главная страница
		поиск       помощь

Нет, не было никаких причин у Валерия Михайловича для дурного настроения.

В свои неполные пятьдесят лет он, пожалуй, имел все, к чему стремится каждый нормальный человек. Отдельную квартиру, прекрасную жену, двоих сыновей, у которых тоже было все путем. Наконец, отдельный кабинет на работе с умницей секретаршей, которая всегда вовремя могла оградить от ненужных посещений, звонков, вовремя подать чай.

Но тем не менее три вещи были неприятны Валерию Михайловичу. Конечно это были пустяки, и если рассказать о них кому-нибудь, то его бы не поняли и удивились, что такая ерунда может раздражать такого крепкого человека. И он не рассказывал об этих пустяках даже жене. Впрочем, об одном из них Людмила знала. Она и сама видела, как сильно располнел за последний год муж, беспокоилась, каждый день покупала ему на рынке творог и овощи. Старалась кормить по диете. А Валерий Михайлович терпеть не мог творог и овощи. Он любил мясо и пироги. И на службе иногда срывался, в перерыв шел в кафе съедал отбивную, а то и две, не отказывал себе и в пирожных. И это был единственный момент, когда он делал что-то тайно от жены.

Второй пустяк, который почти каждое утро случался с Валерием Михайловичем был несколько иного рода и вообще странным. Окна спальни выходили на Смольный собор. Когда Валерий Михайлович просыпался и отдергивал шторы, чтобы посмотреть, что там за погода сегодня, то каждый раз натыкался на голубое величие собора. И самое неприятное было в том, что Валерию Михайловичу в этот момент хотелось перекреститься. Особенно, когда восходящее солнце зажигало золотые кресты на всех маковках сразу, тут уж Валерий Михайлович, едва сдерживался.

Рука сама тянулась вверх ко лбу, вниз к груди, направо, налево. И ничего с этим нельзя было поделать. Валерий Михайлович пытался объяснить этот странный феномен. Уж кто-кто, а он ни во что такое сверхъестественное не верил. Правда когда-то в детстве, он ходил с бабушкой в деревенскую церковь, но даже тогда не испытывал такого восхищения и своего приятного ничтожества перед обыкновенным строением рук человеческих. Каким бы ни был прекрасный собор, объяснял он себе, его построили люди. Все было объяснимо кроме одного. Рука, собранная в горстку трех пальцев, все равно тянулась ко лбу и дальше. Валерий Михайлович конечно сдерживал себя и не крестился, но настроение каждый раз падало. Не раз приходила в голову мысль поменять квартиру, но на это нужно было время, а вот времени как раз и не было. Валерий Михайлович был очень занятым человеком. И свой высокий пост занимал не зря. Работал добросовестно. В меру помогал людям. И ему казалось, что многие были благодарны ему. Кроме одного.

Этот человек, а именно Генка Турчин и был третьим "пустяком", на который тратилось здоровье Валерия Михайловича.

Когда-то Генка был другом детства, потом вместе учились в театральном. Правда, Валерий Михайлович обладал меньшими актерскими способностями, чем друг, и поэтому со второго курса перешел на театроведение. Потом стал секретарем комитета комсомола института, потом его забрали в райком и пошло-поехало. Карьера Валерия Михайловича была скорой и блестящей.

Генка на какое-то время потерялся из вида. Объявился он снова только, когда Валерий Михайлович уже работал в обкоме, правда, у него еще не было персонального кабинета, но была уже эта квартира, и жена Людмила, которая ждала второго ребенка. Они были счастливы, и от этого добры ко всем.

Пришел Генка рано утром. Валерий Михайлович торопился на службу, внизу его уже ждала машина, а Генка в грязных ботинках уверенно прошел на кухню и разом выпил кофе, приготовленный для Валерия Михайловича. Он закурил и сказал:

— Валерка, можно я поживу у тебя пару дней? Разошелся с женой, в театре неприятности.

Валерий Михайлович, скрепя сердце, согласился. Турчин же действительно очень недолго задержался у них и опять исчез надолго.

И потом началось. С Турчиным все время случались неприятности, как он утверждал, только потому, что он талантливый и живой, и тогда, глядя в угол бормотал: "Мертвые все... Мертвые..."

Валерия Михайловича он раздражал, только Людмила нянчилась с Турчиным. Стелила ему свежие простыни, наливала воду в ванну.

Но никакая ванна, никакое свежее белье не могли перешибить дух непонятной, нечистоплотной жизни, которую вел Турчин. Этот запах, исходящий от него, просто сводил с ума Валерия Михайловича. Трудно было сказать, что это был за запах, но определенно в нем присутствовала плесень. Людмила напрочь отвергала это, говоря, что он, Валерий Михайлович, "заелся" и никакого запаха нет. Но Валерий Михайлович оставался при своем, и этот запах иногда даже снился ему. Надо ли говорить, что Турчина он терпеть не мог. Не нравилось ему и то, что Генка почти всегда просил деньги и не возвращал их. Потом он просил комнату, чтобы Валерий Михайлович помог. Это было сложно, очень сложно, но чтобы прекратить его бесконечные визиты, Валерий Михайлович пошел и на это. Комнату Генке дали. И неплохую комнату. Но он систематически перешагивал порог их дома. Правда, реже. Но приходил, принося Людмиле цветы, а детям по шоколадке.

Валерий Михайлович боялся сознаться себе, но каждое утро за завтраком, он тайно просил судьбу о том, чтобы сегодня не пришел Турчин. Но он приходил. И долго потом в квартире стоял его запах.

В последний раз у них с Генкой произошел такой странный разговор, что Валерий Михайлович даже подумал, что Генка потихоньку трогается в уме.

Они сидели на кухне. Генка выпил коньяку из запасов Валерия Михайловича. Выпил, поставил красивую коньячную рюмку на стол и мрачным взглядом обвел кухню. Он долго и внимательно изучал предметы немецкой мебели, полки с яркими заграничными баночками и коробками и наконец сказал:

— Валерка! А ты знаешь, что ты вор?! Валерий Михайлович решил отмолчаться, хотя такое обвинение могло задеть любого нормального человека.

— Вор... вор. И не сомневайся. Это все, — Генка махнул рукой в сторону комнат, — это все не твое.

— А чье же? — не выдержал Валерий Михайлович.

— Не знаю... Но не твое. И Людмила не твоя жена. И квартира эта со старинным паркетом, и двери... Это все не твое. Здесь должен жить кто-то другой.

— Уж не ты ли?

— Нет, не я. Разве такая тонкая душа как Людмила может быть твоей женой? Ты вообще не должен жить в этом городе... Здесь тебе не место. И на собор этот ты не должен смотреть.

У Валерия Михайловича екнуло сердце. Откуда Генке известны сложные отношения с собором? Ведь даже Людмиле он не проговорился об этой своей слабости.

— А где же, по-твоему, я должен жить?

— Свиней пасти, — серьезно ответил Генка, — Свиней, коров я бы тебе не доверил. Молоко пропадет... Это все не твое. Это ты забрал у какого-то благородного человека и пользуешься.

— Заткнись, — сорвался Валерий Михайлович.

— Ладно, я пошел, — неуверенно встал Генка со стула. — Дай денег.

Валерий Михайлович на этот раз с особым удовольствием дал Генке деньги, чтобы только он поскорее ушел. Но Генка, открывая дверь, сказал:

— Какая прекрасная дубовая дверь... бронзовые ручки... Нет, ты все-таки воришка...

И ушел.

Валерий Михайлович дал себе слово, если Генка придет опять, выставить его немедленно. Навсегда. От этого решения на душе стало чуточку легче, и он пошел спать.

Людмила лежала и читала при слабом свете бра. Валерий Михайлович вошел и пристально стал рассматривать жену.

— Ты что? — спросила она.

Да, хоть это и неприятно было сознавать, но Валерий Михайлович чуточку был согласен с Генкой. Людмила действительно была женщиной другой, тонкой породы. Хрупка, с красивым тонким лицом. Ее легко было представить на любом дворянском балу. Конечно, в ней, коренной ленинградке, еще жила, жила порода, которую не истребили ни революция, ни война, ни блокада. И маленькие руки ее с тонкими длинными пальцами почему-то не вызвали у него обычного восхищения, а только раздражение и обиду.

— Не засыпай на спине, а то храпишь... — соврал он ей и все такой же обиженный лег спать.

Генку с тех пор он просто возненавидел.

Успокоился Валерий Михайлович только у себя в кабинете.

Работу он любил, хотя и никак не мог привыкнуть к тому, что его слушаются, что требования его беспрекословно выполняются, его решения святы.

В его кабинет никто не входил без доклада, звонки телефонные тщательно фильтровались секретаршей, в холодильнике всегда был холодный "боржом".

И работалось легко и без особого напряжения. К заседаниям Валерий Михайлович привык, он научился быстро различать, кого из присутствующих нужно слушать, а кого не обязательно. Что нужно записать в блокнот и что не нужно, кому позвонить, а кто должен позвонить ему сам.

Сегодня заседание было не очень приятным. Нужно было решать скандальную ситуацию с одним спектаклем. Спектакль, вернее пьеса, нравился Валерию Михайловичу некой лихостью. Но на премьере реакция зрителей была столь активной, что не обошлось без вмешательства милиции. Чего-то они не учли при сдаче, не подумали о возможности скандала, потому что все члены худсовета оценили довольно сдержанно. А поди ж ты, зритель возрадовался. Утро было солнечным, Валерий Михайлович то я дело посматривал во время заседания в окно, за которым носились чайки. Небо было ясным, сочно-голубым. Понятно было, что на улице тепло. Очень хотелось выйти из душного кабинета и прогуляться внизу по липовой аллее, на которой была любимая скамеечка Валерия Михайловича, где он иногда любил выкурить сигаретку, хотя официально бросил курить давно, и все об этом знали.

Но на улицу сейчас было нельзя, а приходилось слушать высказывания главного режиссера театра, который, конечно же, был за спектакль и призывал заседавших не гробить живое искусство.

Главный режиссер чем-то удивительно напоминал Турчина. Такой же говорливый, неопрятный. Держался независимо. "Все они там одинаковые", — почему-то с завистью подумал Валерий Михайлович.

И тут он увидел, что небо за окном стало фиолетовым, в кабинете потемнело.

"Гроза что ли...", — подумал Валерий Михайлович.

И ему сразу стало трудно дышать. "Точно гроза", — решил он. Но посмотрев на остальных, он понял, что дышать трудно только ему. Все дышали нормально, смеялись очередной шутке режиссера. А Валерий Михайлович дышать совсем уже не мог. Он рванул ворот рубашки. Но расстегнуть мешал галстук.

— Вам плохо? — подошел к нему его зам, добрый Виктор Петрович. — Откройте окно, — приказал он кому-то искаженным голосом.

— Мне плохо, — с удивлением подумал Валерий Михайлович. И ему стало легко от того, что если у него обморок, то не нужно будет слушать дальше главного режиссера и уйдет досада от воспоминаний о Турчине.

Очнулся от странной тряски и не сразу сообразил, где он. Он находился в трясущейся камере со странными окнами.

— Ну как вы? — наклонился к нему незнакомый молодой человек с усиками и в белом халате.

И тут Валерий Михайлович понял, что никакая это не камера, смешно, что нелепая мысль пришла ему в голову. Он понял, что это машина скорой помощи.

— У меня инфаркт, — догадался он.

— Лежите, лежите... И не разговаривайте, — сказал ему врач и взяв его руку, стал слушать пульс.

Валерий Михайлович лежал и смотрел в окно. Ему хорошо была видна улица, мелькали витрины магазинов. Проносились равнодушные лица прохожих, мелькали зеленые шапки тополей.

Валерий Михайлович пытался спокойно оценить случившееся с ним.

Дышать уже было не так трудно, но болело в груди и была какая-то непривычная усталость и равнодушие. Пришла мысль о смерти, о возможной смерти, но и она не испугала, а мелькнула в ряде других коротеньких мыслей. Он увидел длинную очередь у магазина и подумал, что давно не стоял в очереди и остро позавидовал тем, кто стоял в ней сейчас.

Очередь быстро пронеслась мимо, появлялись и моментально исчезали прохожие, машина ехала довольно быстро.

— Ну, как вы? — спросил врач.

Валерий Михайлович в ответ улыбнулся. Врач видно был не очень опытный, волновался и лоб у него вспотел.

Внезапно машина остановилась. Валерий Михайлович увидел знакомый перекресток, но странно никак не мог вспомнить названия улиц, хотя точно знал их.

Ощущение было странным, Валерий Михайлович собрал все силы, чтобы не поддаться ему, и спросил едва слышно:

— Где мы?

— Не волнуйтесь, сейчас приедем... Это светофор, — объяснил врач.

Валерий Михайлович не стал переспрашивать, а опять повернул голову к окну.

И тут он увидел Турчина. Генка стоял на самом краю тротуара и видно выжидал, когда проедет машина, чтобы перейти улицу. Он, как всегда был всклокоченным, в знакомом засаленном пиджаке. Ног его Валерий Михайлович не видел, но хорошо себе представлял стоптанные сандалии на Турчине.

Взгляд Турчина равнодушно скользнул по окнам "скорой". И неожиданно для себя Валерий Михайлович, увидев Генку, захотел крикнуть ему: "Я здесь... Иди сюда... Помоги". Но не крикнул, а только смотрел на Турчина. И незнакомое до этого чувство жалости, нежности и родства появилось в Валерии Михайловиче. Он любил Генку с такой же силой как тогда, в детстве, как потом в студенчестве, когда ничего не разделялось ими, а все делилось пополам. Он вдруг заметил, что Генка совсем уже не молод, И лысина, и резкие морщины у рта. Ему показалось, что Турчин голоден, так впали его небритые щеки. Ужасно захотелось выйти к нему туда, обнять, прижаться к его неухоженному лицу и попросить прощения.

Наверное, Валерий Михаилович заплакал, потому что врач спросил:

— Вам больно?

— Нет, — покачал головой Валерий Михайлович, не отводя от Турчина глаз. Хотя ему было больно. Но боль эта была Другого рода, и врачу было не объяснить.

Дали зеленый свет. "Скорая" рванула вперед. И Турчин исчез за окном.

Но всю оставшуюся дорогу до больницы Валерий Михайлович думал о Генке. Он конечно пошел в "кафешку". Свою любимую, где они часто бывали студентами, а Генка остался верен и захаживал туда посидеть все эти годы. Потом он наверняка будет долго бродить по улицам города, выискивая знакомых для общения, без которого не представлял себе жизни. Потом, возможно, пойдет вечером к нему домой. Очень хотелось, чтобы зашел к Людмиле, узнал, что Валерию плохо, И Валерий Михайлович понял вдруг, что Генка, пожалуй, единственный после жены человек, которому будет не все равно выкарабкается он из инфаркта или нет. И он старался подольше задержать в себе это новое чувство к Генке, чтобы оно прижилось, потому что Валерий Михайлович был уверен, что это чувство правильное, необходимое ему, и только с ним он сможет жить дальше.

Как оказалось, никакого инфаркта у Валерия Михайловича, к счастью, не было. Была сильная стенокардия, полежать ему в больнице пришлось недолго. Его скоро выписали.

И уже рано утром следующего после возвращения из больницы дня, пришел Турчин.

Едва он открыл дверь, как сразу же попал в тесные объятия Турчина.

— Рад, брат, что ты не окочурился. Знаешь, без тебя все же было одиноко, — и Генка искренне расцеловал его.

И Валерий Михайлович сразу почувствовал тот самый неприятный турчинский запах и его затошнило. Он довольно резко вырвался из генкиных объятий. Дышать становилось все труднее. "Что же это такое", — думал Валерий Михайлович, — где же родство, которое я чувствовал все это время к Турчину? Куда же все это подевалось? Почему сейчас не так как тогда в "скорой"?"

А едва уловимый запах плесени уже наполнил квартиру. Валерий Михайлович быстро вошел в спальню.

— Я сейчас, — крикнул он Геннадию и закрыл за собой дверь. Тут только вдохнул полной грудью, но и сюда, казалось, проникает турчинское, ненавистное.

Он подошел к окну, штора была плотно задернута. Он рванул ее, потом раму.

И увидел собор. Бело-голубой, величественный, он сиял золотом крестов и ему не было никакого дела до ничтожных мыслей и переживаний Валерия Михайловича. Собор был высок и великолепен!

И еще не осознавая, но уже чувствуя нечто похожее на то, что было с ним тогда в "скорой" Валерий Михайлович неожиданно перекрестился.

А сзади в комнату уже входил Турчин.