил, что пора... И правильно сделал... Уже через полгода она кулаком стучала по столу на Гемпель! За какой-то пустяк... Демократка Римма!..

(Царев, 1980 г.)

— Глупые вы, ребята! Римма была вполне приличным деканом, просто от нее не ждали и этого... строгостей никаких не ждали. Но, скажем, травить она никого не травила — по приказу. Как старая деканша.

(Сон-Обломов, 1980 г.)

— Ночью не спала — думала, почему разрушительна энергетика мести? Вот Капа мстила Бобу два года — наконец женила его на Евке. И что? Сама стала серее серого... Ну, понимаю, когда человек время тратит на месть, это работа со знаком минус, потому что он свою душу за это время не строит! А во-вторых?..

(Н. Г., 1992 г.)

— Зла ведь нет, есть отсутствие добра. Она не зло делала! Она добра в это время не делала для себя, не растила себя...

(Грезка, 1992 г.)

— Я с Галей Гринблат живу по соседству. У нее собака, и часто она заходит за мной, мы вместе прогуливаем ее собаку. Причем пятно на боку у собаки — формы карты СССР: ходячая карта такая. А теперь Советский Союз развалился, и все это выглядит грустно: когда Чейли к прохожим подбегает, словно спрашивает: "Куда мне теперь" — все на нас смотрят. А раньше не смотрели, и мы мирно беседовали. Муж у Гали — еврей, а мы в юности не думали об этом, для нас же национальностей не существовало. А она и не могла за Царева, за русского, выйти. У нее тоже принципы...

(Н. Г., 1992 г.)

— На выпускном Капа вдруг говорит Бобу: "Видела на днях Лариску с Димочкой — он вылитый ты!" Боб голову повесил, а Капа захохотала: "В суп?" Она любила напоминать, что Боб похож на петуха, пойманного хозяином для супа. Сидит петушок в корзинке и голову повесил: в суп. А кругом солнышко, курочки, он встряхнулся, закукарекал, но вспомнил: в суп... Хозяин, ловивший Боба в суп, оказывался то Лариской, то КГБ, то Евкой, но каждый раз Боб встряхнется: солнышко, курочки... закукарекает...

(Сон-Обломов, 1992 г.)

— Ну и зачем она его раздразнила? Римма говорила речь, и сразу после ее последних слов: "Будьте в первую очередь хорошими людьми!" — Боб вскочил:

— Тут все преподаватели говорили, что мы самые-самые, а вот на будущий год на выпускном они то же самое другим выпускникам... И я призываю вас, друзья мои, не верить всем этим словам наших старших товарищей...

Что тут началось: кто-то утверждал, что какой палец на руке ни обрежь — все родные, все жаль... Кто-то громко заметил Бобу, что так и не облагородила его филология...

— Идите вы со своей хренологией знаете куда!..

— Чисто русская картина: папироса в салате, — сказал Бобу спокойно муж Риммы, и началось прежнее веселье...

(Грезка, 1992 г.)

— А зря мы Римме верили: она нас всех предала и свои идеи предала! Потом говорила, что Солженицын всех их подвел. Да кто она такая, чтоб Солженицын ее подводил...

(Царев, 1992 г.)

— Но храм разрушенный — все храм, но Бог поверженный — все Бог... Кстати, где она была во время путча? В отпуске? Вот и хорошо, Я так бы не хотела, чтоб Римме пришлось еще раз себя скомпрометировать. Жизнь столько раз ее испытывала.

— Нет, жизнь подсовывала ей случаи возвысить себя устойчивостью.

— Ну, раз она выстояла, два, а потом сломалась... А жизнь все нагло подсовывает и подсовывает ей случаи.

— Просто жизнь оптимистичнее нас: она все верит, что человек станет лучше...

(Разговор после победы над путчистами)

— Царев женился, когда борьбу со вторым подбородком он уже проиграл. Но зато тут же объявил войну третьему подбородку Его невеста Флюра была копия Гали Гринблат, только отличалась от нее, как негатив отличается от фотографии. Впрочем, возможно, белый цвет волос был это... от краски. Боб пришел простуженный, а Флюра интимно положила ему руку на мочевыводящие пути:

— Ингаляцию нужно: соду, кипяток...

— А ингаляцию из дыхания юных дев? — привычно завелся Боб.

— Игорь не приехал, он вчера защитился, — завистливо сообщал всем гостям Царев.

— От чего защитился?

— От жизни. Щитом таким. В виде кандидатской...

Я для чего это рассказываю? Жена Царева, не Пенелопа, так сказать, в коридоре шепчет Бобу потом: "Мы с тобой Евке изменим так годика через два?" А он ей: "Это моя мечта, ко... Царев — мой друг, дружбе-то я не могу изменить!" Потом, когда Флюра ко мне свои губы протянула с тем же предложением измены, я уж урок Боба получил, повторил...

(Сон-Обломов, 1980 г.)

— Заметил, с каким удовольствием Сон-Обломов говорит о втором подбородке Царева? Эх...

(Капа, 1980 г.)

"На втором курсе в Новый год, помню, гадали: бумажки скрученные — все о наших детях. И Царев из шапки вытянул: "Твой сын будет похож на соседа!" Точно ведь будет! Вчера Флюра сказала моему мужу: мол, через годик-другой мы с тобой Дунечке изменим, а? И мой Пьер так по-анатолькурагински браво: "Почему через год, а не завтра! Но Царев — мой друг, как нам быть? Я должен беречь его честь!"

(Из дневника Дунечки, 1979 г.)

"Человек попадает после женитьбы либо в объятия, либо в руки, так вот Боб попал в руки..."

(Из письма Капы Четверпалне, 1975 г.)

— Самое сильное впечатление на меня произвело то, из-за чего Капа развелась с Трахтингерцем! Он защитился рано, и его в деканы прочили. А он не хотел. Так Капа расскандалила с ним:

— Я бы могла всех держать в страхе, как некогда наша деканша! А он, негодяй, не хочет быть деканом!

(Н. Г., 1992 г.)

— Выходи, Люська, замуж, мы тебе проигрыватель подарим! Там две части: одна мужская — которая крутит, другая женская — которая воспроизводит... Я буду вручать одну часть тебе, другую — мужу, — говорил Боб.

А я уже его любила. Меня Бог наказал за то, что я Капе помогала оженить бедного...

(Грезка, 1980 г.)

— После Сон-Обломов волок пьяного Боба домой. Они шли под бормотание Боба: "Вы знаете, что такое СПД? Нет, вы не знаете, что такое СПД! СПД не имеет никакого отношения к КПД..." Тут он роскошно падал в снег, продолжая: "КПД — это коэффициент полезного действия, а СПД — это стихи о Прекрасной даме, сокращение в академическом издании Блока! Игорь принимал там участие..." Показалась милицейская машина. Сон-Обломов решил сделать вид, что Боб лежащий — это чемодан, а Сон-Обломов в нем роется, ищет сигареты... Машина приостановилась, но поехала дальше... Возле дома Капы Боб упал на занесенную скамейку и вдруг говорит: мол, когда-то на этом месте он сделал Капе предложенье, а потом не повторил его...

— Зачем! Зачем ты это сделал, Боб? — заплакал пьяными слезами Сон-Обломов.

— А, хотелось ее сломать, очень уж она была сильная. А сильные люди ведь опасны... Вот посмотри: коммунисты были сильными людьми, а что они сделали...

(Н. Г., 1992 г.)

— Царев мне тоже говорил: не пей, Грезка, замуж выходи! Я, мол, тебе сделаю самый ценный подарок: верну томик Кафки, который у тебя взял на четвертом курсе, помнишь?

(Грезка, 1992 г.)

— Ваши мальчики не готовы были платить во время процесса, а теперь, в 1992 году, они, видите ли, готовы получить денежки, награду! Слышали? Туристический маршрут хотят сделать по зоне N 53! Где я страдал и горлом кровь хлебал, то есть она шла, а я ее обратно глотал, чтоб сильно пачкать все... Ты что — газет не читаешь? Уже повсюду в Москве об этом пишут. Нью-Васюки, понимаешь? Валюту они грести будут лопатой... Да-да, Царев и Боб...

(Рома Ведунов, 1992 г.)

— Когда я вижу во сне детство, вместо мамы — Римма почему-то... С точки зрения фрейдизма это что значит?

(Грезка, 1980 г.)

— Мы страдаем беспамятством... (у Царева даже появились на лице мышцы, которые могут изображать искренность!) Эту зону нужно сохранить для потомства, а на какие деньги ее сохранить? Вот на деньги от туризма...

(Царев, 1992 г.)

— Вдруг письмо от Игоря: мол, Люд, я тут совершенно случайно делал книгу видному онкологу, он во всем мире котируется. Сама знаешь, в каком мире мы живем, на всякий случай я напишу тебе адрес и номер телефона... А я вообще от рака никогда не умру. Да выключите вы этого Неврозова! Опять он про морги... За что выпьем? За капитализм, за то, что дожили, могли б и не дожить, если б не Горбачев... Социализм но пассаран!.. Мне пора вообще бросать это дело...

— Мы тебя на раскладушку в кладовке положим, Грезка...

— Вы уже многим это обещали — у вас там сколько лежит? Может, с прошлого праздника еще кто-то есть, уже фосфоресцирующий, — руку протягивает — обнять новичка... Раньше, в моргах были колокольчики — если кто оживал, мог позвонить.

— Но большей частью шутили сами покойники. А то и руки, закинутые в банки с формалином. Сторож прибежит: видит — круги расходятся. Он в бешенстве хватает провинившуюся руку — и вон ее из банки!..

(1 мая 1992 года, у Грезки на щеке уже царапины, словно кто-то уже начал приватизацию пространства, начал его делить на участки, но на полпути бросил.)

— Слушайте, но ведь вся редакция знала, что Боб женился на Евке, потому что ее отец — полковник КГБ в отставке! Он учил Боба отвечать на процессе "не", "нет", "не читал", "не знаю". А что делать, если покраснеешь? Это в протокол не заносится. Он обещал поговорить одновременно в КГБ с бывшими коллегами — как не помочь будущему родственнику, повторял он при этом.

(Посторонняя, 1992 г.)

— Ну да, это нам Горбачев сказал, что есть общечеловеческие ценности и семья не менее ценна, чем государство! А в КГБ это и тогда знали, но держали в секрете!

(Н. Г., 1992 г.)

— Евку я недавно встретил. Спрашиваю: ты все еще демонстрируешь моды? Нельзя ли туда мою племянницу устроить? Нет, отвечает, мне уж теперь разве что слуховые аппараты демонстрировать!

(Сон-Обломов)

— Значит, Капа тут ни при чем? Боб сам женился? Из-за КГБ... Ну, ребята, спасибо! Сняли грех с моей души... Он ведь никого не заложил... разве что свою душу, это дело личное. Почти подвиг... по тем временам. Нет, Боб — великий человек...

(Грезка, 1992 г.)

— У Риммы Викторовны был юбилей — 70 лет, кстати. Она показала тот сборник со статьей о Солже — мол, кое-что мы тогда правильно, значит, делали. Ну, я выступала с восторженной речью, от которой все в зале никли и никли. Потом оказалось, что я 18 раз назвала Римму Викторовну Риммой Николаевной. Просто у дочери учительницу зовут Римма Николаевна... правда... я не виновата...

(Н. Г.)

— Вот статья Флюры о сочувствии к малоимущим. Бред нашей жизни продолжается. Есть ей дело до малоимущих, как ты думаешь?

(Дунечка, 1992 г.)

— На презентации Лариску видел. Она меня узнала, подошла, я ей наливаю бокал вина. Раз! — получаю по физиономии! Она, кажется, в феминистки записалась, а они во всем видят оскорбление женщины. Но я совершенно... я был рад ее встретить...

(Царев, 1992 г.)

Дети! Философы! Помогите мне!

"ДОРОГАЯ, ТЫ БУДЕШЬ СМЕЯТЬСЯ НО ПОЖАТЬ КОПЫТА МЕДНОМУ ВСАДНИКУ ЕДЕТ НАШ СЫН С ДРУГОМ-ФАНТАСТОМ БРИТЫЕ ТРЕЗВЫЕ ХОЛОСТЫЕ"

Телеграмма должна быть в стиле дружеской попойки, а у меня выходит в стиле "чей там голос из помойки". Спазм мирового общения прямо. Ма, говорит сын, бритый, трезвый, холостой, не обобщай, вон в кабинке междугородней Царев — общается же он! Но Царев выходит — лицо его растеклось резиново от обиды. До "Апреля" не может дозвониться! Я и говорю: спазм мирового общения. Ма, так сейчас май, конечно, до апреля уже не дозвониться, комментирует сын — он карнавален в духе своего времени, а мне нужно — в духе шестидесятых...

На телеграфе всюду валяются мертвые мыши. Надо ли объяснять, что прошумела кампания с ведрами и криками: "Дезинфекция — мать порядка"?

Вот у Бунина в одном рассказе пчелы... Надо ли описывать, почему у кота сейчас здесь лицо человека, потерявшего смысл жизни?

Недавно включили телевизор: Четверпална!"Господа, как вы думаете, почему цензура могла запретить 'Бориса Годунова" на Таганке?" Ученикам, значит, в школе, выходит, она такие вопросики... А сын наш сразу: в Питере, получается, есть у кого остановиться!

— Представляешь: замочил в "Био" рубашку, и пятно исчезло! — сообщает муж.

— Вот так и наша жизнь, — заныла я.

— Пришла юность и куда-то делась, — издевается он. — Куда? (В самом деле, журнал "Юность" он ищет, оказывается.)

Ма, твердит сын, пойдем дадим телеграмму в Питер! Пойдем, сын, но карнавального во мне на самом донышке, не похвалит меня она за такую унылость...

И через день уже из Питера телеграмма: "СРОЧНО ПОЗВОНИ НОМЕР..." Что-то с сыном? В комнатных тапочках я ринулась на почту, муж с девочками следом появились — благо почта рядом. Деньги-то я не взяла! И дочери суют мне свои бумажки: "700 рублей. Точно! Не больше и не меньше". Наконец дали Питер: Четверпална, что случилось?

— А я тебя хотела спросить: что за телеграмма? Трезвые — значит, не угощать их? А холостые — познакомить с девушками из семей?

— Ни боже мой!

— А что?

— Элементарно, Ватсон. Телеграмма в духе эпохи... дань эпохе.

— Эпоха сейчас какая — все практичны, и я подумала: "У нее есть ближние и дальние цели".

Римма Викторовна, милая, родная! Вы нам всегда говорили: не доверяйте отличникам! Вот и Четверпална была почти отличницей...

... часами лежу на иголках иппликатора Кузнецова! Да ты меня слышишь?

— Слышу, конечно. Мы тебя по ящику видели.

— Ну, ты заметила?

— Что?

— Как это что? Ты даешь...

Опять спазм мирового общения? Дочери с отцом играют в "живое — неживое", никакого у них спазма. "А Кощей Бессмертный — живой?" "Папа, так нечестно — задавать трудные вопросы!"

— Четверпална, так нечестно — задавать трудные вопросы! У нас питерская программа не очень уж четко...

— Я ж родинку свела!

Она свела родинку с кончика носа, но в моем-то сознании эта родинка осталась навеки — ее уже не выведешь ничем. О чем она?.. Что прислать? Вот что: сигарет!

— Курить становится не по карману — надо бросать!

— Четверпална, но и жить не по карману — тоже бросать? А похороны, знаешь, какие дорогие...

— Если серьезно оголодаете, ты мне пиши... звони...

— Ладно, если голос пропадет, ослабну так, то буду ногтем царапать мембрану — ты поймешь?

— Хорошо. С кем встречаетесь — с Бобом?

— Скорее не встречаюсь. В последний раз я с ним не встретилась на панихиде по Сахарову.

— Он не пришел? Узнаю Боба.

— Я не пришла. Холод-то был какой, а у меня пальто проношено...

Если б Римма Викторовна не уверяла нас, что Наташа Ростова не опустилась в конце — она возвысилась до ПОНИМАНИЯ Пьера, декабристов, — разве б я дошла до проношенного пальто? Да я б разбилась, сшила своими руками, как делала это в юности, с помощью Евки, правда, зато у Боба был повод гулять с ней по магазинам в поисках лисьего воротника для моего пальто. Воротник Боб так и не купил, но искал же...

— Ну какая пермская самая яркая новость? Скажи!

— Грезка вот легла лечиться от алкоголизма...

— Ладно, я тебе напишу! Держись!

Номер московский у меня есть — Игоря? Раз уж я здесь, на телеграфе. Номер можно вспомнить, как говорит муж, телефон для дебилов: сплошные девятки... Алло, можно Игоря? — А он уехал. — Надолго? — Навсегда. — Что-о, на кладбище? — Нет, в Израиль... пи-пи-пи...

Кажется, он по матери еврей, наш Игорь, но мы же не думали на эти темы никогда... Точно, еще говорил, что из Подмосковья трудно евреям в вуз пробиться, вот он и поехал в Пермь...

Сын из Питера привез письмо от Четверпалны: "Боба я однажды встретила на Невском, он бывает здесь по делам фирмы. Как на зло, я только что купила мороженое в стаканчике — оно таяло. Есть при нем я не могла. А когда мороженое расстаяло, мне необходимо было — значит — искать урну... Вот и мало поговорили. Так, одни междометия. В основном стояли и обменивались с ним биополями — со скоростью таяния снега..."

— Антон, как сына Четверпалны зовут? — кричу я сыну.

— Могла бы не спрашивать... Борис... На первом курсе консеры...

— Чего?

— Консерватории.

Дети! Философы! Помогите мне! (Жди — помогут, сказала бы Грезка). Какой же выход из всего этого? Дети смотрят мультфильмы про пчелу Майю. "Прощай, маленькая личинка!" — говорит кто-то там. Прощай, наше личиночное состояние! Все не так уж плохо! Коммунистическая идеология, начиная от Чернышевского и кончая нашими днями, родила не только Рахметова, но и вот — иппликатор Кузнецова! Он не мог бы появиться, не будь Рахметова с его привычкой спать на гвоздях! На иголках иппликатора Кузнецова часами лежат бывшие комсомольские лидеры, но никто не запрещает не бывшим тоже лечиться... Все не так уж плохо. Грезка вылечится от алкоголизма... Дети наши вырастут. Только вот на улицах совсем нет беременных женщин, а так бы все не совсем плохо...

(Н. Г.)