|
|
|
|
|
|
|
|
||
|
|
|||
|
|
|
|
|
Нет худа без добра, и даже в скученности нашего быта есть свои преимущества.
Никогда бы дочка не рассказала мне этого, не будь мы с ней вынуждены коротать вечер на одном диване в нашей единственной комнате. Она бы мне не рассказала, потому что человек стыдится своей беды. А маленький человек особенно: он уязвимо горд — ведь совершенно беззащитен.
Но тут, повторяю — на одном диване. Да к тому же я не читала, а задумчиво вперилась в стену — то есть, по мнению моей дочки, простаивала порожняком, чего допускать нельзя, надо использовать случай п о г о в о р и т ь.
Разговор у их брата известный: мам, а когда каникулы? И сколько, на мой взгляд, будет, если от восьми отнять одиннадцать. И чего я больше люблю: нарисованную ею принцессу или нарисованного ею ежа.
В первом классе учится.
И вот уже выяснили — и сколько будет, и про каникулы, и про любовь.
А я все еще порожняком.
Ну, она и рассказала. По частям. Маленькими шажками подбираясь к эпицентру землекрушения. Надеясь как-нибудь обойти его.
Было как раз 23 февраля, праздник, она перед тем неделю готовилась к концерту, репетировала, бескозырку матросскую клеила. И концерт состоялся, только без нее.
Потому что она наступила на Викину бескозырку, и тогда учительница отняла ее собственную, чтобы отдать Вике.
А наступила она в игре, когда одни догоняли, а другие убегали и, скрывшись в туалете, держали дверь изнутри. Вика уронила бескозырку. Глаша на нее наступила.
— Но ведь ты нечаянно?
Да, но кто-то сбегал к учительнице, набежала фаланга центурионов, с криками схватили мою дочку и поволокли на расправу. Она, конечно, оправдывалась: я нечаянно.
Ей отвечали, как положено на страшном суде:
— За нечаянно бьют отчаянно! — Это толпа кричала с вожделением, та самая, что “распни его, распни!” Ну и?...
Ну что, ну и вот. Забрали ее бескозырку, все пошли в актовый зал, а ее оставили в классе и заперли на ключ.
Что?!...
— Ну, заперли на ключ... — очень стесняясь, сказала она. Действительно, ведь стыдно, когда унизят. Учительница заперла ее на ключ в пустом классе.
Ее арестовали. Лишили свободы. Неважно, что всего лишь на один урок. На целый урок!
Одну?!
Нет, они были вдвоем с другой девочкой.
А ту девочку за что?
За то, что она променяла октябрятскую звездочку на вкладыш.
Но про звездочку я слушаю вполуха, я растеряна: как мне поступить? Мою дочь подвергли официальному (ведь учительница — олицетворенное государство) унижению, аресту, репрессии — как мне быть?
Вкладыш, — объясняет дочка на мои машинальные расспросы, — это такая картинка, которая вкладывается под обертку иностранной жевательной резинки. Для интереса. Пришли мальчишки-третьеклассники к ним в первый “в” и спросили, кто согласен меняться: звездочку на вкладыш. Октябрятки робко переминаются перед такими большими, перед такими солидными и молчат, а одна не выдержала напора благоговения (такие большие, такие солидные!) и отдала им свою звездочку.
Ее, бедную, звать Ира, она самая маленькая, забитая и больших поэтому уважает вдвое сильнее, чем другие.
А еще одна Ира — кормленая, большая (ей третьеклассники — ничто) побежала к учительнице и рассказала про Иру-маленькую. По тому, как учительница вскинула брови, Ира-большая еще тверже укрепилась в своей правоте, побежала назад к Ире-маленькой и накинулась на нее:
— Как ты могла променять звездочку на вкладыш! Звездочка должна быть для тебя дороже всего на свете!
Так и видишь, как она оглядывается на учительницу за поощрением.
— Ведь на ней нарисован Ленин! И при всех девочках, как не стыдно!
Конечно, если бы не при всех, а без свидетелей, то оно, понятно, не так...
От страха и растерянности Ира-маленькая заикалась:
— Они отдадут, я попрошу, они отдадут!...
Вот, и их заперли в классе вдвоем.
— Мама, ну ничего, зато можно было рисовать на доске! — стала утешать меня дочка. — В другое время на доске рисовать не разрешают!
Это спасительное “зато”.
Видимо, ужас у меня в глазах стоял неподдельный; она начала припоминать какие-нибудь случаи — похожие, но не такие страшные, которые могли бы убедить меня, что бояться нечего. Что все почти нормально.
Ну вот, например, вспомнила она, играли они в коридоре, а двери первого “а” всегда открыты, там учительница не выносит закрытых дверей — видимо, в детстве ее тоже запирали на ключ; а шум в коридоре ей мешал, и тогда она вышла, накричала на них, построила в шеренгу, спросила имена, а одного, Андрея, увела к себе в класс с т ы д и т ь с я.
И вот, арестованные стоят шеренгой, робко перешептываются и не знают своей участи: сколько им еще стоять?
Маша и спрашивает командира октябрятского отряда Женю:
— Ты командир, скажи, бежать нам или не бежать?
Командир решает в пользу бегства.
Он так и говорит:
— Бежать!
Но сам при этом медлит. Начал было несмело открадываться в сторонку, но, заслышав страшные шаги чужой учительницы из первого “а”, бросился назад к месту наказания и вытянулся по струнке.
Мне стало наконец смешно. Это дочка правильно рассчитала, чем унять мой ужас: тем, что он п р и в ы ч н ы й. И верно, чувствительно ведь только без привычки, а когда уже притерпелся...
“Что воля, что неволя — все равно...” — бормотала Марья-искусница в плену у Кощея. Счастливая!
Глаше полегче стало, когда я засмеялась.
Встали мы с дивана, пошли на кухню. Там у нас Таня сидит читает.
Рассказываем ей наперебой.
Тане девятнадцать, она уже всю подлость жизни изучила, пообвыклась и только посмеивается. И идейной Иры-большой нисколько не боится. Не то что мы. Знает она этих Ир-больших, перевидала на своем школьном веку.
— Звездочку, на которой нарисован великий Ленин, вождь революции!... — изображает она Иру-большую.
Образ ей удается, теперь он и нам больше не страшен, мы смеемся; смех стоит в нашей тесной кухне столбом, Глаша даже подпрыгивает и с восторгом вносит в эту картинку дополнительные штрихи:
— “Я бы тебе этих вкладышей сколько хочешь принесла!” — передразнивает Иру-большую.
Как будто дело во вкладыше! Как будто Ире-маленькой нужен был сто лет этот самый вкладыш.
Ну почему эти Иры-большие никогда не понимают самых простых вещей?
Я сажусь за машинку и записываю всю историю, а Глаша нетерпеливо мельтешит вокруг меня, следя за тем, чтобы не было отступлений от правды. Она берет ручку и вычеркивает из моего текста то, с чем не согласна.
“За белы руки повели к учительнице” — она вычеркнула “белы”. Получилось просто и страшно в своей простоте: “За руки повели”. Из авторской ремарки “уже они собственной шкурой познали систему репрессий” она вычеркнула “собственную шкуру”, и нельзя не признать, что оставшееся “уже они познали систему репрессий” звучит куда зловещей.
Закончив с этой литературой, я почувствовала, что мне не надо идти ни с кем разбираться, дело сделано, ребенок счастлив.
Все ее унижение и горе на глазах переплавилось в пламени искусства в нечто иное, свободное от боли — освобождающее от боли.
Так алхимики умели превращать простые металлы в золото.
Понятно, почему на Руси, именно на Руси литература — главный род искусства? В Италии музыка, во Франции живопись, а уж в России — слово.
Известен такой эпизод из жизни Ахматовой: она стояла в очереди среди сотен других женщин к окошечку тюрьмы НКВД — передать посылку, узнать хоть что-нибудь об участи близких. Ужас царил над всей жизнью, а в этой очереди сгущался до осязаемости. И когда кто-то из толпы узнал Ахматову и прошел по рядам шепот: писательница! — то обернулась к ней одна измученная женщина и спросила с надеждой, может ли она, Ахматова, написать п р о в с е э т о. И ответила Ахматова:
— Могу.
И некое подобие довольства, утоления и отмщения пробежало по бывшему лицу этой женщины — по тому серому месту, где у людей должно располагаться лицо.