главная страница
поиск       помощь
Волек А.

Моя богиня

Библиографическое описание

Тихий московский вечер как-то неприметно завершался. Природа одаривала город прощальным сентябрьским теплом, охра листьев устилала блеклый тротуар...

В уютном подвальчике "мастерской общения", оформленном под русскую старину, сидели трое: две средних лет женщины и седобородый мужчина.

— Все вы, женщины, любите молодых мужчин, — с укором и протестом в голосе сказал седобородый.

— А я люблю пожилых: они бывают красивы и умны. "Старики имеют мистическое значение", — сказал некто. (Мне захотелось его подбодрить.)

— Тогда я познакомлю тебя с моим папой. Неделю назад он приехал из Парижа в Москву и скучает. Ты хочешь в Париж?

— А ты хочешь Жар-Птицу?

— С тобой все ясно! Берем вино, садимся в такси — и к папе! (Говоря о пожилых, я имела в виду седобородого, а меня приглашают в мезозойскую эру.)

Нас встретило небольшое, похожее на лесного волшебника существо с седой бородой по пояс. Воображение представило его сидящим на теплой печке, в глухой деревне. Вокруг — пшеничные головки правнуков, которым он рассказывает всякие небылицы или читает вслух сказки. Однако, многозначительно крякнув, 0н распустил павлином бороду и приступил к самоподаче Он говорил, позируя, любуясь собой, не сомневаясь в трепетном восторге слушателей.

— Я диссидент, соратник Сахарова. Почти вся моя жизнь — трагедия. Когда мне было два года, ЧК расстрелял моего отца. В пятнадцать лет мать выгнала меня на улицу, променяв на нового мужа. (Не повезло с предками: недоласканный ребенок вырос в борца за ласку, то бишь за правду.) Много лет я провел в лагерях и психушках, — продолжал он. Эти года я вычитаю из своего возраста, поэтому считаю себя молодым. (Жизнь вам перепутала грим, папаша: душа на сорок лет, но природа неумолимо раскрасила вас на все восемьдесят.) — я пишу книги, — он протянул три тонких брошюры, — вот мой портрет в центральном журнале. Я собираюсь писать роман о моей жизни. Но все это не так интересно как секс. Давайте лучше поговорим о сексе. Что такое сексапильно и что такое сексофильно, например? — Он стал описывать щекотливые сцены с журналистками, бравшими у него интервью. Борода его шевелилась, как осьминог. Он громко хохотал над своими шутками, запрокидывая голову назад. Верхняя вставная челюсть двигалась отдельно. — Теперь я живу в Париже. Вы хотите в Париж? — В его глазах засветился десантный прыжок под юбку.

— Не смею даже мечтать!

— А вы будете моей богиней?

— Буду.

— Тогда прикройте дверь и раздевайтесь. Сын сюда не войдет. (Досадно, что все это входит в программу моего путешествия.)

Полуобнаженный парижанин выглядел как сухофрукт, скорее всего инжир.

— Сейчас я превращусь в вампира и немного вас попью. Но не бойтесь, не крови, а просто вашего естества, — он вдруг зачмокал, засопел, защелкал языком и припал, как молодой щенок к миске с едой. Лысина на макушке порозовела и залоснилась. Все совершилось стремительно, в несколько секунд. Окончив процедуру, он победно засверкал глазами. — Теперь я буду считать тебя своей женой. Зови меня "Федор" и на "ты", во франции отчеств нет.

— Но у тебя есть жена!

— О, она не сексуальна, я не могу с ней жить, целыми днями она ходит с тряпкой по квартире и вытирает пыль.

Нашу с тобой разницу в годах ты не бери во внимание: последние тридцать лет я себе не засчитываю, а значит, мы ровесники. Должен тебе напомнить, моя богиня, что все великие люди имели молодых возлюбленных: Гюго, Тютчев, Роден. Чем же я хуже? Ты будешь меня вдохновлять на творчество. У, чувствую, во мне проснется молодость! Едем через три недели.

Федор выполнил свое обещание. Я высадилась на Северном вокзале Парижа, как космонавт на луну, с той разницей, что планета оказалась обитаемой. Париж предстал в своей ослепительной яви, ошеломляющем великолепии. Опьяняла его всемирная слава. Город манил, увлекал, захватывал, интриговал. Эйфелева башня, усыпанная золотистыми вечерними огнями, воспринималась сказочным видением. Триумфальная арка была похожа на райские ворота, пройдя через которые, казалось, увидишь ангелов. Но попадаешь в этот рай через Елисейские Поля, полные жизни, естества, красоты и греха. С каждым днем познания Париж не становился ближе, а, скорее, отчуждался. Мои ежедневные изнурительные прогулки обостряли чувство одиночества. Я вспоминала города России, которые любила. Там меня ждали теплые люди, я была нужна им. Оказывается, города любишь за живущих там людей. Здесь я никому не нужна: все улыбки коммерческие, любезность демонстративная.

Эйфелева башня почему-то стала напоминать мне Одноразовый шприц. Триумфальная арка — гигантского разрисованного слона без головы и хобота, Шатле — кладбище для не полностью умерших людей — клошаров, которые лежали в собственных лужах, с язвами на ногах и едва заметными признаками жизни. Париж не входил в мое естество, он существовал отдельно, недоступно, и воспринимался мною как музейный экспонат, на который можно было только вдоволь смотреть. Возможность созерцания этого экспоната стоила дорого: дома сидел мрачный Федор в ожидании материализации той великой роковой любви, которой, по его мнению, он был достоин и воплощать которую предназначалось мне. Контуры великой любви не были обозначены. Смешной бородатый старец, похожий на гномика, бесконечно рассуждал о любви. Он стремился показать меня всем своим знакомым в Париже как неоспоримую улику своей молодости. В сущности, он гонялся за тем, что невозвратимо, — прошлым. Он был ревнив, мои прогулки по Парижу ему не нравились.

— Что ты все ходишь по городу? Ты должна сидеть у моих ног, обнаженная, и смотреть, как я пишу книги, — его ноги зябли и он обувал обрезанные по щиколотку валенки. (Сидеть у этих чуней?)

— Давай ходить вместе. Ты совсем не знаешь Парижа.

— Я не могу ходить долго, у меня тромб в ноге. Но уж если мы выберемся, в метро ты сядешь ко мне на колени и будешь при всех целовать, ласкать меня. Пусть все видят. Тут так принято. — Зазвонил телефон. Федор попросил взять трубку и сказать по-французски, что жена господина Сидорофф слушает. Я так и сделала.

— Милочка моя, это я его жена, — ответил прокуренный голос. — А вы живете на наши семейные деньги. Съезжать вам пора, милочка моя, съезжать. — Трубку повесили.

На душе стало скверно. Зачем мне этот фантик из-под конфетки, которая давно прогоркла, спеклась и заскорузла? Я существую в другом мире, в другом измерении, в другом видении. В такие минуты хотелось вспомнить лучшее, что было. Вот моя первая любовь — ничем кроме ума не приметный мальчик в школе, в девятом классе. Разве в своей искренностью? Пять лет я была под легким, как в телефонном аппарате, током, как бы ознобом любви. Знобило от счастья. В девятнадцать лет он внезапно женился. Плача, я послала телеграмму: "Как дорогую реликвию, храню очередность твоих лет". Позже, много лет спустя, под наплывом платонической нежности вышли стихи:

Для меня ты — изваянье,
медальон или портрет.
Я живу в любви сиянии
неизвестно сколько лет.

Нет к тебе прикосновенья,
ощущенья плоти нет.
Для меня ты — вдохновение,
медальон или портрет.

Так и не посчастливилось ни разу поцеловаться. Как был бы сладок и пронзителен тот несбывшийся поцелуй моей первой любви...

— Леля, поцелуй меня взасос. Почему ты целуешь меня, как ребенка, только в щеку? — после сна вид у Федора всклокоченный, седые вихры торчат во все стороны, кожа пропотела, рот провалился, зубные протезы лежат на вытянутой ладони.

— Сначала приведи себя в порядок, умойся, вставь зубы, а потом приходи. Что же ты без зубов пришел целоваться?

— Причем тут зубы? Целуются не зубами, а губами, — ответил Федор и обиженно пошаркал в ванную: после сна ноги не хотели ходить.

... Я вспомнила обаятельнейшую "пряную" улыбку своего возлюбленного. Каждый зуб был похож на произведение искусства. К тому времени я освободилась от платонических фантазий, меня захлестнула жажда тела. Он так соответствовал моему физическому идеалу, что не верилось в такой счастливый подарок — обладание Им. Встречаясь, мы хотели забыть о времени. Окна занавешивались одеялом от света. Мы погружались друг в друга, в любовь, в вечность. Расставаться не хотелось никогда. Два года мы и не расставались. Затем пошли какие-то распри, недомолвки, мелочи. Любовь так и не смогла перейти в обыденность, она воплотилась в веселого румяного ребенка, сама же исчезла.

Тянулись зимние месяцы. Ближе к Рождеству город начали украшать искусственным снегом. Вечером этот обман удавался — была иллюзия натуральности. Зимнее бесснежье удручало. Где моя Россия? Мой колючий морозец? Падающие из ниоткуда тяжелые белые хлопья? Здесь зиму можно найти только в горах.

— Что ты всю неделю печешь блины, как на масленицу? — спросил Федор. — Ты провожаешь зиму? Ее же не было!

— Вот именно. Кушай! Это проводы того, что не сбылось, не состоялось. (Моя журналистика, мой вокал, мои деньги, мой мужчина жизни и, наконец, Париж.)

С каждым днем множились знаки вопроса о моем здесь пребывании. Часто звонила жена, попрекала деньгами и напоминала мне, что я не вписываюсь в их семейную идиллию. Федор целыми днями писал книгу. Злополучный тромб в ноге ограничил его подвижность. Федор жаждал проявлений моей привязанности.

— Скажи, ты меня любишь или Париж?

— Вас обоих.

— А меня — как?

— Платонически.

— Вот, вот в чем причина, вот почему во мне не проснется мое мужское! — он стал стремительно сбрасывать с себя одежду. Все полетело на пол. Обнажилось сухонькое естество на тонких ногах. Кожа в некоторых местах свисала, как присборенная занавеска. Ягодицы напоминали сухие сморщенные ядра грецких орехов. На больной ноге остался полуваленок. Все выглядело так жалко и убого, что необходимо было срочно отключить зрение. Я сняла очки. Борода стала похожа на воронье гнездо.

— Сделай что-нибудь, ты же специалист, сексолог!

— Да, я специалист, но теоретик и не кудесница. Практикантки, как ты знаешь, стоят на Сен-Дени.

— Пойми, я нуждаюсь в великой любви, обожании и поклонении.

— Я именно так тебя люблю и уважаю как героическую личность, мученика и страдальца.

— Но ты не хочешь даже прикоснуться ко мне, поласкать меня. Я неприятен тебе физически.

— Твое предназначение в духовном! Оденься, озябнешь!

Зазвонил телефон. Это был мой муж, мой верный друг, мой товарищ и собрат. Наша нежная дружба в течение долгих лет периодически напоминала любовь, а затем снова превращалась в надежный семейный дуэт. Федор взял трубку.

— А, это вы? Не звоните больше, вы должны понимать: у нас с Лелей взаимоотношения, как у мужа и жены. Она любит меня, а не вас. (Старая калоша! Какое маразматическое право ты имеешь так ранить моего лучшего друга?) Я была в бешенстве.

— Подойди к зеркалу, хорошенько посмотри на себя, — сказала я Федору и почувствовала роковое значение этой фразы. Он надел свою яркую цветастую одежду, повязал на шею шарфик, который менял ежедневно; был мрачно сосредоточен.

На следующий день после моей обычной прогулки по Парижу я не сумела открыть дверь квартиры — ключ в замок не входил. На двери была записка: "Я ушел к жене, замок в двери поменял. Здесь будут жить моя внучка с правнуком. На твое содержание истрачено тридцать тысяч, я требую их возврата, после чего ты получишь свои вещи. Федор".

Что это? Результат моей неосмотрительности? Наказание за неискренность? Или это расплата за созерцание дивного города? "...Без этой женщины жизнь для меня подобна смерти..." почему-то вспомнилось мне письмо президенту, в котором Федор просил для меня вид на жительство.

На душе было гадко, но вместе с тем ощущался итог, законченность, черта, как бы возвращение в свое "я". Ноги побрели в церковь — там укроют и дадут ночлег. На одной станции метро я встала в стороне, прикрепила к куртке бумажку с надписью: "Хочу уехать домой, в Россию — не на что!" Я запела сначала тихо, как бы распеваясь, а затем громко, во весь голос, на всю станцию — "Не корите, меня, не браните", "Ямщик, не гони лошадей". Я иногда и раньше плакала от собственного голоса. Он меня трогал, было обидно, что за суетой дней мой вокал не состоялся. Сейчас я плакала от безисходности, стыда, на который меня обрекла жизнь. Французы останавливались, слушали, клали монеты прямо на пол или в руку. Кто-то поставил бумажный стаканчик и положил в него деньги. Мне сочувствовали и, видимо, верили надписи. Я не была похожа на простую нищенку. Успех моего дебюта слегка утешил и ободрил.

Придя в церковь, я спросила, нет ли работы. Работа нашлась — почистить колокол, загаженный голубями. Я поставила свечку и помолилась, как могла.

Завтра почищу колокол, рассмотрю все его надписи и барельефы. Слегка ударю по нему, послушаю, как он звенит. Потом пойду в метро с той же запиской и стаканчиком. Я спою все лучшее, что знаю, пусть французы послушают наши шедевры.

А когда приеду в Россию, начнется весна: запах лопнувших почек, особая свежесть ветра, неустанные трели птиц и вскоре — цветение садов. В России сады цветут буйно, но цвет может весь погибнуть из-за ночных заморозков. Я поеду в свой сад, всю ночь буду жечь костры, окуривая деревья теплом. Может, что-нибудь и сохранится?

 

литературоведение культурология литература сми авторский указатель поиск поиск