главная страница
		поиск       помощь

Возникновение и развитие женских и гендерных исследований * ^[1]

Термин «гендерные исследования» (gender studies) появился в мире не так давно, в 1980-е годы, когда в университетах Западной Европы и Северной Америки были открыты соответствующие факультеты и кафедры. Тогда же в Европе появились ассоциации и научно-исследовательские центры, ведущие разработки гендерной проблематики. Возраст академических курсов женских исследований (women's studies) примерно на десять лет старше. Параллельно было учреждено и несколько академических программ феминистских исследований (feminist studies). В этом разделе мы рассмотрим эволюцию женских и гендерных исследований на Западе, обсудим задачи и особенности их развития.

Женские исследования как академическая дисциплина уходят корнями в феминизм первой волны, в феминистскую критику традиционной науки и высшего образования, которая стала особенно влиятельной после опубликования в 1949 году книги Симоны де Бовуар «Второй пол». Однако академическое образование лишь недавно стало характеристикой истории женского движения, во время второй волны феминизма. Ряд курсов по вопросам роли женщин в истории, литературе существовал и ранее, правда, они были разрозненными и единичными, и вплоть до начала 1970-х годов женские исследования не фигурировали под таким именем в университетах и колледжах США. Первая программа женских исследований была открыта в 1969/70 учебном году в университете Сан-Диего. В тот год в университетах США в целом насчитывалось лишь 17 лекционных курсов о женщинах. Однако к 1980 году число таких дисциплин выросло до 20 тысяч, а количество программ, или специальностей, существующих в рамках традиционных или новых самостоятельных кафедр и факультетов, уже равнялось 350.

Несмотря на продолжающиеся споры о том, считать ли женские исследования прямым следствием женского движения, а также непрекращающуюся дискуссию о характере связи академического феминизма и феминистской политической практики, факт остается фактом: первые курсы женских исследований в высшей школе были организованы непосредственно под влиянием женских движений 1960-1970-х годов. Теоретический анализ тогда считался важнейшим условием социальных изменений (что, кстати, было характерно для эмпирической американской социологии в целом), а исследование угнетения женщин ассоциировалось с поиском возможностей преодоления неравенства в патриархальных и капиталистических обществах. Тесная связь теории и практики была главным принципом развития данной академической области в США, и тем самым политический характер знания, в том числе феминистского, казался совершенно очевидным и просто необходимым.

Женские исследования возникли в США в конце 1960-х годов одновременно с этническими (Ethnic Studies) и черными (Black Studies) исследованиями в ответ на растущую критику в адрес академии как необходимый шаг с целью пересмотра роли женщины и других маргинализованных групп в обществе. В эти годы женщины Западной Европы и США выступали в феминистском освободительном движении, отстаивая свои гражданские и экономические права. Утверждая, что «личное есть политическое», феминистки начали открыто обсуждать то, о чем раньше говорилось лишь шепотом, например сексуальность, изнасилование, сексуальное насилие в форме инцеста и домашнее насилие. Для феминисток было ясно, что все эти проблемы неразрывно связаны между собой, и чтобы достичь свободы для женщин, необходима борьба по каждому отдельному вопросу.

Академические, социальные и политические цели феминистского освободительного движения развивались бок о бок с освободительными движениями чернокожих, американских индейцев и сексуальных меньшинств, движениями за гражданские, студенческие права и антивоенными выступлениями. Все эти социальные группы, имеющие представителей в академическом сообществе и вне его, убедительно доказывали, что их культурные практики, жизненный опыт и представления о социальном мире очень важны для понимания и развития современного общества. Эти движения, получившие название политик идентичности, способствовали институциализации программ женских и гендерных исследований, программ изучения этничности и сексуальности. Кроме того, деятельность движений привела к увеличению числа женщин и представителей меньшинств в различных академических сферах.

Первая стадия развития женских исследований в США (конец 1960-х — 1970-е годы) характеризовалась усилиями по созданию новой академической области. Изучение женщин изначально появилось в рамках традиционных академических дисциплин (в основном, речь идет о литературе, истории, философии, социологии и психологии). Преподавание многочисленных и разнообразных курсов было начато официальным и неофициальным образом, в различных условиях, часто по настоянию студентов. Первые феминистские требования, предъявляемые к университетам, были связаны с «внесением» женщин в учебные планы, учебники, издательские каталоги. Несправедливо забытые труды женщин были опубликованы и начали использоваться в учебном процессе, а ученые стали связывать темы своих исследований с проблемами женщин и гендера. Многие из новых курсов были включены в учебные планы существующих специальностей: психологии, социологии, философии или истории, — а в нескольких колледжах и университетах получили развитие самостоятельные программы женских исследований. Преподаватели большей частью были подготовлены в сфере гуманитарных дисциплин: литературы, социологии, психологии и истории. Вскоре стало ясно, что подход «добавить женщину» был недостаточным, поскольку ни одна из традиционных дисциплин не была в состоянии предоставить полноценное понимание жизни женщин. В течение 1970-х годов была осознана необходимость более целенаправленного развития самостоятельных программ женских исследований многими университетскими преподавателями и учеными.

Женские исследования (Women's Studies) стали определяться как университетская программа (факультет, центр, кафедра, специальность), где можно получить знания о мире и людях с разнообразных междисциплинарных и феминистских позиций, а главное — с женской точки зрения. Именно это отличало программы женских исследований от факультетов социологии, психологии, философии, экономики или истории. До недавнего времени как женщины, так и мужчины смотрели на мир с мужской перспективы, поскольку все теории о людях, нашей природе и нашем поведении были созданы учеными-мужчинами. Когда собственный опыт женщин помещается в центр познавательного процесса, это позволяет ставить новые аналитические вопросы, развивать оригинальные теории и вносить существенный вклад в понимание нас самих и нашего мира.

Организация в 1977 году Национальной ассоциации женских исследований способствовала распространению новых программ. Эта ассоциация начала проводить ежегодные конференции, публиковать журнал, проводить мониторинг программ и рассылать информацию по университетам США. Надо отметить, что финансовая поддержка женских исследований в ту пору была очень слабой. Например, в университете Нью-Мехико, где программа начала свое существование с 1972 года, год спустя было выделено 150 долларов, из которых 2/3 было выплачено в качестве гранта аспирантке, работавшей помощником координатора, а 1/3 предназначалась на расходные материалы.

Вторую стадию развития женских исследований можно отсчитывать с начала 1980-х годов. В этот период происходила интеграция женских исследований в высшее образование США, или развитие «гендерно-сбалансированных учебных планов» посредством введения новых знаний о женщинах в традиционные дисциплины. Этот период можно назвать «мэйнстримингом» женских исследований, поскольку усилия были направлены на приведение к общему знаменателю идеологии высшего образования. Этот общенациональный проект был поддержан государственными и частными фондами. Например, фонд Форда спонсировал перестройку образовательных программ (специальностей) в университете Аризоны. И хотя многие университеты не получили достаточного финансирования, именно во второй фазе своего развития женские исследования были институциализированы. Наиболее богатые программы открыли исследовательские институты и центры, издавали собственные книги и журналы, а некоторые даже приобрели статус отдельных факультетов. В университетах началось широкое обсуждение статуса женщин, явлений дискриминации в публичной сфере и частной жизни, ген-дерных предрассудков, существующих в социуме, литературе и образовании. Были учреждены журналы в области женских исследований, в том числе Feminist Studies, Women's Studies, Signs, Quest, Sex Roles, Women's Studies Newsletter. Были опубликованы антологии и хрестоматии по женским исследованиям.

Известно, что знание о людях и мире разделено на дисциплины, и некоторые из них имеют давнюю и богатую традицию (например, история и философия). Ряд других — психология, социология, экономика — начали развиваться как самостоятельные направления знания лишь одно или два столетия назад. А есть и совсем новые способы изучения мира или его фрагментов, например генетика, теории коммуникаций или киноведение. Независимо от своего возраста каждая из этих дисциплин обладает относительно самостоятельным способом познания, базируется на некотором наборе исходных положений, явных и неявных установок, выраженных в форме непреложных истин и этических представлений. Эти истины, представления и предпосылки становятся для ученого руководством к действию, причем следующие из них выводы и интерпретации не являются одинаково истинными для женщин и мужчин. Они не всегда соответствуют женскому опыту и могут неверно объяснять женское поведение. Фактически это изучение мира с позиции мужчин.

В свою очередь, женские исследования фокусируются на женском опыте и стоят на таких положениях, которые могут помочь воссоздать женский мир. Поэтому женские исследования — это не только дополнение и исправление традиционных наук; это еще и новая самостоятельная академическая дисциплина, которая требует от других дисциплин пересмотреть их основания и объяснительную логику. В качестве новой дисциплины женские исследования не только ставят под сомнение основные методы и гипотезы традиционных наук, но и представляют свежий и цельный взгляд на мир посредством междисциплинарного анализа. Это позволяет изучить любой вопрос с разных сторон и подвергнуть критике однобокое видение предмета в традиционных дисциплинах, тем самым стимулируя их развитие. Здесь подвергается сомнению сам факт разделения знания на отдельные, изолированные дисциплины. Женские исследования — это попытка привнести фундаментальные изменения в академию посредством научного поиска. Их роль в академическом сообществе и феминистском движении все еще обсуждается; их особые перспективы, цели и задачи постоянно формулируются, дебатируются и переопределяются.

Безусловно, традиционные дисциплины (например, психология, история, антропология) исследуют не только мужчин, но и женщин. Однако если приглядеться, мы увидим большие пробелы, заблуждения и неточности в научных знаниях. Мы лишь начинаем понимать, как мало нам известно о половине человеческого рода — женщинах. Что, например, нам известно о женщинах в античности и средневековье? Как нам понять и узнать женщин этого периода, если мы полагаемся лишь на документальные материалы, оставленные мужчинами и о мужском опыте? Долгое время археологи разрабатывали и подтверждали теории о происхождении и развитии человека, расширяя знания об орудиях труда и нормах поведения, ассоциируемых с мужской сферой деятельности — охотой. Однако когда антрополог-феминистка Сэлли Слокам в 1975 году спросила, чем в ту эпоху занимались женщины, то выяснилось, что у нас весьма скудные сведения о женской деятельности в доаграрных обществах (Slocum, 1975). Одной из задач женских исследований является поиск недостающей информации о женщинах прошлого и настоящего: писательницах и художницах, мыслителей и поэтессах, тех, кто обеспечивает питание своей семье, кто занят торговлей и ремеслом, простых и знатных, неизвестных и прославленных. Историки считали, что имеют богатую информацию об эпохе Возрождения до тех пор, пока историк-феминистка Джоан Келли в 1977 году не поставила вопрос: а был ли Ренессанс у женщин? В самом деле, чем занимались европейские женщины этого периода? (Kelly, 1977).

По словам Элизабет Повинелли, антропология, как и другие академические дисциплины, первоначально была андроцентричной, с глубоко укорененной ориентацией на мужчин (Povinelli, 1997, p. 181). Например, когда антропологи желали изучать ритуальные верования австралийских аборигенов, они собирали информацию только о мужских ритуальных практиках этой группы, ошибочно признавая их наиболее важными. Иными словами, мужские роли были не только в центре анализа, к ним относились как к образцам, представляющим обычаи, верования и жизненный опыт всей общины. Основной предпосылкой феминистской антропологии выступает идея, согласно которой для того, чтобы понять особенности и возможности социальной жизни людей, необходимы исследования женских ролей, убеждений и практик в обществе.

Каждая дисциплина применяет специфические теории об устройстве мира и особые методы, приспособленные для изучения. Женские исследования — очень молодая отрасль науки, которая только начинает определять свои потребности в специальных знаниях и методах, а когда это необходимо, отстраняется от традиционных подходов. Ряд концепций и методов был взят женскими исследованиями из других дисциплин, однако при этом они были дополнены женской точкой зрения. Сегодня уже можно говорить о том, что женские исследования не только заимствуют методы и концепции, но и способствуют развитию многих других, в том числе и традиционных, дисциплин. Здесь формулируются новые вопросы и пересматриваются прежние объяснительные модели, появляются новые теории и методы исследования. В свою очередь, женские исследования используют наработки, выводы и открытия других дисциплин, чтобы развивать междисциплинарное знание о женщинах.

Например, для того чтобы исследовать гормональные циклы женщин, требуются знания о воздействии эмоций на биологические функции, а также сведения из экологии и генетики. Если мы хотим понять изменения в практиках воспитания детей в определенных культурно-исторических и социально-экономических контекстах, нам нужны методы и материалы биологии, чтобы узнать о лактации; экономики — об условиях, в которых женщины принимают решения о том, как воспитывать детей; психологии — о том, как женщины воспринимают эти условия; антропологии — о культурных традициях воспитания детей; диетологии — о воздействии различных практик питания на матерей и детей; политологии и юриспруденции — о системе формальной поддержки (или недостатке таковой), важной для принятия решений в связи с воспитанием детей. Возможно, в каждой из названных дисциплин вопросы ставятся несколько иначе, но женские исследования во многом полагаются на развитие этих областей знания, черпая из них средства для ответа на эти вопросы (Introduction to Women's Studies, 1983, p. 6-7). Впрочем, в женских исследованиях, безусловно, многие вопросы формулируются впервые, ибо традиционные дисциплины таких проблем еще не касались. Аналогичные вопросы затрагивают, помимо женщин, и другие группы людей, о которых обычно наука умалчивала: расовые, этнические, сексуальные меньшинства, инвалиды.

Одна из причин, по которой женщины были «невидимы», имеет отношение к нашему молчанию о самих себе. Женщины обычно исключались из публичного дискурса и ассоциировались с домашней сферой, семьей и «женской работой». Из-за того, что женщин редко обучали грамоте, имеется очень мало документальных источников о жизни наших праматерей. По сравнению с большим числом художников-мужчин, лишь немногие женщины участвовали в создании произведений искусства и архитектуры — того, что традиционно изучается историками. Многие женщины, которые выражали себя в творчестве, делали это посредством музыки, танца, вышивки, ткачества и ковроткачества, плетения, вязания, лоскутного шитья — а ведь все эти формы являются хрупкими, эфемерными и анонимными. Женщины по-прежнему слабо представлены в мире художественного истэблишмента среди тех, чьи картины висят в музеях, а книги публикуются (Introduction to Women's Studies, p. 8). Женщины редко играли решающую роль в промышленности или доминантных религиях, продолжая оставаться исключенными из сферы такого лидерства и сегодня.

Для ученых, представляющих женские исследования, прежде всего было важно восполнить пробелы в потоке академических публикаций различных дисциплин в отношении работ, подготовленных женщинами и анализирующими жизнь и достижения женщин. В процессе выполнения этой задачи стало очевидно, что основные понятия, которыми оперируют те или иные академические дисциплины, исключают возможность адекватного выражения женского опыта. Для того, чтобы женщины не были просто «аномальной сноской» (Kesselman, McNair, Schniedewind, 1995, p. 8), а попали в центр внимания науки и социальной практики, следовало внести изменения в те установки и язык, которые структурируют академическое знание.

Отметим, что процессы институциализации женских исследований в 1980-е годы вызвали к жизни дискуссию, которая продолжается и сегодня. Эта дискуссия развернулась вокруг перспективы развития женских исследований как отдельной дисциплины в противовес идее диффузии нового знания среди традиционных дисциплин. Споры вызвал междисциплинарный характер женских исследований, который, казалось, ставил под вопрос самостоятельный статус этой дисциплины и указывал на ее очевидную интеграцию с традиционными отраслями знания. Так появляются специальности «психология женщин», «история женщин» и «женская литература». Вместе с тем вся эта научная деятельность создает основу для формулирования новых теорий и понятий, которые изучают женщин с нонсексистской перспективы. По этой причине многие уверены, что женские исследования могут претендовать на статус самостоятельной дисциплины, а не просто фигурировать в рамках раздела о женщинах внутри уже существующих дисциплин. Все большее число людей получают степень магистра или доктора в области женских исследований, а также специализируются по одной из субдисциплин внутри самой женской программы. И все же эта самостоятельная дисциплина не остается изолированной в поле взаимодействия традиционных и новых наук. Сегодня растет число тех, кто относит женские исследования именно к междисциплинарному знанию ^[2], которое усиливает интеллектуальную власть академических феминисток, позволяет ученым привлекать информацию о женщинах из всех других академических дисциплин и выбирать любые перспективы, информацию и подходы, наиболее применимые к отдельно взятому вопросу. При этом в женских исследованиях могут быть оговорены собственные концептуальные рамки, которые будут проверять, пересматривать и расширять прежние теории.

Одной из задач развития программ женских исследований в университетах США было женское образование. Образовательные учреждения в недавней истории США слишком во многом ограничивали, а не усиливали позицию женщин. Практики образовательных учреждений часто поощряли девочек и женщин выбирать свою карьеру в традиционно «женских» сферах. Школы и учителя были склонны поощрять покорных и скромных, а не настойчивых и инициативных учениц. В тех аудиториях, куда студенты попадали после школы, женщины также зачастую играли маргинальные роли. Образовательные учреждения отражают гендерную стратификацию общества и культуры в целом, демонстрируя на своем примере неравный статус женщин и мужчин.

Атмосфера на курсах женских исследований отличалась от той, которая царила в большинстве школьных или академических аудиторий. Образовательная программа по женским исследованиям возникла как академическая дисциплина именно из-за того, что женщины ставили вопросы о своем собственном опыте, и это до сих пор остается центральным звеном образования. Преподаватели женских исследований обычно стимулируют студентов не только задавать вопросы по пройденному материалу, но и обсуждать собственный жизненный опыт. Ценности феминизма, включая критику всех форм доминирования, акцент на сотрудничестве и стремление к интеграции теории и практики, оформили подход к преподаванию, называемый феминистской педагогикой, которая превращает аудиторию в интерактивную обучающую среду, интеллектуально и эмоционально вовлекающую всех студентов.

Третья стадия развития женских исследований относится к середине 1980-х годов и связана с продолжением реструктуризации учебных программ в направлении включения опыта меньшинств, большей толерантности, чувствительности к различиям учащихся. Еще в 1970-х и особенно в 1980-х годах академические программы женских исследований подвергались критике со стороны многих авторов, в частности женщин, представляющих этнические, расовые и сексуальные меньшинства. Чернокожие женщины выдвигали вполне обоснованные требования включить в концептуализацию женственности расовые, этнические и классовые различия. В некоторых университетах были открыты специализации по «черным» женским исследованиям, которые теснее всего были связаны с программами афро-американских исследований. В 1983 году был учрежден новый журнал SAGE: A Scholarly Journal on Black Women. Женские исследования подверглись также критике за гетеросексизм, исключение лейсбийского опыта.

В тот период учреждаются новые журналы, финансируются проекты и сетевые программы для «цветных» женщин в высшей школе, проводятся конференции, семинары и летние школы. В результате этого развития произошли серьезные трансформации феминистской мысли, которая теперь отрицала эссенциализм, характерный для определения категории «женщина», и концептуализировала множественные идентичности женщин, подразумевающие, но не сводимые к категориям расы, этничности, экономического и профессионального статуса, работы, возраста, сексуальной ориентации, религии, национального происхождения и культуры. Кстати, подобные изменения коснулись и традиционных дисциплин. Вместе с тем надо отметить, что в 1996 году доля белых женщин среди администраторов программ женских исследований составила 93%. И все же в 1980-х годах среди тех, кто выдвигал критические аргументы в адрес женских исследований, стали более отчетливо слышны голоса латиноамериканских, азиатско-американских женщин и представительниц коренного населения Америки.

Начиная с этого периода феминизм продолжает развивать все более мультикультурную перспективу, учитывая опыт женщин всех рас, этнических групп, социальных слоев и сексуальных ориентаций. «Черный феминизм» (black feminism), например, рассматривает особое положение афро-американских женщин в американском обществе. Элис Уокер принадлежит красноречивая мысль о том, что черный феминизм, или вуманизм, основывается на исторической силе черных женщин в их семьях и общинах и богатой афро-американской традиции сопротивления и выживания. Черные феминистки сделали также упор на понятии «множественного сознания»: речь идет о том, что в жизни цветных женщин США взаимодействуют одновременно различные системы расизма, сексизма и расового угнетения. Эти исследователи представили афроцентристскую перспективу в истории женщин взамен евроцентристской, что позволило оценить те властные роли, которые играют женщины в африканских обществах. Еврейские феминистки обратились к традиции еврейского женского сопротивления, проанализировали культурный смысл расистских и сексистских оскорбительных стереотипов, раскрыли смысл антисемитизма для еврейских женщин и важность связей между разными группами угнетенных людей, поставив вопросы: «если не я за себя, то кто?» и «если я только за себя, то что я такое?». Обсуждая эту мысль, Мелони Кей Кантровиц отметила, что «самое лучшее в людях — это устойчивая зависимость между уважением себя и уважением другого» (цит. по: Kesselman, McNair, Schniedewind, р. 11).

Азиатско-американские и латиноамериканские феминистки отметили напряженные отношения между американской и эмигрантскими культурами, а также выявили общие потребности женщин упрочить их культурное наследие, но отвергнуть содержащийся там сексизм. Традиционная японская культура, например, требует покорности и послушания от женщин, которые должны ставить честь семьи превыше собственных потребностей. Азиатско-американские феминистки выступают против мифов об азиатской женской сексуальности, мифов, появившихся из взаимной игры западных стереотипов о восточных женщинах с ожиданиями от женщин в азиатских культурах. Латиноамериканские феминистки показали в своих работах, как важно порой достигать компромисса между требованиями латиноамериканских общин и женского самоопределения. Феминизм для латиноамериканок и женщин других расовых групп означает работу вместе с мужчинами над решением их общих проблем, связанных с социальным неравенством, а также направленную на изменение сексистских или мачистских установок внутри общины (Kesselman, McNair, Schniedewind 1995, р. 11). Феминистки, представляющие коренное население Америки, вносят в современные женские исследования многие традиционные ценности и практики коренных американских культур, в центре которых находится женщина. История коренных женщин Америки и то, как они видят единение с землей, ощущают ответственность по отношению к окружающей среде, являются важными вопросами для многих сегодняшних феминисток США.

Итак, на третьей стадии развития женские исследования в США поднялись на качественно новый уровень. Ученые стали обращать внимание на разнообразие женщин в аспектах расы, этничности, класса, религии, национальности, сексуальной ориентации, возраста, инвалидности. Подобные моменты учитывались и в образовательных программах, кроме того, во многих университетах факультеты женских исследований стали тесно сотрудничать с факультетами этнических исследований и мультикультурализма. Это способствовало тому, что академический мир становился не только более терпимым, но и более внимательным, заинтересованным в отношении многообразия и особенностей людей. Мерсели Дженкинс (Цит. по: Sadker and Sadker, 1995, p. 68-69) разработала советы для преподавателей, которые желают создать атмосферу толерантности и равноправия на своих занятиях. Вы можете проверить себя, воспользовавшись ее предложением, и расширить этот список, включив в него вопросы относительно инвалидов, мигрантов, этнически или культурно чужих для большинства аудитории (илл. 1).

Идеи и проблемы разных групп женщин расширяют границы феминизма, способствуя развитию теории мультикультурализма и практики освобождения всех людей. Вместе с тем необходимо осознавать, что все исследователи являются выходцами из разнообразных культур и социальных классов. Женщины-участницы движений и исследователи представляют разные расы, этнические группы, профессиональные интересы и возрастные группы, они привносят различные интересы и представления, что иногда затрудняет взаимопонимание и препятствует консенсусу. Женщины разделены не только расой и классом, но также возрастом и сексуальной ориентацией.

Илл. 1. Мерсели Дженкинс. Проверочный лист для включающего обучения

Вследствие такой дифференциации и индивидуализации интересов «феминизм переопределяется как рынок самопомощи индивидуализированных потребителей», и в этом случае «политики борьбы за равенство ложатся на дно» (Айзенстайн, 1998, с. 15). Тем, кто, прежде всего, относит себя к дискриминируемым группам, трудно распознать схожесть интересов разных женщин. В другом случае в качестве непримиримых «врагов» могут рассматриваться женщины и мужчины. Чтобы достичь определенного уровня самооценки, люди обычно делают акцент на позитивной стороне собственных отличий и высоко оценивают те черты, которые отличают их как группу. В связи с этим, например, мы не хотим быть «ассимилированными» в соответствии с ценностями других, а настаиваем на том, чтобы другие принимали нас «такими, какие мы есть» с нашей точки зрения. Поэтому свобода от расистского, этнического или классового угнетения может казаться людям самым высоким приоритетом, а фокусирование на различиях между женщинами и мужчинами может казаться им предательством общего дела. Но «чем лучше мы понимаем барьеры, существующие в жизни всех женщин, тем более ясными становятся наши различия и удачнее формулируются феминистские цели, которые направлены на проблемы всех наших сестер» (Introduction to Women's Studies, p. 11-13).

Отличительная черта женских исследований — это развитие коллективных способов действия. Хотя женщины-ученые, медики, художники и многие другие работают в одиночку, они часто объединяют свои ресурсы (знания, навыки и энергию) для коллективной работы, результат которой делает акцент не на индивидуальных усилиях, а на совокупном усилии группы. Во-первых, коллективное действие представляет взаимную поддержку в трудном начинании. Во-вторых, многие проблемы требуют экспертизы не одного человека, а специалистов разного профиля или опыта.

Четвертая стадия развития женских исследований началась в 1990-х годах и была связана с развитием глобальной инфраструктуры и повышением внимания к международным проблемам женщин. Распространение образовательных программ и исследовательских проектов по проблемам женщин и гендера в странах Западной Европы, Африки, Ближнего Востока, Азии и Латинской Америки привело к интенсивному обмену информацией, опытом и ресурсами между учеными и преподавателями. Были основаны регулярные международные летние институты, конференции и конгрессы, проводимые при поддержке многочисленных женских организаций. Образовательные программы приобретали международную, глобальную ориентацию, в частности, в связи с растущим числом публикаций, вышедших в постколониальных государствах и странах третьего мира. Эти программы делают акцент на вопросах политики, социально-экономического развития, проблемах милитаризма, репродуктивных прав, беженцев, работы и семьи.

За последние тридцать лет были опубликованы тысячи книг и статей, оспаривавших старые предрассудки и осваивавших новое интеллектуальное пространство. Иногда можно услышать мнение о том, что в конце 1990-х годов рынок труда в академической среде, например в американских университетах, оказался заполненным, отмечается невостребованность выпускников, получивших степень PhD, в том числе в области женских исследований. Женские исследования начинают рассматриваться не как образовательный капитал для карьеры университетского преподавателя, а как источник дополнительной экспертизы в отношении активизма и деятельности правительства. Совершенно очевидно, что люди с такой подготовкой вносят существенный вклад в строительство демократии и социальное развитие. В связи с этим сегодня говорят о том, что, возможно, предложение будет определять спрос, иными словами, рост числа подготовленных специалистов в области женских исследований будет способствовать социальному заказу на них. Например, сегодня некоторые специалисты с учеными степенями по женским исследованиям заняты в программах гражданского образования в средних школах и общинах. Благодаря такому влиянию в обществе распространяется феминистское знание, в преподавательскую практику внедряется опыт педагогики свободы, а задача гражданского образования переформулируется от натурализации иммигрантов к формированию опыта гражданственности. Речь идет об опыте индивидуальной и коллективной ответственности, социального участия, толерантности и равноправия. Вот почему в обществе растет спрос на таких экспертов, учителей и художников, которые могут способствовать дальнейшему строительству демократии.

В 1980-1990-х годах появляются программы женских и гендерных исследований в Европе ^[4]: открываются новые отделения, ряд факультетов и центров переименовываются либо прибавляют еще один компонент к своему прежнему имени. Магистратура междисциплинарных женских исследований (Graduate School of Interdisciplinary Women's Studies) университета Уорика (Великобритания) в 1993 году реорганизуется в Центр исследований женщин и гендера (Centre for the Study of Women and Gender) со следующими основными задачами: обеспечить критическую перспективу дискуссии по женщинам и гендеру, осмыслить разнообразие феминистских подходов и важность категории «различия» в современных феминистских исследованиях; развить знание о разнообразии исследовательских методологий в женских исследованиях; способствовать осознанию философских и этических вопросов, возникающих в исследовательской ситуации; осмыслить смещение акцента в феминистской теории и методологии в направлении философии, осуществлять феминистскую критику биологии и культурных исследований.

В тот же период открываются новые самостоятельные кафедры и программы, учреждаются исследовательские ассоциации, в названии которых присутствует термин «гендер».

Так, Международная сеть гендерных исследований, образованная в 1996 году при Гендерном институте Лондонской школы экономики, в число своих задач включает следующие: поддерживать проекты и другую деятельность в сфере гендерных исследований; развивать теории этики, справедливости и демократии; расширять перспективы социальной политики посредством исследований, международного сотрудничества ученых, исследовательских центров, неправительственных организаций, средств массовой информации, бизнеса и политиков. Проекты разрабатываются в следующих направлениях: гендер и социальная философия; теории этики, справедливости и репродуктивных прав; культурные конфликты, коллективные идентичности и гендерные отношения; гражданство, мобильность и сотрудничество; равные возможности и образование в течение всей жизни; перспективы трансграничных форм демократии. Основной принцип — сочетание этики, теории и прагматики. Гендерные исследования носят междисциплинарный характер, преодолевая традиционные рамки социальных наук, используют сравнительный подход, подчеркивая общность и различия между странами и регионами. Они дифференцируются по своей структуре, характеру и задачам, хотя часто имеют общие темы и цели (например, борьба против насилия). Исследовательские дискуссии, обмен идеями и результатами, освоение новых предметных областей стимулируется благодаря развитию современных информационных технологий.

Еще пример: Центр гендерных и женских исследований в университете Ньюкэсл (Великобритания) был основан в 1996 году с целью развития междисциплинарных курсов и проектов; деятельность центра посвящена интеллектуальному освоению того, как конструируются маскулинность и феминность, а также политическому признанию форм неравенства и поиску возможных способов достижения равенства. Особо выделяются проекты на следующие темы: идентичность и репрезентации, конструкции маскулинности и феминности в международном масштабе; семья, право и меняющиеся дискурсы гендера; гендер и пространство; сексуальности; теории инаковости (queer theory); равные возможности, работа и образование; насилие и нарушение прав; феминистское движение и феминистская теория.

Проблема различий между гендерными и женскими исследованиями в первую очередь связана с эволюцией академического феминизма и политической практики. Кроме того, существенную роль играют различия национально-политического контекста США и Европы. Так, Рози Брайдотти указывает на особенности становления и развития женских исследований в Европе. По ее мнению, лишь университеты Северной Европы поддерживают женские исследования в статусе самостоятельных факультетов, причем только те исследовательские центры могут позволить себе название «феминистские», которые не связаны со студенческими образовательными программами: «Как правило, определение "феминистский" устрашает университетский истеблишмент и, главное, сочувствующих феминизму женщин-нефеминисток, являющихся его частью, — вот почему со всей необходимостью его приходится избегать». В большинстве других случаев женские исследования интегрированы в другие факультеты и дисциплины, например американистики (American Literature или American Studies), особенно в странах Южной и Восточной Европы. Поскольку традиции феминизма в американской истории весьма сильны, таким образом, снимается необходимость особых аргументов в пользу функционирования программ женских исследований на кафедрах американистики; парадокс же заключается в том, что при таком сценарии эти курсы перестают отражать собственные специфические феминистские традиции, инициативы или практики (см.: Батлер, 1999, с. 50). Все это, включая и недостаток литературы по феминизму и женским исследованиям в Европе (монополия издательской продукции в этой области у британского издательства Рутледж), делает европейские школы женских исследований «зависимыми от американского феминизма и в коммерческом, и в финансовом, и даже в дискурсивном отношении. Эта зависимость становится актуальной даже при выборе исследовательской проблематики. Это также означает, что не существует эффективной обратной связи между локальными политическими культурами феминизма и местными университетскими программами по женским исследованиям» (Батлер, 1999, с. 50-51). На основании этих выводов Брайдотти считает Европу колонией в области женских исследований. Напротив, по мнению Зиллы Айзенстайн, доминирование западного феминизма на мировом рынке «не останавливает развитие других видов феминизма в других странах и не сводит их к вариантам западного… Наоборот, в разных странах разные виды феминизма развиваются внутри собственных политических культур и историй и изменяет в свою очередь западные модели феминизма» (Айзенстайн, с. 11).

Попробуем обобщить основные позиции программ женских и гендерных исследований (илл. 2).

Илл. 2. Отличия академических программ женских и гендерных исследований

Как видим, гендерные исследования несколько отличаются от женских исследований выбором объекта и предмета. По словам Н. Л. Пушкаревой, в отличие от «женской истории», история гендерная (или гендерный подход к истории) избирает своим предметом именно диалог полов, причем «не обязательно в ракурсе их иерархии, стратификации, но именно в плане реконструкции исторической эволюции различных форм их взаимодействия и взаимодополнения. Ведь не случайно гендерной историей (в отличие от "истории женской") заинтересовались наиболее блистательные философы современности, в том числе Ж. Лакан, Ж. Деррида и его последовательницы, сторонники постмодернистского теоретического феминизма Ю. Кристева и Л. Иригарэй» (Пушкарева, 1999, с. 26-27). Очевидно, развитие женских исследований шло и продолжается в направлении мультикультурализма, что позволяет выйти за пределы дисциплинарных ограничений. Для того чтобы осуществился реальный диалог культур, чтобы преодолеть классовые противоречия и гендерное неравноправие, следовало признать существующий в академической среде дисбаланс и преодолеть тематическую гомогенность, которая на практике реализуется в эпистемологические империализм и гегемонию. По словам Зиллы Айзенстайн, «плюрализованные сексуальные / гендерные смыслы и желания радикально оспаривают гомогенное видение маскулинности / феминности. Эти натурализованные конструкции мужественности» (Айзенстайн, с. 28) становятся более важными на этапе экономической трансформации разных стран.

С одной стороны, под маркой гендерных исследований работать стало просто удобнее, поскольку только так можно было включить мужчин в качестве субъекта и объекта научной деятельности. Несмотря на то, что традиционная наука представляла мужскую точку зрения, эта перспектива была достаточно узкой, так как не учитывала многообразие опыта реальных мужчин. По словам Терезы де Лауретис, «Women's Studies жестко идентифицировались с феминизмом и вскоре стали выглядеть как своего рода "гетто"… Кроме того, появился дух идеологической и интеллектуальной замкнутости». Иными словами, стал оформляться некоторый канон, корпус текстов, определяющих «правильный» подход к изучению женщин: «Поскольку Women's Studies вошли в "мэйнстрим", они получили статус легитимности, но по той же причине их границы оказались на замке, и на их территорию был закрыт доступ тем текстам или подходам, которые воспринимались как «оскорбительные для женщин… Два решения были найдены теми, кому по разным причинам не понравилась такая институциализация Women's Studies. Одно решение — для феминисток, не желающих надевать пояс интеллектуального целомудрия, — заключалось в интегрировании феминистских критических подходов в свои специальные или общие учебные курсы. Другое решение, принятое теми, для кого феминизм представлял определенное препятствие или вызывал нежелательные ассоциации, было дистанцироваться от женской тематики в литературе, социуме, истории и т.д., уделяя вместо этого внимание отношениям женщин и мужчин в более абстрактном, социологическом контексте — например, исследуя конструкцию маскулинности или маскулинностей, гендерообразующие шаблоны взросления или альтернативные модели гендера…» (де Лауретис, 1998, с. 138-139). Все это и послужило причиной возникновения гендерных исследований, которые в США представляются «весьма спорной дискурсивной территорией», которая разрастается под двойным давлением издательской индустрии и академической «звездной системы» бестселлеров в академическом и интеллектуалистском сообществах» (де Лауретис, 1998, с. 141). Современные феминистские исследователи, среди которых как женщины, так и мужчины, отвергают приписывание социальных ролей, которые якобы соответствуют качествам мужчины или женщины: «Мы отрицаем те оценки, которые фиксируют предустановленные "маскулинные" качества, например агрессию, и отвергаем предустановленные "феминные" качества, например сочувствие. Любое качество может проявиться у любого человека и должно быть оценено само по себе, а не в терминах пола того человека, в котором оно проявилось» (Introduction to Women's Studies, р. 4).

В самом деле, гендерные исследования кажутся более привлекательными по причине своей толерантности: здесь допускаются исследования мужчин, а не только женщин. Однако тут же возникает опасение, что женщины и их проблемы могут быть вытеснены за пределы гендерных исследований, если, например, не обращать внимания на вопросы гендерного неравенства, а лишь углубляться в исследования мужского опыта. В этом случае гендерным исследованиям можно предъявить обвинение в том, что они используются как маска, «для нормализации феминизма, для того, чтобы лишить феминизм его воинствующего голоса» (Айзенстайн, с. 11). Один из упреков феминистской критики в адрес гендерных исследований состоит в том, что возникновение такого рода академических программ никак не соотносится с практикой общественного движения: есть движения женщин, этнических и сексуальных меньшинств, но нет «гендерных» движений.

Рози Брайдотти, отвечая в интервью на вопросы Джудит Батлер об институциальных и теоретических различиях между европейскими гендерными и женскими исследованиями в настоящее время, приводит целый ряд критических аргументов в адрес понятия «гендер», которое сегодня кажется ей теоретически неадекватным и политически аморфным. Более продуктивным понятием, с ее точки зрения, выступает половое, или сексуальное, различие, поскольку, во-первых, понятие «гендер» имеет сугубо английское происхождение, а значит, культурную специфику и непереводимость. По мнению Брайдотти, акцент на понятии «гендер» предполагает, что «мужчины и женщины построены симметрично. Но при таком подходе остается в стороне феминистский тезис о мужском доминировании. В нашей системе маскулинное и феминное находятся в структурно несимметричном положении…» (см.: Батлер, с. 53-55).

Именно об этом говорит И. Жеребкина (Жеребкина, 1998, с. 10-12), приводя две основные методологические проблемы современной теории феминизма. Это, во-первых, различие между «теориями гендера» и «теориями сексуального различия», артикулированное в 1980-х годах как различие между англо-американскими теоретиками гендера и европейскими (по большей части французскими) теоретиками сексуального различия. Если для первых главной является практика эмансипационизма как включения внутрь мужско-доминантной системы, то для вторых решающее значение имеют маргинальные стратегии непринадлежности к существующему социо-символическому порядку. Вместо требований равенства по мужским правилам игры в теории сексуального различия предлагается деконструировать патриархатную социальную практику, в том числе и традиционные дискурсивные репрезентации женского в культуре. Во-вторых, речь идет о различии между гендерными и феминистскими исследованиями. В некоторых гендерных исследованиях женское объясняется как частный случай универсального, то есть мужского. В отличие от этого, феминистские исследования исходят из того, что культуре присущи гендерная асимметрия, маскулинная доминация и неравенство. Поэтому феминистская методология осуществляет критику маскулинной культуры, способствует развитию женской субъектности в ее отличии от мужской и добивается дискурсивной трансформации социального знания в феминистской перспективе.

Эта точка зрения представляется чрезвычайно важной, ибо она позволяет расставить ориентиры в информационном море современности. Однако вряд ли следует прибегать к такой жесткой департментализации социального знания, разделяя его на феминизм и гендерные исследования. Ведь феминизм, как и гендерные исследования на Западе и в России не являются гомогенными, и табличка на двери кафедры, факультета или название журнала, под обложкой которого вы опубликовались, не гарантируют, что содержание исследований автоматически укладывается в идеологическую схему, разделяющую всех на своих и чужих. Под любым из этих названий может быть догматическое или оригинальное содержание, консервативный или освободительный подтекст. Скорее всего, спор может идти между положениями статьи или книги, между концепциями и выводами разных авторов, а не ярлыками. В идеале даже самая современная феминистская методология, подвергшая старые проекты пересмотру и деконструкции, открыта критике. Это, возможно, один из главных признаков социальной теории как идеального типа в целом. На деле же, «привратники», не пускающие молодых авторов в науку или не позволяющие напечатать статью с критикой в адрес известных публикаций авторитетного ученого, существуют во всем академическом мире и в том числе в феминистски ориентированных кругах. Утверждать эгалитарные или даже маргинальные принципы — это риторика, а упражняться во власти и доминировании — это реальность социальной практики.

Основной аргумент, который соответствует современному состоянию женских и гендерных исследований, таков: нам нет смысла противопоставлять себя друг другу, особенно там, где мало ресурсов и так много предстоит сделать, а кроме того, сейчас уже трудно провести грань между этими двумя направлениями, ибо сегодня сосуществуют многочисленные и разнообразные варианты программ и исследовательских коллективов, включая те, которые работают в области изучения сексуальности, расы и этничности, инвалидности, старения, образования и занятости, профессий и культурных репрезентаций: литературной и кинокритики, анализа масс-медиа и медицинского дискурса. По словам Зиллы Айзенстайн, «западный феминизм — только одна разновидность феминизма, и имеющая, в свою очередь, множество значений. Женщины западного первого мира разных экономических классов видят феминистские проблемы по-разному. Далее умножьте это разнообразие на различающиеся также и между собой взгляды цветных женщин. Теперь охватите это многообразие поперек расовых границ. Внутри западных видов феминизма ведется спор и диалог между радикальными, культуральными и либеральными феминистками. И это деление существует внутри каждого расового / этнического разделения» (Айзенстайн, с. 10).

В процессе эволюции женских исследований как академической образовательной программы обсуждались вопросы статуса этой дисциплины как теоретической, в большей степени связанной с фундаментальными разработками, или прикладной, ориентированной на активизм. В некоторых университетах на факультетах женских исследований (например, в университете Сан-Диего) академическая в активность программе магистратуры и аспирантуры сочетается с деятельностью в местном сообществе, отсюда следует большая ответственность руководителя курса, инструктора по практике и студента. Это, конечно, прибавляет нагрузки преподавателю и студентам, которым следует находить способы, каким образом приблизить их исследовательские проекты к жизни женщин, этнических меньшинств, инвалидов, обездоленных. Женские исследования не могут замыкаться в своем предмете на изучении проблем белых, образованных, элитных женщин, а также принимать на обучение только таких студенток. И все же зачастую университетские студенты — это выходцы именно из среднего класса, из благополучных семей, и они не всегда могут быть заинтересованы узнавать о социальных различиях или вовлечены в проблемы непривилегированной части населения. Когда же они начинают работать в местном сообществе, перерабатывать информацию, полученную внутри и за пределами университета, их аналитические способности растут параллельно со знанием реального опыта разных женщин.

При этом молодые исследователи применяют наработанные навыки и приобретенные знания, участвуя в деятельности активистов неправительственных организаций, социальных движений, волонтерских объединений. Они могут выступить с лекцией или организовать семинар, мастерскую, тренинг вне университета. В некоторых университетах США магистранты или аспиранты могут также снять документальный видеофильм или поставить пьесу в любительском театре вместо того, чтобы представить к защите диссертацию. Им также разрешается в качестве курсовой работы вместо традиционной научной статьи опубликовать серию статей в газете, а также предпринять групповой исследовательский проект, который будет оцениваться зачетом или экзаменом. Факультеты поддерживают связь с правительственными структурами, которые обладают средствами на исследования в области проблем женщин, слабо защищенных групп, социальных услуг, здоровья населения, окружающей среды, и аспиранты порой получают гранты из местных источников на свои изыскания. Темы диссертаций связываются с насущной проблематикой, а проекты поддерживаются финансированием. Кроме того, для преподавателей и учащихся важно находиться в контакте с общественными организациями, волонтерскими движениями, инициативными группами, от которых может исходить заказ на совместные исследования с учеными вуза. Результаты таких исследований доводятся до общественности через средства массовой информации.

Женские исследования получили развитие в силу недостаточного присутствия женщин во власти, дискриминации на работе и в правовой системе, беззащитности перед доминированием мужчин в разных сферах семейной и профессиональной жизни. Вслед за активизмом выступили исследователи, которые отрефлексировали освободительный пафос феминистского движения в академическом дискурсе. Видимо, неслучайно, что, несмотря на зарождение феминизма в Европе, женские исследования происходят именно из США — это связано с особенностями американской демократии, политической культуры и социальной науки. Американская социология, например, всегда отличалась от европейской своей сильной эмпирической компонентой и направленностью на критический амелиоризм (стремление к улучшению социальной жизни). Общественные движения, объединившись с университетскими программами, добились политического, законодательного и академического признания меньшинств. Рост признания и популярности университетских программ женских исследований был впечатляющим. И хотя по оценке Джил Бистиджински (Bystydzienski, 1999) большинство программ женских исследований по-прежнему финансируется недостаточно, сегодняшнее состояние женских исследований характеризуется изобилием конференций, семинаров, мастерских, журналов и исследовательских центров. К концу 1990-х годов число самостоятельных факультетов женских исследований в США достигло 30, образовательные программы женских исследований существовали в 600 колледжах и университетах 34 штатов, включая 130 программ поствузовского образования: магистратура, докторантура (PhD). Такой взлет академического интереса позволил не только утвердить перспективы новой академической дисциплины, но и по-новому поставить фундаментальный вопрос о положении женщин в обществе. Невзирая на враждебный политический климат, существующий в отношении феминизма в американском обществе, и незавидное экономическое состояние высшей школы в целом, женские исследования существуют здесь в качестве автономных академических программ, кафедр и факультетов, а также в виде отдельных курсов и модулей в рамках традиционных дисциплин. Наиболее примечательным является тот факт, что эти курсы и программы продолжают развиваться и открываться вновь, несмотря на недостаток финансирования, вопреки оппозиции и как результат длительной борьбы внутри всей социальной системы данного общества.

Феминистская антропология

Основной предпосылкой феминистской антропологии выступает идея, согласно которой исследование женских ролей, убеждений и практик в обществе является необходимым, чтобы понять особенности и возможности социальной жизни людей. Хотя феминистская антропология в основном фокусируется на женщинах и женских социальных ролях, целью выступает улучшение понимания общества в целом. Большинство феминистских антропологов уверены, что открытия, сделанные ими в западном или не-западном контекстах, должны использоваться для улучшения жизни людей во всем мире.

Основные направления феминистской антропологии. По словам Элизабет Повинелли, антропология, как и другие академические дисциплины, первоначально была андроцентричной, с глубоко укорененной ориентацией на мужчин (Povinelli, р. 1). Наряду с тем, что важность роли женщин в жизни общества и каждого человека признавалась, в качестве обобщенной точки зрения на социальную группу антропологи скорее представляли именно мужскую позицию. Например, когда антропологи желали изучать ритуальные верования австралийских аборигенов, они собирали информацию только о мужских ритуальных практиках этой группы, ошибочно признавая их наиболее социологически важными. Б. Малиновскому принадлежит выражение: «Антропология — это изучение человека (man), включая женщину». Мужские роли были не только в центре анализа, к ним также относились как к образцам, представляющим верования и жизненный опыт всей общины.

Феминистская антропология и более широкое поле современных гендерных исследований возникли в конце 60-х — начале 70-х годов XX века, во время так называемой второй волны феминизма. Ранние работы феминистских антропологов вскрыли недостатки указанных предпосылок, продемонстрировав насколько важно для антропологического исследования уделять внимание женщинам, их социальным и культурным ролям. Эти работы относились к изучению женщин и женских ролей в эволюции человеческого общества, в контексте рода и семьи, а также в условиях глобального капитализма. Современные феминистские антропологи убеждены, что антропология только тогда может считать себя наукой о кросс-культурном разнообразии жизненного опыта людей, когда она будет исследовать как женщин, так и мужчин в их различных возрастных группах, обществах и культурах.

Такие аналитические понятия, как половые различия, гендер и сексуальность, являются принципиальными для всех методов и теорий, применяемых в феминистской антропологии (Гендерные исследования: феминистская методология в социальных науках, 1998; Женщина. Гендер. Культура, 1999). Смысл этих терминов менялся на протяжении последних ста лет, а сегодня претерпевает очередной пересмотр. В основном понятие половых различий относится к биологическим и анатомическим различиям, существующим между мужским и женским полом. Интересно, что сегодня это понятие более привилегированно по сравнению с понятием «сходство полов», хотя всем известно о существовании гермафродитов (людей, чьи половые органы включают компоненты как мужской, так и женской физиологии), а в истории известен период, когда считалось, что мужчины и женщины относятся к одному полу (Laquer, 1990).

Гендер обычно используется для указания на те смыслы и роли, которые общество приписывает половым различиям. Гендер — это то, во что общество превращает физические, анатомические и психологические различия людей. Понятия мужского и женского поведения, маскулинных и феминных манер, действий, речи суть гендерные конструкты, поскольку воплощают в себе социальные ожидания относительно характеристик «настоящего мужчины» или «настоящей женщины». Это не биологические факты, а культурно-специфические убеждения, которые организуют социальную практику именно так, а не иначе. В самом деле, феминистские антропологи продемонстрировали, что универсальных гендерных ролей для мужчин или женщин просто не существуют. Так, более 50 лет назад американская антрополог Маргарет Мид на основании своих наблюдений, проведенных в экспедициях, утверждала, что «хотя каждая культура в какой-то степени институциализировала роли женщин и мужчин, характер, который мы считаем присущим тому или иному полу, может быть просто одним из вариантов человеческого характера, которому с большим или меньшим успехом можно обучить или приучить разных индивидов» (Mead, 1935).

Современные феминистские антропологи постструктуралистского направления и другие исследователи гендерных отношений приходят к выводу, что в той же мере, как культура конструирует гендер, происходит социальное конструирование пола (Butler, 1990). Иными словами, все общества, как утверждают эти авторы, по-разному относятся к телу, выбирая, какие именно анатомические различия будут считаться половыми различиями, а какие — нет. Например, пышные формы тела считалась признаком женственности у русских крестьянок, но вряд ли относилась к критериям феминности у европейских аристократок начала XX века. Более того, пол также доступен культурным манипуляциям и изменениям, как и гендер, особенно в странах с высоко развитой технологией. В связи с этим необходимо остановиться на традиции исследований сексуальности (см.: Кон, 1997а, б; Социология сексуальности, 1997).

Термин «сексуальность» относится к тому, как общество и индивиды организуют, понимают, репрезентируют эротические и репродуктивные действия и что предпринимают по поводу этих действий. Антропологи, исследующие сексуальность, испытали влияние современного психоанализа и психологии, а также английской культурологической традиции (cultural studies). В фокусе их внимания как институциализированные, так и неинституциализированные формы гетеро- и гомосексуальности. Сегодняшние антропологи продемонстрировали, что пол, гендер и сексуальность часто выступают весьма тесно сопряженными понятиями во многих культурах и используются в целях социального контроля. Например, общество может пытаться контролировать сексуальные практики какой-либо одной возрастной или гендерной группы, но ничего не предпринимать в отношении контроля над другими группами. Более того, общества часто представляют сексуальность мужчины и женщины по-разному: в первом случае сексуальность активная, сильная и продуктивная, а во втором — опасная, загрязняющая или социально проблемная. В этой связи показательна публикация о ВИЧ-инфицированных проститутках в газете «Труд-7 в Нижнем Поволжье» от 25 июня 1999 года. Автор заметки «Милиция подоспела вовремя»начинает репортаж следующими словами: «Крупно повезло 26-летнему саратовцу Владимиру Н., частному предпринимателю, разведенному отцу двоих детей. Ситуация развивалась почти по Жванецкому: одно неосторожное движение — и ты… не отец, а ВИЧ-инфицированный». Повествуя о том, как сотрудники отдела по предупреждению правонарушений в сфере общественной нравственности ГУВД Саратова спасли бизнесмена от Ольги — зарегистрированной носительницы СПИДа, — журналист никоим образом не сомневается в той роли, которую исполняет здесь мужчина. Женщина выставляется единственным источником индивидуальных и социальных проблем, связанных с ВИЧ-инфекцией, если не считать обвинением легкий намек в адрес «высокопоставленных саратовских чиновников», которые недавно вели широковещательную кампанию по легализации проституции. Как видим, мужчина здесь выступает жертвой обмана: он порядочный гражданин, отец, однако, будучи разведенным, нуждается в услугах проституирующих женщин, которые так и норовят перейти границу дозволенного.

Общества и культуры также различаются и по тому отношению, которое складывается к гомосексуальным союзам: в одних случаях партнеры одного пола испытывают политическую и экономическую дискриминацию, тогда как в других сексуальность такого рода является жизнеспособной эротической практикой, компонентом религиозных церемоний, родовых, брачных и иных союзов (см.: Кон, 1998). Под влиянием работ Мишеля Фуко современные теоретики культуры и сексуальности усомнились в том, что западные представления о гетеро- и гомосексуальности можно применять к не-западным культурам.

Феминистская антропология подразумевает широкое разнообразие теоретических перспектив, большую географию своих интересов и множество методологических подходов. При этом в феминистской антропологии есть четыре классических предметно-дисциплинарных направления: социокультурное, лингвистическое, физическое и археологическое. Например, феминистские антропологи социокультурного направления исследуют в различных обществах и культурах относящиеся к женщинам социальные практики и жизненный опыт, а также культурные репрезентации и смыслы. Исследования рода, семьи, брака подверглись пересмотру с тех пор, как этнографы пришли к пониманию роли женщин в устройстве сватовства и свадьбы, манипуляции родственными связями для экономической и политической выгоды, как сексуальных агентов, а не пассивных объектов мужского желания. Подобным образом был пересмотрен традиционный антропологический анализ религии, политических систем и экономики, обогащенный этнографическими материалами, которые учитывали жизненный опыт и взгляды женщин (Povinelli, р. 182).

Феминистские антропологи также рассматривают отношения пола и языка. Испытывая влияние лингвистики и социолингвистики, антропологи исследуют, чем речь женщин отличается от речи мужчин, почему женская речь считается менее престижной во многих обществах, почему многие языки имеют сексистскую структуру (например, почему по-английски «человечество» будет mankind, а не humankind). Современные работы лингвистических антропологов анализируют, как протекает разговор мужчин и женщин, как структура и способы использования языка ставят женщин в положение, подчиненное мужчине (см.: Горошко, 1999, с. 98-110).

Современную феминистскую антропологию можно условно разделить на два крупных направления. Первое анализирует отношение между культурным пониманием гендера и сексуальности, с одной стороны, и распределением власти — с другой. Второе связано с теми открытиями, которые были сделаны благодаря постструктуралистским, постколониальным и постмодернистским исследованиям. В связи с этими открытиями антропологи подвергают сомнению важность акцента именно на женщинах. Новый фокус анализа — как женщины различных социальных, этнических и сексуальных ориентаций не только были угнетаемы и игнорируемы андроцентричными, патриархатными институциями, но и угнетали и игнорировали женщин других классов, этничностей и сексуальных предпочтений (Povinelli, р. 181-183).

Феминистский анализ труда. Речь идет о научном направлении, основанном на социальной критике гендерно нейтральных подходов к понятиям рабочей силы и процесса труда. Мы рассмотрим несколько исследовательских подходов и тем в данном направлении. Классические марксистские определения этих понятий не принимали в расчет различия между мужчинами и женщинами, проявляющиеся в практиках найма, трудовых отношениях, характере занятости и размерах вознаграждения. Однако в 1992 году исследовательницы К. Дельфи и Д. Леонард показали в своем исследовании, что трудовой контракт заключается на основе негласно действующего в семье гендерного контракта, согласно которому мужчины вольны продавать свой труд, тогда как женщины, чтобы пойти на оплачиваемую работу, должны получить разрешение от главы семьи. К. Пэйтмэн, Л. Адкинс, Дж. Брюис, Д. Керфут и другие исследовательницы в конце 1980-х — середине 1990-х годов опубликовали книги, где содержался анализ таких видов занятости, как проституция, индустрия досуга и секретарская работа, показав, что в этих случаях покупается отнюдь не абстрактная рабочая сила, а воплощенная сексуальность женщин. Если сами женщины при этом воспринимают свое тело и сексуальность как неличностный, отчуждаемый товар, то тем самым лишь оправдывается сексуальная эксплуатация.

Другие феминистские авторы (например, А. Хохшильд) показали, что в современном обществе растет число рабочих мест, на которых требуется использовать не профессиональные знания и навыки, а личностные качества сотрудников. В основном сюда нанимают женщин, от которых ожидается проявление эмпатии, но бывает и соответствующая работа, где мужчины должны задействовать определенные черты маскулинности (например, «вышибала»). Сюда же примыкает феминистский анализ так называемой «эмоциональной работы», то есть тех профессий, где акцент делается на психологическую нагрузку работников (учителя, медсестры, социальные работники, стюардессы, туристические агенты).

Вместе с тем у этой позиции есть и обратная сторона: наряду с критикой личностно-ориентированной работы здесь происходит закрепление стереотипных представлений о том, что такое «мужские» и «женские» качества, которые принимаются как должное и представляются неизменными. С. Кокбарн в 1991 году, А. Филипс и Б. Тэйлор в 1986 году показали, как в трудовых процессах переплетаются гендерные и капиталистические отношения, например, указывая на особенности дизайна различных механизмов, с которыми, как предполагается, должны работать мужчины, а также на характер гендерной идентификации статуса работы и ранга сотрудника. Первые исследования отечественных авторов, представляющих феминистский подход к проблемам труда и занятости, появляются в российской печати в конце 1980-х — начале 1990-х годов — работы А. И. Посадской, Н. М. Римашевской, З. А. Хоткиной. Речь идет о постсоциалистическом патриархатном ренессансе, воплощаемом в гендерной асимметрии секторов экономики, феминизации безработицы и бедности, особенностях женского рынка рабочей силы. Большое внимание уделяется гендерной экспертизе трудового законодательства и политики занятости (М. Е. Баскакова, Е. Б. Мезенцева).

В связи с этим остановимся на таком понятии, как дискриминация в сфере труда. Это практики найма, оплаты, повышения квалификации, продвижения, ограничивающие права и возможности отдельных групп работников на основании пола, этничности, возраста, политических предпочтений и культурных отличий. Дискриминация в сфере труда — это долговременное неравенство статусов индивидов на основе их этничности, расы, пола, возраста, проявляющееся, в частности, в неодинаковом вознаграждении одинаково продуктивных групп. Говорить о дискриминации можно в тех случаях, когда раса, религия, этничность и пол влияют на социально-экономические возможности субъектов при поиске работы, получении вознаграждения, продвижении по службе. Проблема заключается в том, что социальные группы, имеющие меньше возможностей устроиться на работу, будут наниматься за меньшие деньги, поэтому бизнес, стремящийся снизить расходы на рабочую силу, будет воспроизводить этот тип эксплуатации.

Суть предрассудка — неоправданно негативное отношение к группе и ее отдельным членам, предубеждение против человека на основании его идентификации с какой-либо группой; стереотип — обобщение, мнение о личностных свойствах группы людей. Сексизм — это дискриминация по полу, связанная с преувеличением значимости одного пола в обществе и его доминированием, а также позиции или действия, которые принижают, исключают, недооценивают и стереотипизируют людей по признаку пола, приводя к социальному неравенству. Примерами сексизма могут служить правила, запрещающие службу женщин в армии, или то, что детей при разводе обычно оставляют с матерью. Понятие сексизм находится в тесной связи с понятием дискриминация — неоправданно негативное поведение по отношению к группе или ее членам (в данном случае — к женщинам или мужчинам), которое ведет к сокращенному доступу людей к престижным ценностям общества, например к работе или образованию. Сегрегация женщин на работе тесно связана с существующими сексистскими установками. И хотя социально-психологические предубеждения о превосходстве отдельных групп над другими вносят вклад в практики дискриминации, причиной дискриминации выступают экономические факторы. Дискриминаторные практики найма ведут к сегрегации на работе. Сегрегация подразумевает различия в распределении работы и продвижения. Дискриминация — более емкое понятие — предполагает низкую оплату и различающиеся вознаграждения мужчинам и женщинам (или людям разного возраста, этничности) за одинаковую работу.

В России действует организация «Женщины против насилия и дискриминации», гендерные центры проводят гендерную экспертизу законодательства, обсуждается законодательство о равных правах и возможностях женщин и мужчин, что предусматривает, в том числе, анти-дискриминационные меры. По выводам М. Баскаковой, все льготы в российском трудовом законодательстве для различных категорий женщин можно разделить на две группы: льготы, связанные с периодом беременности и родов; льготы, обслуживающие традиционную гендерную роль женщины: матери и хранительницы очага. Если первая группа по сути своей не является «льготами» и не подлежит обсуждению, то наличие льгот второй группы оказывает скорее отрицательное влияние на конкурентоспособность женщин, а следовательно, способствует усилению дискриминации по признаку пола на рынке труда. Мы согласны, что в связи с этим в сфере занятости и рынка труда необходимо откорректировать законодательство до состояния гендерно нейтрального; экономически поощрять мужчин к занятиям детьми и домашним хозяйством; доносить до населения смысл законодательных изменений; работать над антидискриминационным законодательством; исключить дискриминацию по признаку пола, ограничивая законами поведение работодателей с момента подачи объявления о вакансиях; создать механизм установления факта дискриминации и возмещения ущерба гражданам, подвергнувшимся дискриминации; реализовывать программы поддержки женского предпринимательства, профессиональной подготовки и переподготовки женщин.

Гендер, или пол, оказывается центральным организующим принципом в мире занятости. И хотя при этом трудно отделить фактор пола от возраста, расы и этничности, можно утверждать, что дискриминация и сексуальные домогательства, практикуемые по признаку пола, распространены очень широко. Сексуальные домогательства на рабочем месте (сексуальные преследования) — сексуальные предложения, требования «сексуальных услуг» и прочие вербальные и физические действия сексуальной направленности, выдвигаемые в качестве условия приема на работу или сохранения работы, когда вынужденное согласие женщины или ее отказ от подобных предложений становится определяющим при вынесении решения о найме, сохранении рабочего места или продвижении по службе, а также когда целью или результатом таких действий является влияние на производительность труда или создание устрашающей, враждебной или оскорбительной обстановки на рабочем месте. Примеры сексуального преследования на рабочем месте: вербальные — сексуальные намеки, оскорбления, угрозы, шутки относительно половых особенностей, сексуальные предложения; невербальные — многозначительные взгляды, оскорбительные или неприличные звуки, присвистывание, непристойные жесты; физические — прикосновения, пощипывания, поглаживания, принуждение к половому акту или покушение на изнасилование. Действия квалифицируются как сексуальное домогательство, если объект домогательств ощущает неуместность подобного отношения и чувствует его агрессивную природу.

Как правило, жертва занимает более низкое положение на служебной лестнице по отношению к своему обидчику. Принуждение к сексу — это утонченный метод злоупотребления властью, и женщины, находящиеся в подчинении, наиболее часто становятся объектами сексуального преследования. К действиям сексуальной природы относятся: 1) неприятные или нежелательные для женщины действия и предложения, включая похлопывания, пощипывания, поглаживания, объятия и поцелуи, ласки и другие физические контакты, совершаемые без желания женщины; 2) нежелательные просьбы и требования сексуального характера, включая требования свиданий, вне зависимости от того, сопровождаются ли они подразумеваемым или открытым обещанием выгод или негативных последствий по службе; 3) словесные оскорбления или шутки, включая словесные оскорбления и шутки сексуального характера, неприятные женщине, высказывания о национальности, расовой принадлежности, фигуре или внешнем виде, когда такие высказывания выходят за рамки обычной вежливости, «сальные» анекдоты, любые пошлые высказывания, намеки или действия сексуального содержания, неприятные и оскорбительные для окружающих; 4) создание устрашающей, враждебной, невыносимой или оскорбительной рабочей обстановки путем неприятных или нежелательных для служащих разговоров, предложений, просьб, требований, физических контактов или проявлений внимания, сексуального или иного неподобающего содержания.

В России внимание общественности к проблеме сексуального домогательства на рабочем месте было обращено благодаря деятельности центров гендерных исследований и женских организаций в середине 1990-х годов. Сложность ситуации для российских женщин состоит в том, что отечественным законодательством предусмотрена только уголовная, а не гражданская процедура рассмотрения таких дел. Согласно данным опроса, проведенным Московским центром гендерных исследований, за первую половину 1990-х годов каждая четвертая женщина в России стала жертвой сексуальных посягательств на работе. Эти данные, вероятно, не полные, так как большинство российских женщин под сексуальными посягательствами понимают только непосредственное физическое нападение. В современной России важную роль играют кризисные центры, оказывающие юридическую и психосоциальную помощь женщинам, ведущие просветительскую работу с населением, органами внутренних дел и юриспруденции.

К феминистским исследованиям труда относится и такая тема, как домашний труд. Это форма трудовой деятельности, связанная с уходом за детьми, домом и приусадебным участком. Домашний труд отличается по объему и содержанию для домохозяйств, состоящих из одного человека и семьи, в квартире или доме с садом; имеет несколько стадий, соответствующих стадиям жизненного цикла семьи или домохозяйства; может осуществляться членами семьи или наемным работником. Каждое общество располагает определенным типом разделения обязанностей между полами: в одних сообществах женщины занимаются сельским хозяйством, носят тяжести, в других это делают мужчины; существуют примеры женщин-охотниц и воительниц и мужчин, занимающихся уходом за детьми. Анализируя разделение труда между полами, К. Леви-Стросс приходит к выводу, что дело не в биологической специализации, а в обеспечении союза мужчин и женщин таким образом, что минимальная единица хозяйствования включала бы по крайней мере одного мужчину и одну женщину. Основываясь на работах К. Леви-Стросса и марксистском подходе к анализу воспроизводства труда, Г. Рубин рассматривает разделение труда между полами как табу на одинаковость мужчин и женщин, которое создает социальные различия между полами (гендер), а также как запрет на любую организацию отношений полов, кроме гетеросексуального брака. Хотя домашний труд относится к деятельности в рамках нетоварного хозяйства, он является одним из основных условий капиталистической прибыли, при этом в капитализме унаследована нерыночная традиция, согласно которой обычно именно женщины выполняют работу по дому и не имеют прав собственности (Г. Рубин).

Патриархатная культура, которая является чрезвычайно стойкой и распространенной даже в современных обществах, характеризуется разделением всей человеческой деятельности на приватную и публичную сферы. Разделение ответственности за каждую из этих сфер происходит по половому признаку, и мужчины, как правило, отвечают за вторую, а женщины — за первую. Домашний труд практически всегда выполняется женщинами вне зависимости от их статуса на рынке труда. В связи с этим говорят о несправедливом распределении обязанностей по полу, поскольку из двух работающих супругов домашние заботы лежат, прежде всего, на женщине. Вместе с тем сами женщины по-разному оценивают свою роль в работе по дому: одни считают ее той сферой, где могут реализовать себя, свою власть, умения и способности, другие полагают ее скучной и монотонной, утомительной и закабаляющей. С целью повысить престиж домашнего труда в 1970-х годах экономистами прилагались усилия по расчету стоимости каждого вида деятельности (например, уборка, мытье посуды, планирование бюджета, работа в саду и пр.). Однако, при всей его высокой экономической ценности, домашний труд по-прежнему имеет низкий социальный престиж.

Существует объяснение, согласно которому домашний труд относится к женской сфере вследствие того, что мужчины имеют больше возможностей на рынке труда, получают более высокую зарплату, и семья выигрывает, если именно жена работает по дому, а муж занят вне дома. Однако эта теория не задается вопросом о том, как семья приходит к такому решению и почему труд женщин оценивается в рыночных условиях ниже, чем мужской. Самым авторитетным объяснением женского домашнего труда выступает традиция. Даже в условиях технологического усовершенствования время, затрачиваемое на домашние хлопоты, не уменьшилось. Число технических задач может быть снижено, однако новый акцент на качестве требует больше времени. Кроме того, несмотря на то, что технологические изменения трансформировали структуру домашней работы, они никак не повлияли на распределение домашних обязанностей по полу. Если женщины и расходуют меньше сил и времени на работу по дому, то происходит это в силу совсем других причин: растет давление инфляции и участие женщин на рынке труда, уменьшаются размеры домохозяйств, распространяются идеи эгалитаризма и феминизма. Новые технологии позволяют повысить качество жизни, снизить временные затраты на домашний труд, но не снижают власть мужчин в доме. Исследования в сравнительном контексте показывают, что в России, как и на Западе, женщины продолжают отвечать за традиционные обязанности в доме: приготовление пищи, стирка, забота о детях, — но практика совместного ведения домашних дел растет. Покупки, уборка квартиры, мытье посуды, ведение семейного бюджета, планирование досуга и забота о престарелых родителях сейчас ложатся не только на плечи женщин. Кроме того, принятие решений по семейным проблемам в значительной мере осуществляется супругами совместно.

Итак, мы рассмотрели несколько направлений и тематических определений феминистских исследований труда и занятости. Упомянутые проблемы предоставляют широкое поле междисциплинарных исследований и профессиональной практики социологам, социальным работникам, социальным антропологам, психологам, юристам и политическим деятелям.

Феминистский анализ текстов

То, что нас окружает и доступно наблюдению либо уже является текстом или может быть в качестве такового представлено. Все эти тексты, или документальные источники, можно разделить на два типа: созданные специально для исследования или созданные первоначально для иных целей и лишь затем проанализированные учеными. Любой метод сбора эмпирических данных в социологии (наблюдение, глубинное интервью, фокус-группа, анкетный опрос) приводит к появлению текста: расшифровка записей интервью, дневник наблюдения, отчет об исследовании. Такие тексты создаются специально в целях исследования. А вот личные документы людей: их письма, дневники, стихи, любительские фильмы, фотоальбомы, коллекции различных вещей и многие другие формы самовыражения и отражения личной жизни, характерные для многих людей, — являются культурными артефактами. Такие «документы жизни» могут стать предметом интереса социальных ученых, поскольку могут существенно расширить наши представления о реальности (Семенова, 1998, с. 108-109).

В 30-е годы прошлого века французская исследовательница Харриет Мартинье говорила в своей работе об исследовании американских морали и манер, что слова людей могут служить лишь комментарием к тому, о чем нам могут рассказать вещи. Мартинье считала, что институты и записи воплощают в себе намного больше, чем сколь угодно разнообразная коллекция голосов людей. Под записью она подразумевала любой вещественный объект, созданный людьми: руины древней архитектуры, эпитафии, гражданские регистры и тысячи других проявлений общего разума, которые могут быть обнаружены у любого народа. Этот принцип был принят на вооружение многими авторами. Например, спустя полтора века американская исследовательница гендерных ролей Роуз Вейтц подчеркивала, что культурные продукты заданного общества в любой конкретный момент времени отражают основные темы общества и эпохи. В культурных артефактах как бы записана информация о том контексте, в котором они были произведены. Однако хотя некоторые тексты и отражают время и место их создания, другие (например, телепередачи, кинофильмы) отражают опыт тех, кто создает эти тексты. Речь идет об индустрии культуры, где произведения выступают посредниками между автором, заказчиком и аудиторией. Современные исследователи культурных текстов учитывают этот опосредованный смысл артефакта и в связи с этим анализируют как сам текст, так и процесс его производства. При этом ставится вопрос о том, что позволяет или что заставляет автора произвести именно такой текст (Reinharz, 1992, р. 145).

Как различаются документы? По способу фиксирования информации — рукописные и печатные, фото-, аудио и видеозаписи. С точки зрения целевого назначения, как уже упоминалось, бывают целевые (специально созданные в целях исследования) и наличные документы. По степени персонификации — личные (дневники, мемуары, письма) и безличные (статистические или событийные архивы, данные прессы, протоколы собраний). В зависимости от статуса документального источника — официальные и неофициальные. Особую группу документов образуют материалы средств массовой информации. Наконец, по источнику информации документы бывают первичные и вторичные. Вторичные представляют собой обработку, обобщение или описание данных первичных документов, созданных на основе наблюдения, опроса, регистрации событий (Ядов, 1995, с. 131-132).

Преимущество документов, созданных независимо от задач исследователя, перед данными анкетных опросов и даже глубинными интервью состоит в том, что содержащаяся в них информация в большей степени связана с естественным контекстом реальности, чем с искусственной ситуацией опроса.

Исторические корни. Подходы к анализу текстов, предложенные в социологии Мартинье, нашли отклик в работе Иды Уэллс — учительницы, журналистки, лектора, исследовательницы и активистки. Уэллс была дочерью освобожденных рабов; в 1891 году она исследовала условия, при которых происходило линчевание чернокожих мужчин. Она начала свой анализ с того, что собрала все газетные публикации о линчевании, посетила места событий и проинтервьюировала свидетелей, а также изучила судебные документы. Обвинение, которое упоминалось в газетах, — изнасилование белых женщин — выдвигалось против чернокожих мужчин лишь в 1/3 случаев, и гораздо меньше обвиняемых было признано виновными на суде. Поводом к линчеванию служили словесные перепалки. Вывод, к которому пришла Уэллс: чернокожие мужчины были убиты из-за расовой ненависти к ним со стороны белых, а не по причине конкретных преступлений. Это исследование было опубликовано благодаря сбору пожертвований, организованному чернокожими женщинами. Ида Уэллс подчеркнула в своей публикации, что она полагалась на документальные материалы, написанные белыми. Тем самым она способствовала наиболее сложному процессу — пересмотру стереотипов доминирующей группой (Reinharz, р. 146).

Типы материалов, использующихся в современном феминистском контент-анализе. Контент-анализ — это систематическое изучение объектов (артефактов) или событий посредством их пересчета или интерпретации содержащихся в них тем. Культурные артефакты выступают объектом анализа социологов, историков, литературоведов, социальных антропологов и археологов. Такие культурные продукты имеются в каждом аспекте человеческой жизни: в относительно частных мирах, «высокой» культуре, популярной культуре, организационной жизни. Только воображение исследователя (вернее, недостаток этого воображения) может установить предел поиска культурных артефактов. В феминистском анализе «текстов» объектом, например, могут выступать детские книги, народные сказки, произведения искусства, художественная и любая другая литература, произведения детского творчества, мода, открытки, всевозможные руководства и инструкции, адресованные девочкам и женщинам (например, как стать хорошей хозяйкой), доски объявлений, газеты, медицинские записи, научные публикации, учебники социологии, сборники афоризмов или цитат.

Особенность дневников в том, что они описывают жизненные события тогда, когда они происходят, тогда как в устных историях на воспоминания накладываются впечатления современности и срабатывает эффект места и времени. В биографическом интервью, как и в устной истории, исследователь различает два аспекта субъективного времени: «каково сегодняшнее видение прошлого и каковы были ощущения человека тогда, в момент совершения события, в прошлом» (Семенова, с. 109). Исследователь может использовать уже существующие доступные дневники или просить респондентов вести дневник в течение определенного времени. При этом предлагается примерная структура записей в целях исследования, но предусмотрены и любые другие заметки личного характера. На материале дневниковых записей возможно анализировать содержание повседневной жизни, бюджет времени, а также исследовать особенности практик и сообществ, скрытых от наблюдения. В тех случаях, когда респондент, заполняя дневник, следует схеме, предложенной исследователем, эти записи называются дневниковым интервью. Это интервью относится к полуструктурированным.

Письма выступают богатым источником информации и могут быть классифицированы следующим образом: церемониальные (по случаю официального события, праздника); информационные (детальный рассказ о жизни семьи, адресованный отсутствующему ее члену); сентиментальные (призванные оживить чувства человека безотносительно к какому-либо особому случаю); литературные (имеющие эстетические стороны); деловые. Эта классификация принадлежит У. Томасу и Ф. Знанецкому, активно использовавшим письма в своих исследованиях (цит. по: Семенова, с. 11). При использовании писем необходимо помнить, что у него есть две референтных персоны — автор и адресат, на реакцию которого рассчитан стиль каждого письма, реакцию конкретного получателя; адресат наполовину определяет направленность и стиль письма.

Один способ гендерного, или феминистского, контент-анализа — выделять категории текстов, рассматривая отдельно те артефакты, что произведены женщинами, о женщинах или для женщин, мужчинами, о мужчинах или для мужчин, а также женщинами для мужчин и в других сочетаниях категорий. Иногда артефакт попадает в более чем одну категорию, если текст, скажем, написан женщинами о женщинах и для женщин. Так, канадская исследовательница Джоан Пеннелл анализировала идеологию устава одного приюта для женщин, страдающих от семейного насилия (Reinharz, р. 149).

Культурные артефакты являются продуктами индивидуальной деятельности, социальной организации, технологии и культурных паттернов. Интерпретации этих материалов, конечно, сами являются культурными артефактами. Поскольку культурных объектов существует великое множество, выделим четыре типа материалов, принципиально важных для гендерных исследований. Это записанные свидетельства (например, дневники, научные журналы, научная фантастика, граффити), нарративные и визуальные тексты (например, фильмы, телешоу, реклама, поздравительные открытки), материальная культура (например, музыка, технология, содержимое детской комнаты, коллекция книг) и поведенческие стили (например, манера одеваться, жесты, взгляды).

В процессе феминистского контент-анализа может выявиться, что тот или иной текст транслирует сугубо патриархальные и даже женоненавистнические взгляды. С другой стороны, образец популярной культуры, выбранный для анализа, может проявить свою оппозиционную сущность по отношению к доминантной культуре. Популярные культуры, созданные или выбранные женщинами, могут отличаться сопротивлением или упругостью, независимостью от господства мужской культуры.

Ключевые характеристики культурных артефактов. Культурные артефакты обладают двумя отличительными особенностями. Во-первых, они натуралистичны, естественны, поскольку не были созданы намеренно в качестве объектов научного исследования. Во-вторых, они не-интерактивны, поскольку не требуют взаимодействия с людьми посредством наблюдения или беседы. Эмиль Дюркгейм, например, не обращался к интервью, а использовал статистику самоубийств, когда анализировал сплоченность общества (Дюркгейм, 1994). В то же время, исследователи могут применять и те материалы, которые как будто специально созданы для анализа того или иного вопроса. Примером подбора материалов двух типов в исследовании проблемы абортов будет использование: а) газетных статей и буклетов, листовок, брошюр и б) таких организационных документов, как протоколы собраний, уставы, списки основателей и спонсоров. К первой группе относятся документы, создающиеся специально для убеждения людей, следовательно, они рассчитаны на общественное внимание и могут как производиться, так и использоваться иными исследователями как аргументы научных публикаций. Документы второй группы не были изначально созданы в целях исследования, однако посредством их анализа можно установить, в чьих интересах производится и распространяется мнение о необходимости запретить или разрешить аборты. Подобное исследование провела американская социолог Кристин Лакер: она рассмотрела социальный состав движений «Про-лайф» и «Про-чойс» в ранний период их деятельности в 1960-е годы. Лакер объединила контент-анализ документов с продолжительными полуструктурированными интервью с 212 активистами, которые принимали участие в дебатах об абортах. Сопоставление материалов интервью с архивами и организационными текстами позволило ей понять связь между индивидуальными убеждениями и идеологий организаций (Reinharz, р. 152). Такое исследование носит название мультиметодического.

Феминистский контент-анализ как деконструкция. Термин контент-анализ по-разному определяется социальными учеными. Историки, например, применяют понятие архивных исследований, философы и литературоведы используют анализ текстов или литературную критику. Кроме того, различаются и теоретические перспективы к анализу культурных артефактов. В этом случае появляются дополнительные обозначения анализа текстов: дискурс-анализ, анализ риторики и деконструкция.

Ярким примером феминистской деконструкции служит проведенный Лорел Грэхам сравнительный анализ четырех текстов, созданных об одном и том же явлении — об одном годе жизни доктора наук Лиллианы Моллер Джилбрет, которая была пионером научного менеджмента. В качестве четырех текстов Грэхам взяла личные дневники Джилбрет, биографию, написанную ее коллегой Эдной Йост, книгу, опубликованную двумя детьми Джилбрет, и экранизацию этой книги. Такое прочтение одного и того же явления называется интертекстуальным, поскольку автор и читатель обращаются одновременно к четырем разным текстам, как бы вызывая их на диалог, на очную ставку. Грэхам рассматривает противоречия, содержащиеся внутри текстов, и несоответствия между текстами, считая их иллюстрацией всепроницающему действию патриархата и капитализма. Голос Джилбрет, который слышен в ее дневниках, прерывается доминантой внешних социальных сил, и ее жизнь приобретает новые очертания в биографии, книге и фильме (Reinharz, р. 153).

Культура учит нас отдавать привилегию информации одного рода в ущерб другой. Эта тенденция выявляется посредством интертекстуального анализа, который можно также назвать феминистским прочтением. Становится очевидным, например, как в экранизациях феминистской литературы темы, заостренные автором книги, становятся более мягкими, даже нейтральными. Исследования такого рода демонстрируют намерение средств массовой информации показать феминизм и темы гендерных исследований как либеральные по отношению к существующей полоролевой системе.

Тамбовский психолог И. В. Грошев в статье о гендерном языке рекламы пишет о символике ритуализированного мужского господства, о стереотипных репрезентациях женщин как слабых, зависимых, плохо владеющих собой и вследствие этого покидающих ситуацию. Его анализ маскулинной риторики и сексуализированного характера отношений мужчины и женщины в рекламе заслуживает одобрения — это одна из немногих публикаций в отечественном социологическом издании на тему гендерного анализа визуальной продукции. К каким выводам приходит автор? Приведем несколько выдержек из текста работы и выводы автора.

Взаимоотношения господства и подчинения проявляются на трех уровнях физической коммуникации: дисциплинирование женского поведения, ритуализация и узаконение структур господства (подчинения), контроль и управление проявлением эмоций. <…> Образ мужчины — это, прежде всего, образ собственника. <…>

Было также выявлено, что мужчины в диалогах с женщинами чаще применяют скрытые трансакты, подразумевающие какие-либо вербальные или невербальные сексуальные действия. В частности, они чаще используют так называемый «интимный взгляд» (это достаточно легко выявляется и хорошо просматривается при замедленной демонстрации рекламных роликов).<…>

Несколько иное содержание у рекламно-стереотипного «обожающего» взгляда в репертуаре персонажа «феминной» женщины. Это восхищение нижестоящего вышестоящим. Тому служит и косметика: широко раскрытые навстречу мужчине глаза искусственно увеличиваются выщипыванием бровей, подкрашиванием ресниц, увеличением и расширением зрачков и т.п. Суть этих стараний: привлечь внимание, вызвать интерес, ограничить желанную для мужчины эротическую сферу льстивой ложью и в итоге спровоцировать покупательскую активность.<…>

Право на инициативу и активное вмешательство в процесс интимизации не только в рекламе, но и в обществе принадлежит мужчинам. Следовательно, успех женщины во многом зависит от ее умения приспособить свое поведение к желаниям и ожиданиям мужчины.<…>

Представляется, что полученные результаты имеют не только теоретическое, но и практическое значение, прежде всего для специалистов, работающих в области рекламы. Раскрытые в работе структурные механизмы (прежде всего невербальные), зачастую оставаясь непонятыми как для потребителя, так и даже для рекламиста, позволят более эффективно строить рекламное сообщение, воздействующее на зрителя, совершенствовать методы повышения результативности рекламных кампаний (Грошев, 1999б).

Порой сами социальные ученые, проводя гендерные исследования, становятся на либеральные позиции по отношению к существующему неравенству. Так, выбрав в качестве цели исследования определение способов повышения эффективности воздействия рекламы на потребителя, отечественный психолог вскрыл в ходе исследования механизмы овеществления и унижения женщин. Правда, им не ставился и не решался вопрос о способах оценки эффективности рекламы для разных групп населения, эффективность скорее считалась изначально присущей дорогим западным рекламным роликам. Вывод, к которому приходит исследователь, никак не назовешь феминистским: «секрет неминуемого успеха в рекламном деле напрямую будет зависеть от обращения к устоявшимся стереотипам и… шаблонам нашего восприятия межполовых отношений мужчин и женщин, своего рода "социальным архетипам" человека» (Грошев, 1999а). В своем втором выводе автор не идет дальше выражения сочувствия «представительницам слабого пола».

Важные темы научных публикаций, которые следует подвергать деконструкции, касаются семьи и сексуальности. Изучение проблем семьи и семейной политики в России в течение последнего десятилетия значительно повысило свой статус среди других, прежде считавшихся более престижными, исследовательских направлений. Выросло целое поколение молодых ученых, открыты кафедры, созданы исследовательские центры, рынок интеллектуальной продукции наполняется новыми статьями, монографиями, учебниками. Это тексты экспертов, к которым прислушиваются политики, по ним учатся студенты, на них ссылаются авторы популярных книг.

Анализу некоторых современных публикаций посвящена статья «Теоретический дискурс семьи и сексуальности», помещенная во втором разделе. Приведенные в ней определения учитывают семью в первую очередь как форму организации воспроизводства населения в обществе. Очевидно, что семья с ребенком-инвалидом, семья без детей и другие семьи, заклейменные как «ненормальные», вытесняются в самый низ социальной иерархии как социально бесполезные. Тем самым конструируется и поддерживается социальное неравенство, поскольку образы и образцы социальной структуры фиксируются репрезентативной культурой. Эти образы воспринимаются как должное, не подлежащее сомнению, и все последующие возможные вариации сравниваются, подравниваются, нормируются в соответствии с закрепленным каноном. Поэтому так трудно бывает осознать, что биологическая сексуальность — всего лишь набор возможностей, которые никогда не осуществляются без влияния человеческой социальности. Следующие фрагменты взяты из научно-популярного издания (Голод, 1996):

Роль транслятора навыков и образцов, то есть собственно человеческого опыта, предопределила господствующее положение мужчин в обществе. Глубина их претензий наглядно высвечивается в символическом присвоении прокреативной функции, вспомним — куваду.

Социальный прогресс, особенно в своей научно-технической стадии, способствовал ослаблению обозначенных зависимостей, тем самым смягчая, но не ликвидируя половые различия. Другими словами, открывшаяся возможность равновероятного овладения веером социальных ролей не привела к утрате «полового» лица, однако способствовала индивидуализации как мужчин, так и женщин. Именно последняя подпитывает движение женщин за мифическое равенство полов (с. 74).

Для релаксации у мужчин есть две возможности: проституция и мастурбация. Что их объединяет? Наиболее очевидное — поведенческая пассивность. В самом деле, «вред» мастурбации вовсе не психосоматический, а социопсихологический. Онанируя, мужчина может вообразить какую угодно партнершу, скажем, Мерилин Монро или Патрисию Каас. В реальной же жизни большинство мужчин видят вокруг себя, мягко говоря, менее привлекательных особ, расположения которых, кстати, еще надо добиться (с. 130).

Возведение петтинга в самоценную деятельность — это вольное или невольное поощрение откровенного стремления во что бы то ни стало избежать личной ответственности, а безликость, в свою очередь, не может быть признана моральной (с. 148).

В социологических текстах, производящих и тиражирующих «истины» о семье, содержатся дискурсивные практики, которые представляют собой проблематизации семьи и семейной жизни. Это значит, что некоторые темы начинают обсуждаться как проблемы в научных кругах и благодаря этому становятся объектом пристального социального внимания и контроля. В научных, учебных и популярных текстах содержатся репрезентации семьи и сексуальности, которые определяют и нормируют наши представления о семейной жизни и интимности, женственности и мужественности. В результате, по словам Фуко, эти темы только так, а не иначе, могут и должны быть нами помыслены (Фуко, 1996, с. 281). При этом те, кто не попадают под общепринятую норму, изолируются, избегаются, подвергаются исключению. Тем самым сфера интимности, сексуальности, приватности, вся сфера семьи и любых проявлений нетипичности, индивидуальности превращаются в полигон борьбы за норму, где главным критерием служит социальная полезность, а не достоинство человека.

Как упоминалось выше, помимо рекламы, газет, а также научных публикаций, гендерный анализ широко проводится на материале художественной литературы. Романы, написанные как мужчинами, так и женщинами, оказываются политическими текстами в социальном и индивидуальном аспектах, поскольку персонажи художественных произведений представляют собой источник формирования идентичности. Среди принципов социального анализа художественных произведений, которые применяются и при анализе текстов интервью — изучение лингвистического репертуара, или тех тем, стереотипов и дихотомий, которые содержатся в речи героев. В этом случае единицей анализа выступает не сам человек, но его лингвистический репертуар и идеологические подстексты. В публикациях исследователи обязаны показывать как текст произведения, так и свой анализ, чтобы несоответствия были очевидны для читателя.

Истории, рассказанные людьми о собственной жизни, о сексуальных желаниях, фантазиях, переживаниях или трагедиях со страниц беллетристики или иллюстрированных журналов, в «ток-шоу» или документальных проблемных передачах, стали неотъемлемой частью современной культуры. Язык сексуальности, используемый в личном интервью или в художественном произведении, всегда содержит в себе напряженное противостояние микроструктур индивидуального опыта и макроконтекстов социальности.

Количественный контент-анализ. Исследователи, собирающие культурные артефакты для социального анализа, могут интерпретировать их с применением количественных или качественных методов. Например, компьютерные программы, подсчитывающие частоту употребления слов, могут помочь нам обнажить скрытые механизмы, заложенные в большом количестве документов. Подобным образом может проводиться количественный контент-анализ авторства и содержания академических журнальных статей, например по вопросу о процентном соотношении мужчин и женщин среди авторов или в качестве объектов исследований, в аспекте применяемых методов и обращения авторов к гендерной проблематике. Канадский психолог Пола Каплан применила этот метод, чтобы продемонстрировать антагонизм психологов к матерям обследуемых детей: она проанализировала девять основных журналов в области исследований психического здоровья за три года в течение 1972-1982 годов, применив 63 категории для прочтения и классификации 125 статей в аспекте «обвинения матери». Другой пример — исследование американских исследовательниц Дайаны Скалли и Полин Барт. Они осуществили количественный контент-анализ учебников гинекологии и пришли к выводу, что портрет женщин в этих текстах рисуется как образ психически больного человека (Reinharz, р. 158).

Результаты количественного контент-анализа могут затем использоваться для формулировки гипотез, имеющих отношение к гендерным исследованиям, к феминистским теориям и проблемам, а также для практической деятельности в целях социальных изменений. Статья «Репрезентация гендерных отношений в российской массовой печати», приведенная в этом разделе, является образцом того, как исследователь удачно сочетает элементы количественного контент-анализа и дискурс-анализа, который еще называется качественным, или интерпретативным, подходом к тексту.

Качественный, или интерпретативный, контент-анализ. Исторические исследования полагаются на культурные артефакты при изучении жизни людей в прошлом. Артефакты в этом случае могут служить первичными источниками — сырыми историческими материалами — или вторичными, уже обработанными. Социальные ученые феминистского направления исследуют жизнь отдельных женщин и групп, отношений между мужчинами и женщинами или между женщинами, проблемы на пересечении расовой, гендерной, классовой и возрастной идентичности. Кроме того, ученые анализируют культурные артефакты, имеющие отношения к частной жизни, а также те идеи, институты и тех людей, которые в значительной степени повлияли на жизнь женщин в той или иной стране в определенный период времени. Документы, происходящие из публичной сферы (суд, правительство, церковь), являются конвенциональными источниками. Они подходят для изучения официальных событий, то есть тех, где преобладают мужчины. Если же мы хотим исследовать жизнь обычных женщин, для нас неоценимыми станут личные письма, дневники, молитвы, вышивка и другие произведения женского творчества, автобиографии, устные истории, медицинские карты, письма к редактору журнала, художественная литература, написанная женщинами, произведения женского фольклора, тетради с песнями и кулинарными рецептами. Американский социолог Елизабет Хампстен отмечает, что голос женщин-рабочих не представлен нигде, кроме их личных писем, дневников и интервью с ними. Кроме того, экстраординарная, выдающаяся женщина и обычная женщина при более внимательном отношении могут оказаться не так уж сильно отличными друг от друга, как это может выглядеть на первый взгляд (Reinharz, р. 160).

Феминистская теория используется здесь как основа интерпретации данных. Прочтение Гердой Лернер, историком и социологом, женских дневников поколебало гендерно нейтральное определение подросткового возраста: в то время, когда молодые мужчины переходят через подростничество к ответственной взрослости, молодые женщины проходят свой путь к зависимости, меняя свободу, которую они имели, будучи детьми, на ограничения и запреты, существующие для взрослых женщин. В другом исследовании Нэнси Котт обратила внимание, что личные документы женщин, опубликованные или хранящиеся в архивах, представляют собой письма и дневники молодых незамужних девушек в возрасте около 20 лет. Она пришла к выводу, что у девушек было больше времени или иное отношение к собственному времени и размышлению о себе, своем будущем, чем у замужних и более старших женщин. Эта исследовательница предлагает проводить триангуляцию, анализируя личные документы наряду с официальными, включая различные книги советов для женщин. В одном из своих качественных социологических исследований Шуламит Рейнхартц собрала рассказы женщин о неудачной беременности, записанные в дневниках, сочинениях и других личных документах. Затем она попыталась определить сходства и различия смысла неудачной беременности для женщин из различных мест, эпох и социальных страт. Оказалось, что разные женщины применяют различные категории для объяснения своей ситуации, говоря о причинах, последствиях, своем отношении к беременности и ее завершении, о той помощи, которую могут получить от окружающих (Reinharz, р. 160).

Приведем несколько примеров феминистского контент-анализа, проведенного новосибирскими учеными. Татьяна Барчунова исследовала представление женщин в символическом дискурсе националистической прессы. Виктимизация женщин, по словам исследовательницы, является концептуальным кластером, включающим понятия жертвы, жертвенности, защиты, вины. Сюда же Барчунова относит мотивы старения и старости, смерти, суицида. В газете «Завтра», как показало это исследование, содержатся не только многочисленные примеры виктимизированной репрезентации женщин, но и материалы, содержащие ее идеологическое обоснования со ссылками на «объективные» условия современной кризисной ситуации (Барчунова, 1998, с. 89).

Прекрасным дополнением к коллекции Т. Барчуновой могла бы служить газета «Саратовские вести», опубликовавшая 21 февраля 1998 года статью о работе отделения скорой помощи с крупным заголовком-цитатой из песни А. Розенбаума: «Возим женщин, алкашей, трупы, психов, малышей».

Татьяна Максимова, проанализировав ряд женских романов и журналов, обнаружила тенденцию преобладающей представленности в этих текстах сексуальных и эмоциональных качеств любовной жизни в ущерб личностным и интеллектуальным. Журнальный материал включал как вербальные, так и визуальные тексты. Максимова пришла к выводу, что традиционно «неженские» качества не становятся гармоничной и неотъемлемой частью женщины и в «культурном ядре женского мира» в изданиях, которые делаются женщинами и для женщин. В ответ на феминистский вызов общества женская массовая литература и пресса поиронизировала над мужской половиной, опубликовав материалы и дискуссии по вопросам и правам пола, о возможностях сочетания независимости и традиционных брачных ценностей. Но чтобы отстоять свою независимость, по словам Максимовой, женщине придется противостоять устойчивым стереотипам маскулинной культуры (Максимова, 1998, с. 126-127).

Екатерина Таратута в своей статье проводит анализ произведений русской классики, на которых во многом построена школьная программа по литературе. В произведении И. С. Тургенева она проследила неоднозначное отношение писателя к героиням с социально активной жизненной позицией, обусловленной различием самих героинь. Наиболее распространенный тип отношения — скептично-ироничный. Автор пытается дискредитировать героиню как женщину: Авдотья Кукшина («Отцы и дети»), Суханчикова («Дым»). Другие героини вызывают удивление и восхищение Тургенева, а в некоторых случаях он рисует традиционный для русской литературы тип женщины как нравственного идеала в силу ее «исконного», «природного» и потому «истинного» мировоззрения: Елена Стахова («Накануне»), Наталья Ласунская («Рудин»), Лиза Калитина («Дворянское гнездо»). Женщины с активной социальной позицией прописаны карикатурно, поскольку декларируют свое отношение к конкретному социальному движению, такие женщины, как и мужчины, поданы у Тургенева в невыгодном свете, являясь второстепенными персонажами, как бы оттеняя главного героя — мужчину, который, впрочем, сам является рупором известных в обществе идей (Таратута, 1998, с. 137-141). Вместе с тем, параллельно эмансипации женщин — второстепенных персонажей, Таратута отмечает феминизацию главных героев Тургенева, их нерешительность и сомнения.

Лариса Косыгина (Косыгина, 1998, с. 149-160) провела гендерный анализ сборников анекдотов, изданных в период с 1990 по 1995 год. Исследовательница пришла к выводу, что в отличие от мужчин женщины из анекдотов положительно относятся к браку, они более терпеливы и не имеют права голоса в решении о разводе. Такова репрезентация, поданная в популярных текстах, но следующая цель Косыгиной — выявить насколько влияют выявленные стереотипные образы мужчин и женщин на отношения между реальными людьми.

Анализ визуальных текстов. В социокультурном анализе гендерных отношений важное место отведено анализу репрезентаций. Ведь типы идентичности, в том числе и гендерной, специфические для данной социальной общности и данного времени, входят в так называемую репрезентативную культуру общества, которая, в свою очередь, организует ориентацию и поведение людей в повседневной жизни. Это означает, что типы гендерной идентичности могут наблюдаться в повседневной жизни, а утверждения о них — верифицироваться или опровергаться обычными людьми, здравым смыслом. Идентичность, подчеркивающая уникальность индивида, есть социальный продукт, относительно стабильный элемент социальной реальности. Типы гендерной идентичности могут характеризовать половую принадлежность, сексуальные предпочтения, пересекаясь с профессиональным, семейным, образовательным, расово-этническим, экономическим и другими статусами. Эти определения влекут за собой множество символических предписаний относительно того, как себя вести, как выглядеть, на что рассчитывать в жизни, с кем общаться; они являются для людей чем-то вроде когнитивного путеводителя по жизни.

Репрезентации в визуальной культуре (кинематограф, живопись, реклама, медиа), дискурсы институциальных форм знания (например, медицина, психиатрия, сексология, социология, теология) влияют на социальные представления, направляя повседневные социальные практики, и тем самым конструируют саму сексуальность и субъекты сексуальности. В самом общем смысле «сексуальность» обычно означает биологически укорененный внутренний инстинкт или импульс (фрейдовский концепт либидо), сексуальную ориентацию индивида (гомосексуальность, гетеросексуальность) или сексуальную идентичность («ее сексуальность», «его сексуальность»). Однако в современных феминистских работах понятие сексуальности относится не только к индивидуальным эротическим желаниям, практикам и идентичностям, но также к дискурсам и тем социальным условиям, которые конструируют эротические возможности и определения женственности и мужественности в данное время, здесь-и-теперь.

В этой связи, например, интересны стратегии, сохранившиеся в научных и художественных текстах с прошлого по сей день и показывающие культурные практики гендерных отношений, те или иные паттерны сексуальности, образцы феминности и маскулинности как экзотическое, с диапазоном от эротического до странного, устрашающего и сверхъестественного. Фильмы и видеоклипы сегодня стали одним из самых популярных источников информации для социальных ученых на Западе и все чаще выступают материалом для социологического анализа отечественных исследователей. При этом используются не только любительские или научные фильмы — как, например, в случае видеоинтервью, — но и художественные киноленты, популярная видеопродукция. Андрей Дерябин провел анализ репрезентации гендерных отношений в русском музыкальном видео, показав соотношение доминантных и альтернативных смыслов в видеотексте. Ученый пользуется классификацией Стюарта Холла, одного из основателей бирмингемской школы культурологических исследований. Согласно Холлу, существует два типа стратегий, при помощи которых зритель декодирует телевизионный дискурс: доминантное и альтернативное чтение. Кроме того, сам текст может быть преимущественно доминантным или содержать альтернативные культурные практики. Если происходит доминантное чтение, текст ведет зрителя, который воспроизводит институциальную версию реальности, транслируемую медиумом. При этом существующий социальный порядок не подвергается сомнению, а напротив, утверждается и легитимируется. Примером может выступать советское кино, скажем, 30-х или 40-х годов и безоговорочное восприятие его многими советскими людьми в качестве правдивого и образцового изображения реальности. Во втором случае зритель признает легитимность доминирующих определений реальности, но учитывает и тот непосредственный социокультурный контекст, в котором пребывает конкретный индивид. Любой популярный продукт / текст, по словам Дерябина, с одной стороны, содержит доминантные смыслы и воспроизводит доминирующую идеологию, обыденные представления о социальной структуре и гендерных отношениях. С другой стороны, действительно популярный текст всегда содержит смыслы, в той или иной мере противостоящие доминантным социальным и гендерным практикам (Дерябин, 1998, с. 129). Дерябин выбирает для анализа видеоклипы В. Сташевского и А. Варум, показывая, как неохотно присутствует в обоих случаях потенциал оппозиционного содержания и прочтения. В клипе Сташевского за внешней феминизированностью, сексапильностью и нарциссизмом «нового мужчины» скрывается отказ женщине в способности и праве принимать решение. У Варум — агрессия героини является протестной формой неповиновения, не претендующей на истинную эмансипацию (Дерябин, 1998, с. 135). Можно анализировать визуальный текст в аспекте того, как гендерные различия воплощаются в метафоре глухоты. Так, кинотекст «Страна глухих» несомненно содержит как доминантные, так и альтернативные смыслы социальных и гендерных отношений.

Фотографии не так давно начали привлекать внимание социологов, тогда как социальные антропологи более активно и уже традиционно обращаются к этому источнику информации. Фотографии выступают одновременно как иллюстрация и визуальная репрезентация: «Запечатленный фотографией образ не только воспроизводит внешний вид человека, но и позволяет более наглядно представить образ той эпохи, которой он принадлежит: мелочи быта, одежду, настроение — дух времени» (Семенова, с. 113). Этот дух времени содержится в том, что именно стало вниманием фотографа, какое расположение фигур и какой ракурс он выбрал, что и в какой последовательности было отобрано для публикации в книге или журнале, помещено в семейный альбом или на рекламный щит. И хотя при прочтении фотодокументов широко применяется анализ невербального языка — языка тела, жестов, мимики и взглядов, большое значение имеет и то, какие надписи сопутствуют снимку, каково пространственное расположение фотографии, скажем, на газетной полосе и выбор субъекта (женщины, мужчины) в качестве означающего. Например, на фоторекламе в журнале «Компьютерра» (2001. № 20/397) изображена девушка с пышным бюстом, работающая за компьютером с плоским монитором. На заднем плане — двое мужчин, менеджер говорит сотруднику: «теперь я точно знаю, что в офисе должно быть плоским». Подобный прием используется и в саратовской газете объявлений: на белом диване, широко раскинув ноги, в черном брючном костюме полулежит женщина, одна рука которой откинута на подушки, а другая покоится на внутренней стороне бедра. Взгляд женщины устремлен на нас, и мы, рассматривая изображение, смотрим на женщину, глаза которой скрыты темными очками. Надпись гласит: «ТОРГОВЫЙ ЦЕНТР. НОВЫЙ ВЗГЛЯД НА КОМФОРТНЫЕ ВЕЩИ, без которых сегодня мы не представляем себе современную жизнь в современной квартире. Павильон "Мебель" тел.: 17-51-65». Субъект — женщина — здесь используется в качестве означающего — вещи, в данных примерах — элемента офисной мебели, технического устройства. В другом случае саратовские предприниматели, зарабатывающие скупкой цветных металлов (ЖИВИ С УМОМ, ПРОДАЙ ЦВЕТНОЙ ЛОМ), стремясь использовать женский образ, создали уродливый до смешного образец рекламной продукции (илл. 3).

(отдельная стр. для всех рекламных иллюстраций)

Источником информации в контент-анализе могут служить предметы обихода, инструменты повседневной деятельности специалиста какой-либо профессии, одежда, история вещей или история дома (Семенова, с. 115). Список можно было бы продолжать бесконечно. Отметим, что контент-анализ вещественных документов, текстов может применяться в сочетании с другими методами, при этом важно, чтобы выбор используемого метода был обоснован, а анализ и интерпретация полученных данных логично связывались с исследовательской концепцией.

Феминистская кинокритика

Киноведение (Film Studies) становится важным способом переосмысления феминистской теории с конца 1960-х годов. Ранее film studies развивались в русле культурных исследований (cultural studies), интеллектуальный дебют которых относится к началу 1960-х годов, когда был основан Центр современных культурных исследований в Бирмингеме (Великобритания). Знаменательным событием для культурных, феминистских и киноисследований стала в 1971 году переориентация журнала «Screen» («Экран») на новые французские теории, в частности обращение к структурной лингвистике Ролана Барта и психоанализа Жака Лакана, к анализу фильмов. Отсюда появился термин screen theory, относящийся к теориям киноведения этого направления. Термин скрин-теория содержит еще и намек на фрейдову идею, что память-скрин скрывает от человека доступ к собственно памяти. Иными словами, экран — это не только объект для проекции фильма, он еще и экранирует, делая зрителя объектом кино-взгляда.

Феминизм и культурные исследования не случайно так тесно связаны в исследованиях кино, масс-медиа, литературы. Культура как репрезентация является важнейшей темой феминистских дискуссий именно потому, что сегодня властные отношения, связанные с порнографией, абортами, мужским насилием, технологиями и наукой, становятся все более заметными. Причем эти властные отношения проявляются не только как социальные институты и практики, но и как символические смыслы, формы идентичности и глубоко укорененные ценностные системы (Franklin, Lury and Stacey, 1991, р. 11). Первые феминистские дебаты о медиа и кино фокусируются в основном вокруг трех центральных тем: стереотипы, порнография и идеология, а также касаются различных моментов технологии конструирования гендера, приписывания смыслов женскому и мужскому посредством кино и масс-медиа (de Lauretis, 1987). Кроме того, феминистские исследования кинопроизводства анализируют и то, каким образом кодируется информация о гендере в процессе изготовления фильма. В целом, можно рассмотреть несколько основных направлений современной феминистской кинокритики. Акцент в этих направлениях делается на разных ипостасях кино, которое предстает как: 1) социальный институт, 2) способ производства, 3) текст, 4) чтение текста. Феминистская кинокритика показывает, что ни одна из этих ипостасей не является гендерно нейтральной.

В качестве устоявшейся и регулярной социальной практики, санкционируемой и поддерживаемой социальными нормами, кино играет важнейшую роль в социальной структуре современного общества. Кино как социальный институт включает целый комплекс разнообразных социальных ролей, в том числе зрителя и режиссера фильма, критика и продюсера, актера и сценариста, администрацию телеканала, кинотеатра или студии видеозаписи. Такие роли обязательны для каждого отдельно взятого кинофильма. В качестве института кино удовлетворяет потребности различных социальных групп, и поэтому развитие кино подчиняется вкусам зрителей. Социокультурный контекст практик кинопотребления при этом, очевидно, обладает гендерной спецификой. В то же время репрезентации визуальной культуры (кинематограф, живопись, реклама, медиа) так же, как и дискурсы институциальных форм знания (например, медицины, психиатрии, сексологии, социологии, теологии), влияют на социальные представления, направляя повседневные социальные практики, и тем самым конструируют гендерные отношения, сексуальность и субъекты сексуальности (Miller, 1973; Kuhn, 1985). Язык сексуальности, используемый в художественном произведении, всегда содержит в себе напряженное противостояние микроструктур индивидуального опыта и макроконтекстов социального.

Гендерная структура производства фильма выражается в конкретных позициях, задачах, опыте, ценностях, наградах и оценке женщин-создателей картины и может быть рассмотрена на микро-, мезо- и макроуровне. Вопрос, влияет ли эта структура и каким образом на процесс кодирования гендера, одно время сводился к подобному: «приведет ли рост числа женщин-режиссеров (или продюсеров, операторов, сценаристок, редакторов) к улучшению содержания фильмов?» При такой упрощенной постановке вопроса игнорировались особенности организации кинопроизводства, более широкий социальный контекст и предполагалась универсалистская трактовка гендера. На самом деле гендерная структура кинопроизводства представляет большой интерес для феминистского анализа и может быть проанализирована, например, в таких аспектах: 1) служащие в кинопроизводстве: на какую работу и как нанимают женщин, а также как с ними обращаются; 2) профессионалы в кино: как женщины работают, как воспринимают свою профессиональную роль, и как эта роль воспринимается их коллегами-мужчинами; 3) гендер и организация, скажем институт или факультет кинематографии, киноведения, 4) ориентация кинопродукции на женщин; 5) гендер и экономический, социальный и правовой контексты кинопроизводства.

Чтобы проиллюстрировать и разъяснить сложности и противоречия, включенные в производство фильма, обратимся к работе Джулии д'Асси, которая провела в 1987 году анализ американского полицейского сериала «Кэгни и Лэйси» о работе и частной жизни двух нью-йоркских женщин-полицейских (d'Acci, 1987, p. 203-226). Первоначально был задуман фильм под названием «Ни с места» с перевернутыми ролями мужчин и женщин, полицейских и разбойников: женщины-полицейские узнают о существовании в городе мужского борделя, который содержится Крестной Матерью и где услуги посетительницам оказывают мужчины-проститутки. Авторы сценария Барбара Аведон и Барбара Кордэй были участницами женского движения, а продюсер Барни Розенцвейг разделял их феминистские идеи. Возможность создать профессиональную инновативную работу казалась инициаторам проекта очевидной. Однако через шесть лет, в 1980 году сценарий был переделан для телесериала, поскольку за все это время ни одна киностудия не согласилась на производство ленты, в которой женщины были показаны как недостаточно феминные, мягкие или сексапильные. Телесериал имел большой успех и вызвал сильный резонанс со стороны женских журналов, которые получали регулярные отклики телезрителей. На протяжении всего своего существования этот сериал находился в центре конфликтов и переговоров между писателями, актерами, продюсером, администрацией телеканала и аудиторией, что возымело очевидный эффект на репрезентации в нем гендерных отношений. В этой борьбе администрация телеканала неизменно имела больший вес в процессах принятия решений на всех уровнях, в частности, при подборе актеров, написании сценария и редактировании сюжетных ходов.

Текстуальный анализ гендера в кино развивается в двух направлениях: контент-анализ и семиотика. В случае контент-анализа исследуются такие проблемы, как роли, психологические и физические качества женщин и мужчин, появляющихся в разных жанрах, насилие на экране. Формально контент-анализ определяется как «исследовательская техника объективного, систематического и количественного описания явного содержания коммуникации» (Berelson, 1952). Из этого определения следует, прежде всего, что ученому не позволяется читать между строк, ибо это может привести к необъективности заключения. Контент-анализ осуществляется на документальном или визуальном материале, при этом исследователи формулируют ряд категорий, которые передают проблемы исследования, а затем в соответствии с этими категориями классифицируют содержание текста. Важно наиболее точно определить ключевые понятия, чтобы свести к минимуму погрешности из-за различий в точках зрения ученых. Таким образом получаются количественные данные, которые можно подвергать статистической обработке. Типичным выводом контент-анализа кино может быть следующий: появление насилия на экране явно преувеличено по сравнению с реальностью. Типичный вывод феминистского контент-анализа кино: кинопродукция не отражает действительное количество женщин в мире (51 %) и их вклад в социальное развитие. Например, в работе Г. Тачман 1978 года на основе контент-анализа утверждается, что недостаток позитивных женских образов на телевидении ухудшает положение женщин на рынке труда (Tuchman, 1978).

Семиология, или семиотика, весьма популярны в современной феминистской кинокритике, поскольку позволяют обнаружить структуры смыслов, а не ограничиваться констатацией присутствия или отсутствия женщин в культурных репрезентациях. Американский философ Ч. Пирс и швейцарский лингвист Ф. де Соссюр заложили основы семиотики, а начиная с работ Р. Барта семиология становится популярным методом исследования различных форм и артефактов популярной культуры от игрушек, причесок и чипсов до кулинарных рецептов, стиральных порошков и автомобиля модели «ситроен»(Barthes, 1973). Речь идет о том, что практически все можно рассмотреть в качестве знаков, причем некоторые знаки и знаковые системы, например слова, комбинируются в знаковых системах языка или образах, в свою очередь объединенных в знаковых системах искусства, фотографии, фильма, телевидения.

Семиотический анализ кино привлекает качественные методы социальных наук, методы философии и лингвистики, в отличие от контент-анализа, где используются методы количественной социологии. Во всем мире киноведы применяют подход русского фольклориста Владимира Проппа (Пропп, 1986), анализируя структуру нарративного кино, в котором, как в народной сказке, идентичность персонажа, характер ландшафта и препятствий менее существенны, чем их функции. В соответствии с этой исследовательской традицией, функция понимается как действие персонажа с точки зрения важности для хода событий. Структура повествования народной сказки сводится к тому, что история начинается с какого-либо повреждения или оскорбления жертвы, потери какого-то важного объекта и заканчивается возмещением за повреждение или приобретением недостающей вещи. Герой, посланный достать пропажу, осуществляет какое-то путешествие, при этом: а) встречает дарителя, который, проверив героя, снабжает его волшебным агентом, позволяющим преодолеть с победой все препятствия, и б) встречается с врагом в решающей схватке или оказывается перед серией задач, разрешаемых с помощью волшебного дара (агента).

Анализ нарративной структуры фильмов о Джеймсе Бонде, проведенный Умберто Эко (Eco, 1966), показывает, что сюжеты здесь выстроены в секвенцию шагов, соответствующих коду бинарных оппозиций и довольно близких к типическому нарративу В. Проппа. В инвариантную схему сюжетов о Бонде вполне укладывается и структура «нового русского кино», например выпущенного в 1997 году фильма А. Балабанова «Брат»: 1) некто появляется и дает задание Бонду; 2) злодей показывается Бонду; 3) Бонд и злодей впервые вступают в борьбу; 4) женщина показывается Бонду; 5) Бонд овладевает женщиной или начинает ее соблазнять; 6) злодей захватывает Бонда (одного или с женщиной); 7) злодей мучает Бонда (одного или с женщиной); 8) Бонд побеждает злодея; 9) Бонд наслаждается женщиной, которую затем теряет.

С привлечением семиотики можно рассмотреть бинарные оппозиции, вокруг которых строится фабула и разворачивается история, рассказанная в фильме. Так, фильм В. Тодоровского «Страна глухих» (1998) структурирован по взаимодополнительным контрастам: глухие — слышащие; женщины — мужчины; слабость, подчинение — сила, власть; море — город; периферия — цивилизация; эмоциональная привязанность — экономический расчет. Эти оппозиции — барьеры между мирами — Слышащих и Глухих, Мужчин и Женщин. В то же время социальный порядок слышащего мира отражается, как в зеркале, в сообществе глухих (Ярская-Смирнова, 1999а, с. 260-265).

Структурный анализ применяют и к анализу технологии кинопроизводства. Например, А. Бергер (Berger A., 1982) показывает, что коды, присущие языку тела в западной культуре, задают смыслы ракурсов и приемы съемки:

Добротный семиотический анализ обязательно развивается в более широкую культурную критику. Аналитические проблемы, которые решаются в исследовании репрезентаций социального неравенства — это, во-первых, определение, кто допускается, а кто вытесняется на периферию или за пределы социальной приемлемости. Во-вторых, вопрос о том, каким образом в репрезентациях оформляются гендерные, расовые и иные социальные различия, как очерчиваются границы, как сравниваются между собой и характеризуются группы в отношении друг к другу (см. напр.: Jakubovicz, 1994). Например, У. Эко (Eco, 1966; цит. по: Woollacott, 1986, p. 91-111) в упомянутом исследовании нарративной структуры фильмов о Джеймсе Бонде говорит о необходимости прочитывать и понимать смысл сюжетов, помещая их в специфические социальные практики. Кто представляет оппозицию главному герою, какую функцию выполняет женский персонаж, и каково социальное значение этих определений? В фильмах о Бонде в качестве злодея обычно выступает типаж с атрибутами чужого: он смешанной крови или из другого этнического ареала, асексуален, гомосексуален или еще как-то ненормально сексуален, у него выдающиеся интеллектуальные или организационные качества, позволяющие ему ставить Бонда в трудные ситуации. В соответствии с социальным определением расовых различий, так называемыми «расовыми конвенциями», скорее всего, он не англосаксонец, но представитель Советского Союза, Восточной Европы, еврей, араб. Женщина представляется жертвой, традиционным объектом мужского желания либо одним из злодеев («Золотой Глаз»). В фильме «Брат» функции этнических других распределены следующим образом: герою «помогает» российский немец; евреи для него выступают смутным, неопределенным источником неприятностей; «лица кавказской национальности» — девианты и объект контроля. Женщины здесь пребывают на своем традиционным месте: приниженное положение подчеркивается в одном случае принадлежностью к рабочему классу, в другом — к тусовке наркоманов, в третьем — старостью, неведением и одиночеством (мать).

Другой способ демистифицировать кинорепрезентации гендерных и расовых отношений — рассмотреть их тематические определения: в каких поворотах сюжета они возникают, и во имя чего разрешаются связанные с ними проблемы? Например, определение расы в британских масс-медиа 1960-х годов в основном состояло из проблем иммиграции, отношений между черными и белыми, иммиграционного контроля, межгрупповой враждебности и дискриминации (Braham, 1986, p. 271-272). В фильме А. Балабанова тематические коды национальности и этничности — это лютеранское кладбище, ставшее прибежищем для бомжей и пьяниц; борьба с «кавказцами» за черный рынок не на жизнь, а на смерть; туризм и прожигание жизни иностранцами; «трамвайное хамство» все тех же кавказцев. Все это — символические коды беспорядка и опасности, которые олицетворяются этническими Другими. Безвластные тела женщин появляются, когда разговор заходит о насилии, бедности, безысходности (Романов, Ярская-Смирнова, 1999, с. 96-108).

Мы рассмотрели два подхода к анализу гендерного дискурса в кинотексте: контент-анализ и семиотику. Выбор того или иного подхода и границы их применимости зависят от формулировки исследовательских задач. Для контент-анализа требуются большие объемы материала, а семиотическое исследование может ограничиться единичным текстом. Семиотика задается вопросом, как создается смысл, а не в чем он состоит. Контент-анализ скорее делает акцент на тех социальных ролях, которые приписываются женщинам в фильме, при этом визуальные функции женских персонажей выступают декоративным элементом. Для семиотики «женщины» оказываются властным означающим практически всего между добродетелью и пороком, желанием и страхом (van Zoonen, 1994, p. 85-86).

Психоаналитический подход в феминистской кинокритике называется screen theory и утверждает, в частности, что «нарративная и символическая проблема установления различий между полами является первичной движущей силой классического голливудского кинематографа» (Penley, 1988, p. 3). Такой подход многим обязан статье Лоры Мэлви «Визуальное удовольствие и нарративное кино» (Mulvey, 1989 b) — наиболее часто перепечатываемая работа в учебниках и хрестоматиях по киноведению с момента первой публикации в 1975 году и в течение последующих пятнадцати лет. Этот «основополагающий документ психоаналитической феминистской теории кино» был настолько влиятелен в 1970-х и 1980-х годах, что тогда практически не было феминистской кинокритики, которая не была бы психоаналитической (van Zoonen, 1994, p. 88). Влияние подхода, предложенного Мэлви, распространялось на исследования кино, телевидения, рекламы и других форм визуальной культуры. Хотя эта статья Мэлви отчасти утратила сегодня свою важность, сформулированные в ней концепции вуайеристского удовольствия, конструкции женщины как зрелища и гендерного измерения пристального взгляда по-прежнему обладают аналитической ценностью (см. напр.: Mulvey, 1996).

Почему и каким образом психоанализ как теория, чьей базовой посылкой является заявление, что суть женщины — в ее кастрированности и зависти к пенису (З. Фрейд) или в ее (женщины) отсутствии (Ж. Лакан), вдруг оказалась в центре феминистских теоретических построений? Особую роль здесь сыграл тот фактор, что Лакан, кардинально пересмотрев традиционную теорию фрейдизма с позиций лингвистики и семиотики, отождествил бессознательное со структурой языка и продемонстрировал относительную независимость означающего от означаемого, почему его и считают предшественником постструктурализма (Ильин, 1998, с. 59-72). Лакан в известной мере дебиологизировал учение Фрейда, переведя его в символический план, в проявления культуры, в первую очередь языка, оказав столь значительное влияние на современную теорию искусства, в том числе и на феминистскую критику кинорепрезентаций.

Мэлви исходит из психоаналитических воззрений Фрейда и Лакана, исследуя те удовольствия, которые получает зритель классического голливудского кино: «скопофилию» и «нарциссистскую идентификацию». В психоанализе скопофилия определяется как форма удовлетворения полового инстинкта посредством «смотрения», рассматривания, взгляда на других людей, осознанный и концентрированный способ удовлетворения, напрямую не связанного с эрогенными зонами. Крайние случаи скопофилии выражаются в формах навязчивого вуайеризма, когда человек получает удовольствие, подглядывая в замочную скважину. Сидя в затемненной аудитории кинематографа, отделенные от других зрителей кинозала и открытые миру визуальной фантазии, который разворачивается независимо от нас, мы удовлетворяем общечеловеческое вуайеристское желание и получаем скопофилическое удовольствие: «Хотя фильм уже показывали и еще будут показывать, условия его просмотра и нарративные конвенции дают зрителю иллюзию заглядывания в [чужой] частный мир» (Mulvey, 1989b, p. 17).

Кино также удовлетворяет нарциссистскую человеческую потребность идентификации с другими, в данном случае с кем-либо или чем-либо на экране. Существенным в этом рассуждении является следующее. С одной стороны, фильм рассчитан на то, что зрители идентифицируют себя с тем или иным персонажем, его логикой, чтобы зрителю было все понятно, и он мог сказать об экранном действе: «совсем как в жизни!». Это логика процесса создания кино. Вторая сторона медали заключается в стремлении самого зрителя «представить себя в чужой роли», и как раз на психодинамике, возникающей между этими двумя процессами, и строится феномен нарративного кино. Феминистская кинокритика задается вопросами, каков выбор идентификационных моделей, что лежит в основе этого выбора, наконец, каким образом через выбор этих моделей кино управляет нашим желанием идентификационного трансвестизма.

Мэлви утверждает, что идентификация, ставшая возможной благодаря кино, задействует механизмы формирования идентичности на «стадии зеркала» в детском возрасте. Воображаемое, Символическое и Реальное, по Лакану, — три ступени развития ребенка и одновременно три психические инстанции эго взрослого человека. Однажды ребенок начинает распознавать себя в зеркале, но воображает, что тот, кто в зеркале — более полный, совершенный и сильный. Иными словами, в этот момент развития ребенок воспринимает себя уже не как воображаемого, слитного с самим собой (самотождественное Я), но как унитарного целого согласно истине символического порядка, о которой он узнает из подсказки родителей. В нем начинают укореняться законы языка и общества, правила и нормы его отца. Так же, идентифицируя себя с сильным и красивым экранным персонажем, зритель получает ощущения собственного могущества, в то же время теряя связь с действительностью, забывая время, место и самого себя.

Однако кино — это не только фантазии и желания, этот мир обусловлен породившей его социальной реальностью. Мэлви отталкивается от патриархатного определения «смотреть» как мужской активности и «быть той, на кого смотрят» как женской пассивности. Поэтому в классическом нарративном голливудском кино женщины одновременно функционируют как эротические объекты для мужской аудитории, которая получает скопофилическое удовольствие от их присутствия, и как эротические объекты для мужских героев, с которыми может себя идентифицировать мужская аудитория. Третьим и решающим зрителем, помимо мужского героя и мужской аудитории, является кинокамера, которая посредством выбора определенного ракурса и последовательности кадров предоставляет возможность двойного удовольствия от скопофилии и идентификации. Кинокамера позволяет мужской аудитории смотреть глазами мужского героя, «быть им» и «смотреть на нее», одновременно идентифицируя себя и объективируя женщину на экране. Тем самым посредством кинематографического представления женщин как объектов мужского пристального взгляда разрешается конфликт между тем, что Фрейд называл либидо (в данной трактовке — скопофилия) и эго (здесь — идентификация).

Статья Мэлви стала частью политического проекта, нацеленного на разрушение гендерных удовольствий типичного голливудского кино. Мэлви продолжила этот проект, создав авангардистские фильмы вместе с Питером Уолленом, в которых она проиллюстрировала вопросы, поднятые в статье, и радикально отказалась применять такие традиционные приемы киносъемки, ракурсы, движения кинокамеры и режиссуру кадра, которые способствуют удовлетворению либидо и эго инстинктов в мэйнстриме нарративного кино. Хотя ее фильмы имеют неоспоримую образовательную ценность, авангардистский проект Мэлви подвергался критике со стороны феминистских и нефеминистских авторов за элитарность и маргинальность, за отрицание какого бы то ни было удовольствие от смотрения.

Возможно ли создать такой женский персонаж, с которым идентифицировала бы себя женская часть аудитории? Получается, что зеркало, в которое мы смотримся, изготовлено из мнений большинства, во главе которого — стереотипные представления о нормальности, о социальных ролях женщин и мужчин, формах их взаимоотношений.

Каким образом перевернуть этот процесс, чтобы женщина на экране и в кинозале получала удовольствие, разглядывая мужского персонажа? Для Мэлви в середине 1970-х годов оказалось затруднительным отыскать примеры таких фильмов. Дело в том, что нарративные конвенции классического голливудского кино, значимые и сегодня, конструируют мужского героя как активного агента, раскручивающего историю. Его действия заводят все повествование, а поскольку камера принимает его точку зрения даже в буквальном смысле, ведь съемки ведутся с уровня глаз мужского персонажа, ему также предоставляется власть смотрения. И хотя Мэлви напрямую не рассматривает вопрос женского удовольствия, аргумент ее статьи ясен: в патриархатной культуре перевертывание структуры смотрения — предоставление возможности для женской скопофилии и идентификации — оказывается невозможным. Кинематографическая практика напрямую связана с патриархатом: «фильм отражает, обнажает и даже играет на нормальной социально установленной интерпретации полового различия, которая контролирует образы, эротические способы смотрения и зрелища» (Mulvey, 1989b, p. 14). В дальнейших психоаналитических работах феминистских кинокритиков теория становилась более изощренной в связи с ростом форм популярной культуры, представляющих мужское тело в таких фильмах, как «Американский Жиголо» и рекламе, появлялись новые аргументы, и вопрос гетеросексуального женского вуайеризма получал все большее освещение.

Современный кинодискурс различает для нас, зрителей, насильственную и агрессивную роковую женщину (femme fatale) и нормальную, благоразумную «фемину». Эта «нормальная» феминная фигура — «невинная маленькая блондинка» — представлена как культурно-известная, знакомая, удобная Другая. Ее точка зрения определяется как стабильная, правильная, приравненная к патриархатной логике: «женщина — друг человека». Она контрастирует со стереотипическим имиджем сексуально соблазнительной, эротической, опасной и насильственной femme fatale (Denzin, 1995, р. 141-142). Роковая женщина (например, мачеха в «Золушке») обладает властью, она — симптом «мужских страхов феминизма», ибо воплощает угрозу кастрации. В современных так называемых «вуайеристских» фильмах о следователях, журналистах, туристах и психиатрах характеристики такой дивы часто приобретает женский персонаж, чья профессиональная задача — наблюдать за частной жизнью других. Обычно действия вуайеристской femme fatale в голливудском кино направлены против другой женщины — злодейки. Как говорит Норман Дензин, «наделенная властью смотреть, женщина спускает с привязи взгляд, который разрушает социальный порядок, стирая границы между мужским и женским», нормой и идеалом, следователем, предателем и жертвой (Denzin, 1995, p. 140). В этом смысле женская сексуальность представляет угрозу установленному социальному (и сексуальному) порядку, установившимся в обществе властным отношениям. Некоторые интересные феминистские исследования «монструзной фемины» (Creed, 1993) могут быть прочитаны в терминах проекта Иригари по конструированию менее монофаллической культуры, которая должна подпитывать и поддерживать более богатую женскую образность (Andermahr, Lovell, Walkowitz, 1997, р. 80).

Вопросы мужского и женского удовольствия, проблемы зрелища и зрительской аудитории (spectatorship) обсуждаются не только в рамках психоаналитического подхода. Есть целый ряд исследований, посвященных тому, каким способом нарративные и визуальные средства допускают разные «прочтения» текстов. Различия и сам факт этих «прочтений» зависят от конкретных характеристик и рассматриваемых контекстов, а не психоаналитической драмы, вписанной в текст. Остановимся кратко на двух наиболее известных работах этого направления. Анализ фильма «Джентельмен предпочитает блондинок» был осуществлен Люси Арбэтнот и Гэйл Сенека (Arbuthnot, 1990, р. 112-126). Этот голливудский фильм 1953 года с Мэрилин Монро и Джейн Рассел, играющих шоу-девушек, по мнению Арбэтнот и Сенека, может быть рассмотрен как феминистский текст. Главные персонажи — сильные независимые женщины, которые сопротивляются мужской объективации и демонстрируют женскую дружбу и любовь. Монро и Рассел конструируются как объекты мужского взгляда, но в поисках подходящего мужа постоянно как бы возвращают этот взгляд. В этом фильме отчетливо прослеживается постоянная напряженная связь между романтическим текстом и феминистским «подтекстом».

Другая важная работа написана Джеки Стэйси (Stacey, 1990, р. 365-380), которая провела анализ фильма «Отчаянно нуждаюсь в Сьюзан» (1984, в главной роли Мадонна как объект любопытства и страстного желания пригородной домохозяйки). По мнению Стэйси, в традиционной психоаналитической теории киноведения невозможно объяснить или передать то восхищение, которые выражают друг к другу героини фильма. Этот фильм не о половых различиях, а о различиях между женщинами, и лаканианский психоанализ здесь оказывается непригодным. Нарративные и визуальные коды этого фильма не прочитываются исключительно в аспектах нарциссистской идентификации или эротического желания героинь. Речь о более важном желании, лежащем в центре истории и привлекающем женскую аудиторию: узнать о других женщинах и стать (в случае героини фильма Роберты) идеальной феминной Другой.

В отличие от Мэлви и ее последователей, анализирующих мужскую зрительскую позицию, предписанную традиционным нарративным кино и рассчитанную на мужскую аудиторию, новый подход в анализе фильмов обсуждает удовольствия, предлагаемые нарративными и визуальными кинематографическими текстами зрительницам. Такое развитие аналитических подходов привело к переориентации исследований от «текстуальных» аудиторий (позиции аудитории, предписанные текстом) к анализу реальных аудиторий. Стали заметными ограничения контент-анализа, семиотического и психоаналитического подходов, содержащиеся в них противоречия между текстуальным фокусом феминистского анализа и интересом современных авторов к культурным и политическим смыслам кино. Оказалось, что даже весьма сильное утверждение о культурном и политическом смысле содержания медиа трудно доказать на основе лишь текстуального анализа: «если мы озабочены смыслами и значением популярной культуры в современном обществе, тем, как культурные формы работают идеологически или политически, тогда нам нужно понять культурные продукты (или «тексты») так, как они понимаются аудиторией» (Lewis, 1991, р. 47).

В самом деле, именно аудитории оказываются в центре современных феминистских проектов исследования кино и масс медиа. Однако и здесь существует несколько моделей объяснения. Некоторые феминистские исследования обвиняют кино в поддержании стереотипов половых ролей, предполагая, что аудитории попадают под влияние его сексистского содержания. Другие доказывают, что фильмы, телепрограммы и порнографические медиа, в частности, побуждают мужчин на агрессивные и насильственные акты против женщин. Третьи используют логику психоанализа и теории идеологии, утверждая, что кино и средства массовой информации способствуют распространению в обществе и широкому признанию доминантной идеологии. В типичном исследовательском проекте эти рассуждения будут дополнены текстуальным анализом «половых ролей», «сексистской конструкции феминности», теоретическими предположениями о реакции аудитории и зрительской интерпретации текста.

Такой анализ оставляет без ответа вопрос о том, почему такие культурные формы, как женские магазины, мыльные оперы и романы так популярны среди женщин? В некоторых работах показано, что доминантная идеология, выраженная в кино и масс-медиа, удерживает женщин в подчиненной позиции, поэтому следует разоблачить идеологии популярной культуры и освободить женщин от пагубного пристрастия к этой продукции. В самом деле, художественные репрезентации вносят существенный вклад в образное определение социального порядка; кинокамера может вскрывать, ставить под сомнение догмы «здравого смысла» или быть фиксатором стереотипов. Тем не менее такой подход очевидно не принимает всерьез пристрастия и удовольствия аудитории и ставит феминизм в позицию всезнающего учителя, который учит женщин, что для них хуже, а что лучше.

Сегодня происходит фундаментальный сдвиг в феминистских исследованиях в целом, это переход от детерминистских объяснений женской подчиненности масс-медиа к анализу процессов символизации и репрезентации. В феминистских исследованиях медиа и кино парадигмальный поворот в сторону постструктурализма вызвал новые вопросы, которые могут быть заданы лишь аудитории. Это направление разрабатывается в таких исследовательских проектах, как анализ рецепции, качественные исследования киноаудиторий, критические исследования аудитории, этнографии аудиторий и медиа, интерпретативные исследования медиа (см. напр.: Moores, 1993). Лисбет ван Зунен считает самым общим среди этих наименований термин «анализ рецепции» и объясняет его следующим образом: взаимодействие аудиторий с кино- или медиатекстом социально обусловлено, «заякорено» на существующие в контексте установки, причем в этом взаимодействии центральными являются процессы использования, договоренностей, интерпретации и приспособления. Поэтому аудитории следует понимать не просто как пассивно принимающих информацию потребителей, но как производителей смыслов (van Zoonen, 1994, p. 108). Многим из подобных проектов еще предстоит состояться. Пока сохраняется дефицит исследований того, как девочки и женщины рассказывают о своем зрительском опыте, как они абсорбируют визуальные образы и как это влияет на их жизненные стратегии и повседневные культурные практики (Andermahr, Lovell, Walkowitz, p. 80). До сих пор не появились публикации о кино и средствах массовой информации, сравнимые с этнографическим исследованием Дженис Рэдвей (Radway, 1984) читательниц женских романов.

И все же можно с уверенностью утверждать, вслед за Мишель Барретт (Barrett, 1992), что феминизм поворачивается к «культуре» в последнее десятилетие, двигаясь от моделей социальной структуры (капитализм, патриархат), объясняющих современные гендерные отношения, к вопросам смысла, сексуальности и политического действия. Иными словами, фокус сдвигается от анализа экономических и социальных структур к тем способам и тактикам, которыми люди вовлекаются в отношения с этими структурами, формулируют для себя их смысл, адаптируются к ним и пытаются извратить их. Главным аспектом современной культурной и феминистской теории становится повседневная жизнь, где происходит конкретная артикуляция социальных структур. Например, Белл Хукс (Hooks, 1990) в своих работах показывает, как гегемонические нормы и ценности, выраженные популярной культурой, могут оговариваться и адаптироваться обычными людьми в повседневности. Производство смысла здесь понимается в его повседневном контексте, который в свою очередь помещен вовнутрь социальных и властных отношений, определяющих возможность аудитории «создавать смысл» (van Zoonen, 1994, p.108).

В этих исследованиях решаются вопросы интерпретации и опыта конкретных женских и мужских аудиторий, в частности, на материале таких «женских жанров», как мыльные оперы и мелодрамы. Некоторые ученые проводят включенные наблюдения, другие применяют метод опроса, как, например, в работах Джеки Стэйси (Stacey, 1994) о женском зрительстве, Иен Энг (Ang, 1991), Дороти Хобсон (Hobson, 1982) об аудиториях мыльных опер и телесериалов. Энг в своей статье о женских удовольствиях от мыльных опер доказывает, что женские вымышленные персонажи функционируют здесь как «текстуальные конструкции возможных модусов феминности». В бесконечном процессе феминизации — конструировании подходящей женской идентичности — такие вымышленные модусы феминности представляют возможность примерить на себя разные субъектности безо всякого риска быть вовлеченной в реальную жизнь.

Напомним, что тезис Мэлви состоял в том, что связь между зрителем, экранным образом, нарративной структурой и скопической организацией «классического голливудского кинематографа» позиционирует зрителя как маскулинного субъекта, а экранных женщин как пассивных объектов хищного маскулинного пристального взгляда. В этом и других вариантах текстуального анализа (характерного для screen theory) игнорируется вопрос о реальном зрителе, который может принимать, отвергать или репозиционировать себя в отношении текста. Анализ, который начинается и заканчивается лишь кинотекстом, уязвим, поскольку заключает в скобки или игнорирует условия и контексты производства и восприятия этого произведения (Kuhn, 1994, p. 79).

Поскольку отправитель и получатель текста не всегда используют один и тот же код, чтобы шифровать и читать сообщение, становится возможным зазор между авторским видением и зрительским восприятием фильма, происходит его интерпретация и переинтерпретация. Опубликованная книга, выпущенный в прокат фильм начинают свою собственную жизнь в качестве текста культуры. Поэтому имеет смысл говорить не только о различиях в понимании смысла текста автором и аудиториями, но и об эффекте взаимовлияний текста и контекста социальных, экономических, политических и культурных условий производства фильма, его распространения и восприятия. Тем самым предметная область феминистской кинокритики простирается за пределы текста, до отношений фильма и зрителя в контексте культуры.

Кун называет такой контекстуальный подход, основанный на семиотике и феминистском психоанализе, «делать видимым невидимое (Making Visible the Invisible)». Это феминистское прочтение фильма, которое выявляет способы конструирования «женщин» в кинообразах или нарративной структуре, помещая сюжет в конкретные социальные практики властных отношений, учитывая условия производства фильма и более широкий социальный контекст. В этот процесс включены, например, отношения между способами производства фильма и формой его текстуальных структур. Исследования кино могут фокусироваться на текстах фильмов или на их социально-исторических, культурных контекстах, но в идеальном случае должны быть нацелены на выявление связи между ними. Впрочем, понятие контекста может различаться от политических, экономических условий до зрительских пристрастий, стилистических особенностей аудитории (Kuhn, 1994, p. 71).

Процесс, где одновременно участвуют институты масс медиа, текст и аудитория, называется «культурным соглашением» (Gledhill, 1988, p. 64-79). Имеется в виду, что кодирование информации знаками и художественными образами происходит в соответствии с системой смыслов и ценностей, характерных для данной культуры, повседневных символических взаимодействий между людьми, группами и субкультурами. Смысл кинообраза, следовательно, всегда будет продуктом диалога между устойчивой структурой художественного повествования и читателем, находящимся в определенной социальной позиции и уже усвоившим соответствующие эстетические и культурные коды (Ушакин, Бледнова, 1997, с. 18). Важнейший компонент культуры, позволяющий достигать «культурных соглашений» на уровне современных мифов и идеологий, — это гендерные отношения.

Однако никакой готовый набор значений невозможно вложить в текст так, чтобы он стал фиксированным и означал одно и то же для разных поколений и субкультур зрительских аудиторий. Это относится к прочтению текста с точки зрения репрезентации в нем гендерных отношений: ведь любой текст сам по себе уже есть отношение, поскольку создается не столько в момент его производства, сколько в момент восприятия (Kuhn, 1994, p. 13). Вопрос о том, можно ли управлять восприятием текста, приобретает политическую важность и выходит на широкую область социальных и культурных реалий — вкусов, стилей, предпочтений, ценностей той или иной части населения, которой адресовано сообщение. Здесь пересекаются смысловые коды многих и многих текстов, в том числе масс-медиа, кино, литературы. Сюда же примыкают культурные традиции, закрепившиеся в языковых и социальных практиках и превратившиеся в неосознаваемый и неоспоримый «здравый смысл».

Феминистское киноведение, во многом опираясь на традиции культурных исследований, привлекает идеи марксизма и левой политики, обращаясь к опыту прогрессивных политических движений и артикулируя проблемы вне академического мира, способствуя лучшему пониманию отношений власти и неравенства. В ряде феминистских исследований последних десятилетий дебаты фокусировались на «политиках исключения» и эмансипации женщин, в частности на материале популярных жанров кино и масс-медиа (мыльная опера и мелодрама, женские журналы и любовные романы). Глубокие и сложные отношения феминистских исследований с постструктурализмом и постмодернизмом способствовали переосмыслению отношений образования, академического знания и политики в аналитических работах о кино и масс-медиа. Важнейшими ключевыми понятиями и темами феминистских теорий медиа и киноведения становились порнография, реклама, мужской или женский пристальный взгляд (gaze), влияние средств массовой коммуникации на гендерные идентичности, отношение между феминистской кинокритикой и женскими аудиториями. Задача феминистских исследований кино, конечно, не только разоблачать сексистское изображение женщин, но способствовать лучшему пониманию и переосмыслению отношений между гендером, властью и кинематографом.

^[1] Данная глава с сокращениями опубликована в учебнике «Введение в гендерные исследования» Харьковским центром гендерных исследований (Харьков, 2000).

^[2] По мнению С. А. Ушакина, междисциплинарный характер женских и гендерных исследований скорее свидетельствует о том, что они «были и во многом остаются маргинальными в институциальном плане, по крайней мере, в США. Многие известные феминистки преподают на "нормальных кафедрах" и по совместительству читают гендерные и феминистские курсы (Джудит Батлер — кафедра риторики, Венди Браун и Тереза де Лоретис — кафедра истории сознания, МакКиннон — школа права, Бенхабиб и Фрэйжер — политология, Кософски-Седжвик — литература). Иначе практически невозможно получить статус tenure, что означает отсутствие стабильной профессорской базы» (из личной переписки. — Е. Я. — С.).

^[3] Речь идет о так называемом «гипотетическом субъекте действия» в английском языке: «Человеку, везде хорошо, он ко всему приспособится». В русской грамматике есть аналогичное правило: например, прилагательные в изъяснительной форме должны использоваться в мужском роде. В английском языке выбор гипотетического субъекта достаточно свободен и не предполагает корреляцию глаголов и прилагательных. Подумайте, можно ли на русском языке сказать или написать: «Кто-то постучала в окно»? Или: «Когда человек участвует в дискуссии, он или она может пересмотреть свою точку зрения?»

^[4] Информацию о программах женских и гендерных исследований в Европе см.:

http://wwworg.uio.no/www-other/nikk/AIOFE/homedaa.htm;

http://women-www.uia.ac.be/women/noise/index.html;

http://hgins.uia.ac.be/women/wise;

http://www.soros.org/wp.