главная страница
		поиск       помощь

Он так и говорил "мои неприятности", этим самым подчеркивая свою обособленность и нежелание с кем-либо разделить эти неприятности.

Вроде бы так и нужно. Настоящий мужчина. Но Ира не видела в этом ничего, кроме пустой самовлюбленности и банального эгоизма. Слова, соскакивающие с губ, не отражающие истины. Ведь он давно уже знал — все его неприятности заканчиваются только с ней, с Ирой. Пройдут от ее доброты, понимания и легкости.

Она любила петь. Фальшивила, но не стеснялась этого. Как получится. А его это раздражало, он имел абсолютный слух. Как только она начинала петь, он брал сигарету, отходил к окну и терпеливо ждал. Ирина ворошила грязную посуду, лила на нее из чайника кипяток и пела. Почти всегда это был Окуджава. И это раздражало его еще больше. Он-то любил и знал этого поэта. Давно. По-настоящему, И, имея абсолютный слух, цепкую память, не путая и не перевирая слова, мог бы петь его песни с утра до ночи. Но при мытье посуды — никогда. Впрочем, посуду он тоже никогда не мыл.

Они занимали достаточно просторную двухкомнатную квартиру. Почти в центре города, но тихую. Был балкон. Книги. Письменный стол в его кабинете. Здесь он работал. Это было свято. Иногда Ира теснила бумаги со стола, вытирала пыль, корешки книг. Он при этом содрогался: "Ничего не трогай... Ну, сколько можно". Она хохотала, спокойно заканчивала свое дело и уходила к себе. Хлопала дверью. И воцарялась тишина. Он почему-то был уверен — она плачет. Но никогда не заходил. Пусть плачет. Наверное, ей от этого хорошо. Так и думал.

Считалось, что он талантливый. Ему это внушали с детства. Разные люди. Но не Ира. Первый раз, прочитав странички его рассказа, она неопределенно пожала плечами и сказала: "Пиши, если нравится... Но это так себе... Не на века..."

Тогда он еще любил ее и не обиделся. Но слова запали в память. И постепенно он стал раздражаться присутствием этой живой, коротко стриженной женщины. Ее независимость вызывала в нем бешенство. "Дуреха! — говорил он ей. — Ты знаешь, как это нелегко... творчество". Она смеялась и просила его: "Жень... ну сходи за картошкой..." Так они жили.

Он стал печататься. Два дня обмывали первую хилую книжку рассказов. Отмечали шумно. Было много народа. И он впервые почувствовал страшную усталость. Нелегко далась эта книжка. И казалось, что он больше ничего не способен родить. Ни одной строчки.

На всякий случай он не бросил работу редактора в крупном издательстве. Суетно, но достаточно престижно. Глупо было бы с этим расстаться.

Дома по вечерам он старательно сидел за письменным столом. Путались слова. Они ложились на бумагу какими-то одинаковыми, истлевшими, вяло складывались в послушные привычные фразы. Было немного досадно и стыдно. Рвал, рвал листы. Ира послушно выносила мусор.

Потом однажды присела на ручку кресла и сказала:

— Знаешь... Ну их всех... Поехали к морю... Он с радостью ухватился за это предложение. И через два дня они были в маленьком городке. На горе возвышалась тяжелая многовековая крепость. Стоял конец октября. Она купалась, а он нет. Холодно. Он ходил к крепости. Ходил по умирающей траве вверх. Задыхался, садился отдохнуть. Подолгу смотрел вдаль.

— Брось, не переживай... Влюбись, и дело с концом, — смеясь, советовала она, поднимаясь к нему наверх. Коротенкие волосенки ее после купания торчали в разные стороны, и поэтому она была особенно некрасивой. Садилась рядом с ним на темный камень и начинала петь. Потом, прервав себя, говорила сочувственно:

— Не пишется без любви? А-а-а, сынок. Тяжело без нее... Он злился. Уходил. А вечером они пили чай с домашними ароматными сухариками и она опять:

— Ну, не сердись... Я же тебе давно, как мать... Толстая. Старая. Забыть, что есть любовь — грех... Вот и не пишется...

Однажды он надолго ушел в горы. Ушел искать ответ в себе на вечное "писать или не писать ему рассказы?". Вернулся к вечеру.

Ира его не встретила. Вышла хозяйка и сказала: "В больнице жена твоя... С животом что-то. Увезли".

Он побежал в больницу. Она оказалась маленькой, а темные коридоры, по которым он шел, почему-то бесконечно длинными.

— Перитонит, — сказал врач, — Будем оперировать. Потом была операция, и он, забрав у хозяйки спальный мешок, переселился в больницу. Иру положили в отдельную палату. Она была без сознания, и он дежурил. Еду ему давали. Мыться же было негде. Он так и спал в одежде, в носках. Спал коротенько, все вставал и подходил к Ире. Она лежала непривычно тихая, смирившаяся, с капельницей, и с какими-то трубочками, которые были выведены наружу из раны на животе. Он обтирал ее влажной марлей, поил из ложечки, подавал судно. Ему было жаль ее, и он многое бы отдал за то, чтобы услышать ее пение. Но Ира лежала тихо. Даже не стонала.

Однажды ему показалось, что она смотрит на него осмысленно. Он вскочил, подошел: "Что? Что?..." Но она не ответила и опять закрыла глаза.

Врачи подолгу не приходили, зная, что он и так позовет, если надо. Шли дни. Кончился отпуск. Ире лучше не становилось. К вечеру всегда была температура. Врачи собирались повторять операцию.

Евгений удивлялся себе. Наверное, он должен был тревожиться и трусить перед серым телом жены. Волосы у Иры отросли очень быстро, и перед ним лежала совсем чужая женщина. И это его пугало. Тогда он брал ее пожелтевшую руку, смотрел и узнавал красивый овал ногтей, чуть искривленный от домашней работы указательный палец. Привычная загрубевшая кожа на нем растаяла, он был теперь нежным и непривычным. И он поцеловал его. Но однажды она вдруг отняла у него руку. Отдернула.

— Ира, Ирочка... — позвал он.

— Привет! — сказала она тихо и улыбнулась. — Смотри-ка, выжила...

Он поцеловал ее в щеку.

— Не нужно... Мне бы ванну...

— Неправда... Я тебя умываю каждый день, — он поцеловал ее еще раз.

Наконец, все было позади. Он-то знал, что раз она заговорила, и в ее голосе опять появились ироничные, раздражавшие его раньше интонации, значит страшное позади.

Потом он ее кормил. Она попросила хлеба. И он бегал к няньке за черным хлебом.

Потом пришел врач. Посмотрел внимательно на шов. Остался доволен. Евгений спросил, когда можно будет выписываться?

— Я думаю, если так пойдет дальше... недели через две.

Когда Ира уснула, он а первый раз вышел из больницы надолго. Сходил к хозяйке за чистым бельем, потом пошел в баню. Получил на почте несколько посылок с теплыми вещами и продуктами от друзей. Зашел на вокзал насчет билетов. Билеты были. В городке давно уже не было курортников. Море было серым, холодным. Крепость потемнела от постоянных дождей.

Он вернулся в больницу почти счастливым. Ира уже не спала. И хотела есть. Опять он ее покормил. И дал ей судно. Потом вынес его. Видел как неловко ей. Поспешил успокоить: "Да я этим уже больше месяца занимаюсь... Опоздала, голубушка, с извинениями".

Назавтра решил купить ей цветы. Нашел на рынке прекрасные желтые гвоздики. Махровые и мощные. Цвет, конечно, был не тот, но выбора не было.

— Из Болгарии, — пояснила тетка, торговавшая ими.

— Прямо к вам?

— Да, не... Невестка моя в магазине цветочном. Им доставили... А я купила и вот... всего на полтинник дороже...

Делов-то.

— Спасибо... — зачем-то поблагодарил он. Взял сорок семь штук. Столько лет исполнилось Ирине, пока она болела. Правда в тот день она опять ни разу в себя не пришла и свой день рождения провела в загадочном для него беспамятстве.

Он смотрел тогда на нее и думал. Где-то она сейчас?... Над чем-то ведь работало ее сознание. И это состояние непонятной ее отдаленности от мира, ее бессловесное отсутствие, волновали его, и он впервые вдруг ощутил неожиданную тоску по листу чистой бумаги. Но вошла сестра делать укол, и это улетучилось. Он помог повернуть жену. Все ноги ее были в красных тугих волдырях и темных пятнах — следы уколов. Все, что он видел сейчас, в нем как в здоровом, молодом еще мужчине, должно было вызвать брезгливую жалость. Отекшие ноги, с давно не подстригавшимися ногтями, красный рубец, рваный не заживающий на животе с атрофированными мышцами. Но странное дело, он не отводил взгляда от этого тела, а уже ждал, когда в него войдет сила и нагота его сможет удовлетворить забытое чувство нежности к этой женщине, его жене.

Потом они летели самолетом. Ира мерзла, и он пытался ее согреть. Брал ее руки. Дышал на них. Обнимал и прижимал к себе.

Дома он помыл ее в ванне... На руках отнес на кровать. Стал ходить на работу. И в магазин. Готовил. Приходили друзья. Съедали, курили. Говорили бодрым голосом банальные слова, рассказывали новости.

Ира стала передвигаться по квартире. Длинный махровый халат скрывал ее пополневшую от долгого лежания фигуру. Она ходила, держалась за живот, как бы охраняя его грузность.

Он все еще боялся подолгу говорить с ней, а Ира от врожденной болтливости все рассказывала ему о своем состоянии. Он слушал, а потом уходил в кабинет и подолгу сидел там перед чистым листом бумаги.

Однажды он услышал, как она стала мыть посуду. Зашелестела вода в кране, зазвенели тарелки, засвистел вскипевший чайник.

— Не надо, я сам... — испугался он.

— Ну, что ты, сынок... Я уже могу... Иди к себе, работай. Я тебе и телятинку сделаю на обед... Хочешь?

Он ушел, сел за письменный стол. И вдруг услышал как она поет. Тихо, проникновенно, затяжно. И немного фальшивя.

Он встал, взял сигарету. Подошел к окну. На солнце таяли сосульки. "Как будто ничего и не было... Да, да. Не было", — подумал он.