главная страница
поиск       помощь
Урусова М.

Потенциал возможностей

Библиографическое описание

— Над людьми, которые ведут беседу, вообще разговаривают друг с другом, не зависимо кто есть кто, потенциал их возможностей.

— Это как нимб что ли, папа?

— При чем тут нимб? Потенциал возможностей. Сегодня в ЦДРИ я обедал с тенором. Он только что вернулся с гастролей по Испании, а мы с ним разговаривали на равных. Я запел по-испански: ля-ля-ля та-ли-ля-ля-ля... Он говорит: о-о! А он знаменитый тенор. Только из Испании. И говорит: о-о!

— Папа, а как ты нам танцевал тогда!...

— А? Кто? Я? Вот видите, танцевал. И могу петь. Потенциал возможностей. Вот, например, Фернандо де Ла Сантес. Его все уважают, хвастаются знакомством с ним. А чего он добился в жизни по стандартным меркам? Ничего. И в то же время он добился всего. Хотя он ничего и не добивался, просто жил и делал то, что умеет делать. Но он может гораздо больше. У него огромный потенциал возможностей. Единственный из тех, кого я уважал, продолжаю уважать и в кого я верю.

— Когда мне было двенадцать лет, Фернандо де Ла Сантес учил меня рисовать, да, пап? Я ведь всем обязана ему. Если бы не он...

— Лене Матюшину надо было уметь играть на гитаре, и я устроил Фернандо де Ла Сантесу через Министерство культуры персональную выставку, и он приходил и учил меня, Андрея и Леню Матюшина играть на мандолине и гитаре. Но самое странное знаете что? Когда я ему сказал: Фернандо, понимаешь, у меня, по-моему, нет таланта. Ну что ты, сказал он, ты же по нотам уже играл. Он не понял одно: я играл по нотам от своей бездарности. Если я по нотам не сыграю, я не сыграю никогда. А у него слух уникальный. Отец учил его играть с пяти лет на флейте. А потом он в детском доме играл на мандолине. А потом играл на кларнете, и его персонально порекомендовали поступать в Гнесиных. Но он не поступал. А я поступал. Пел "Дубину". Не поступил. Потом он учился в... в... ну, Палех... пять лет. И перед дипломом бросил. Зачем он мне? — сказал. А у меня наоборот. Я половину не учусь — диплом. Он учится полностью — от диплома отказывается. Парадокс отношений. Хотя он — да что говорить! — талантливее меня. Но я более силовой. А к Коненкову мы ходили вместе. Где магазин "Армения", по распоряжению Молотова Коненкову дали весь второй этаж. Мы пришли — выходит француженка. Такая молоденькая, грудь... Два испанца? — говорит. Сейчас доложу. Обязательно приму, — сказал Коненков, — но через год — через два. Я пока не освоился. Ничего, сказал Фернандо де Ла Сантес про грудь, если на глаз посмотреть.

— Папа, он и на меня так смотрел, когда мне было семнадцать. А я ведь родилась у него в доме, да, мам?

— Да. Когда я беременная тобой, вот с таким животом, уезжала из Испании в Россию, отец сказал: я приползу к тебе.

— Не будь идиоткой...

— Подожди. Я ехала через Париж, и меня все пугали: вы родите во французском роддоме, ребенка у вас заберут, отдадут во французский детдом. Наш советский консул дал мне комнату в гостинице, которая была забронирована на пять дней. Кипяченая вода стоила там четыреста пятьдесят франков. Через пять дней меня оттуда выкинули. Куда мне деваться? Французский не знаю, ничего не знаю. Испанский немного знаю. Я обозлилась, собрала вещи, мне испанцы, ребята, помогли, и пришла в посольство. В Париже — я иду с пузом — все машины останавливаются, шоферы выходят, дают мне зеленую улицу. Тогда рождаемости у них не было. Пришла с вещами в посольство и говорю: Ну вот, все! Я отсюда никуда не уйду, пока вы меня не устроите. Я советская гражданка. Не нужно меня пугать, У меня паспорт остался, комсомольский...

— Не будь идиоткой!

— Подожди. Он меня пугал. Потом его выгнали. С усами такой был, небольшой. Я говорю ему: я никуда не пойду, вы меня обязаны устроить. Я здесь буду спать у вас и все. Он меня тут же посадил в машину, повез и устроил в пансион, в гостиницу, хозяйкой которой была испанка. Дали мне маленькую комнату, кухонька там была, посуда. И я ходила, покупала вермишель и мясо и варила обед.

— Не будь идиоткой.

— Подожди. Я — москвичка, живу всю жизнь в Москве, но если я нервничаю, я могу проехать мимо. Но как я могла, я теперь думаю, беременная, поехать в Испанию, а потом одна в Париж. Во-от такой живот! И одна все там, одна жила... Как во сне. Отец дал мне денег, конечно.

— Я, наверное, поэтому такая легкомысленная да, пап?

— Какие картины ты даешь на осеннюю выставку? "Белый замок"?

— И "Голову быка".

— Через пятнадцать дней я приехал в Париж, а ее уже отправили через Чехословакию, но все ее хвалили. Мне сказали: какая у вас жена! Молодец!

— Вот хлеб ломай, я еще отрежу. Яблоко...

— А Жорик мне из Парижа привез жвачку, Эйфелевую башню вот эту и трусики, да, мам?

— Но и тут! Они меня могли отправить беременную до Москвы. Но они и тут сэкономили. Они меня отправили самолетом до Праги. А там меня встретил один из посольства. Тоже фраер какой-то. Взял у меня деньги, купил водички и еще чего-то и обманул. Чего-то не принес. А потом я, беременная, ехала в сидячем вагоне, и какой-то мужчина, серб, со мной сидел и так меня жалел. Приносил мне что-то, ухаживал за мной. Я даже не помню что. А вое очень дорого стоило. В Москве я жила у тети Стаей. Восемь метров комната. Она еще с мужем разошлась, и у них там шкаф стоял и диван. Сижу на Преображенке, где Богородское кладбище, стук в дверь. Приходит Фернандо де Ла Сантес.

— Я ей сказал: если что, обратись к нему, как ко мне. Он все сделает, и дал адрес.

— Я ему написала. Он приходит и приносит целый чемодан продуктов и деньги. И говорит: если что надо... А мне рожать сегодня-завтра. Я уже месяц переходила. В Испании и в Париже врачи сказали, что должна родить вот-вот. И вот я сижу на Преображенке и говорю: пойду встречать мужа. Она: ты совсем чокнулась? Откуда ты знаешь, когда он приедет? Может, он через месяц приедет, может, через два месяца, может, через полгода.

— Нет, говорю я, тетя Стася, я иду сегодня. Это был Космос. Да ты что, говорит она, мало ли что может случиться? Может, он через три месяца приедет, может, вообще никогда не приедет. И я не знаю, говорю, когда он приедет, но, говорю, пойду. Прихожу на Белорусский вокзал. Приходит поезд из Парижа. Идут испанцы. Я подхожу и говорю: скажите, пожалуйста... и называю фамилию. Он в последнем вагоне, говорят. Вот. Пошла и встретила. Точно, что-то из Космоса было. И месяц переходила, ждала его. У меня в Париже были схватки страшные. В номере я ползала. А он приехал — и я родила, на второй или на третий день. Он приехал, пошел в Главк, пришел из Главка, а я говорю, что-то я не могу ничего делать. Он побежал, купил горошек. Я лежала, у меня схватки, он меня кормил, лежа...

— Не будь идиоткой! Мы с Фернандо де Ла Сантесом пошли в кафе-мороженое в высотном здании, сидели там и ждали.

— Подожди. Я говорю: я уже не могу. Мне уже плохо, давай помоюсь. Он принес ведро. А теперь одевай меня. Мы уже на Герцена у Фернандо де Ла Сантеса жили. Комната шесть метров. Надевай мне чулки, говорю. А он не может. Он такой бледный был, — позвали соседку. Соседка мне надела. Надо трусы, чулки, резинки... А мне плохо, схватки... На Арбате это было, в Грауэрмане. Меня везут наверх, а я очень кушать захотела. И вдруг я слышу их голоса, отца и Фернандо де Ла Сантеса. Они мне что-то принесли, что-то неприемлемое — колбасу или чего-то такое, что для беременных нельзя. А мне так плохо. Мне говорят: еще не рожаешь, а рожать будешь — что будешь делать? Я говорю: я терпеливая, мне просто очень плохо. Они спрашивают всякие данные, туда-сюда. Потом пришла врач, говорит: быстренько в родовую, на стол. Я так боялась. А врачиха молодая, годика на два меня старше. Если мне двадцать два было, то ей, может, года двадцать четыре. Говорит: я от вас не уйду, только меня слушайте. Я три раза вздохну и потужусь. Три раза вздохнула и... Я даже помню, как ты из меня выскочила, как пяточкой от меня оттолкнулась. Мне тебя показывают, такая страшная. И фиолетовая, как коробка спичечная, какашка на попке. Длинная такая. Оказывается, они там испражняются. Говорят: девочка! Я давай смеяться. "Мама, почему вы смеетесь?" А я лежу и умираю от смеха. Хохочу, Они говорят: ваши роды надо было показать на Красной площади. Я говорю, я смеюсь, потому что — что подумает мой муж? А он мне пишет благородно: я даже рад, что девочка... ничего, что девочка... Я даже очень рад. Он же благородный! А мне потом все снились маленькие мальчики. Я сделала двадцать четыре аборта, и мальчиков было пять. А тогда они с Фернандо де Ла Сантесом с горя пошли пить шампанское с мороженым в кафе на площади Восстания.

— Да, это было на Арбате, на Герцена, в коммунальной квартире в комнате шесть метров. Там жил у Фернандо де Ла Сантеса Илья Глазунов, когда приехал в Москву, и ему с женой негде было жить. Тогда Фернандо де Ла Сантес увидел в нем талант, оставил Глазунову свою комнату, сам ушел к друзьям. Глазунов писал в ней заказные портреты, а кисти вытирал о шторы Фернандо де Ла Сантеса.

Я, когда встретил Глазунова, сказал ему про эту комнату на Герцена. Он дал визитку и сказал: когда я вам нужен буду... всегда к вашим... Но зачем он мне? Фернандо де Ла Сантес теперь его не уважает. Да не в этом дело. Хотя все взаимосвязано.

— Не знаю, что мне делать. Позвонил Витя, сказал: рейс такой-то. А я говорю: мне что, тебя встречать в аэропорту надо? А он: а как же! Это что значит? Самолет во сколько, в восемь вечера прилетает? Значит, мне из дома в полшестого, что ли, выходить? Сейчас сколько, мам?

Нет, он, Витя, очень хороший, положительный. Он на мне жениться хочет. Но я уже от него за месяц с Жориком отвыкла. И потом, я замуж не хочу. Не для меня это. Мы с Витей сколько жили? Пятнадцать дней? он уже говорит: ты могла бы бутерброды с сыром в духовку поставить. А я говорю: а я не хо-чу! И что же? Он встал и поставил сам. А дальше что будет? Мужчине все равно надо все подавать. А Жорик — гусар. Он такой же, как я. Я его люблю, мы с ним уже три года. И он тоже художник. И я от него ничего не скрываю. Мы с ним вчера попрощались. Он знает, что Витя приезжает. Он только говорит: не выходи больше замуж. Если тебе надо быть замужем, давай распишемся. Только замуж не выходи. А про моих мужчин он про всех знает. Я ничего не скрываю.

— Слушай!... Твоя дочь... такая...

— Подожди. Хочешь салата еще? Я сегодня вермишель купила, два часа в очереди простояла. Может, вермишель отварить?

— Какая еще вермишель? Ты что, мама!

— У нас с Фернандо де Ла Сантесом был такой случай. Мы работали на улице Горького, облицовывали гранитом нижние этажи магазина "Ткани". Я Фернандо де Ла Сантеса кое-как уговорил, и мы пришли. Овсянников, бывший начальник треста, говорит: я вам создам все условия... Мы поставим голландки... А кончилось чем? Мы с Фернандо де Ла Сантесом пришли, взяли инструмент, сказали: ну, будем идиотами, давай работать. И начали работать. А был мороз двадцать-двадцать пять градусов. Но это нас не смущало. Но ни одной голландки нет. И мы работали на улице по граниту, как эти... как фэзэушники, которым требовалось полгода обучения. И мы обрабатываем этот гранит и смотрим друг на друга и говорим: мы что, и дальше будем так работать? Бить этот гранит? Мы не о себе беспокоились. Но там же были мастера по квалификации намного выше. Они-то имели право на варежки и чтобы руки греть. Комсорг сказал: а мы подумали, что вы пришли и сейчас сагитируете!"Пошел ты..." — мы поднялись — а мы трудиться не прочь — взяли и ушли. Потому что они элементарно не соблюдали... И на этом все закончилось.

— Папа, Фернандо де Ла Сантес сказал, чтобы понять икону, надо самому написать икону хоть один раз. Он обещал придти и научить меня. Ты будешь с нами писать?

— Я? Нет. Ты пиши сама, а я — нет.

— Почему?

— Потому что... потому что... Когда мы писали в Подольске этюды, Фернандо де Ла Сантес мне говорил: чего ты не пишешь? Мне всегда не хватало терпения — волосы или там еще что довести до конца. Рисунок я еще могу сделать, а вот фрагменты: листья там или... В этом я отличался от Висенте, который на дипломе дал Ленина, а я дал Пушкина, Директор из-за поведения запретил мне делать дипломную работу. А Бугров, старший мастер, говорит: вот тебе ключ, будешь приходить втихаря и работать! Этому — Ленина, комсоргу — Сталина, а ты уже третьим, Пушкина. Что же? Приходил.

— Видишь, какой характер у отца: ночью приходил. Ты будешь доедать?

— Вот это?

— Вот это, от курицы.

— Это — обязательно. А это — отдай Ланочке. Да, приходил. И пел, и танцевали, и в кино... И хлеб продавали... И Пушкина делал. И вот — выпускной. Там — Сталин, Ленин и Пушкин... И что же? Они идут и нарываются на моего Пушкина первым. Он где-то в конце стоял, и они решили, давай начнем оттуда. И открывают. А я, как сволочь, еще и выбил на камне свою фамилию. Директор говорит: ну, раз отсюда... Это тоже наш мастер спорта по гимнастике... ведущий наш ученик... Пушкин... А комиссия из министерства. А Бугров, старый мастер, ему семьдесят пять лет, стоит и говорит: это наш воспитанник с тридцать седьмого года, из детского дома. Потом мой Пушкин попал в Германию в сорок девятом году, был в Берлине на выставке. А Толстого я сделал из белого камня. А белого медведя из белого мрамора. Почему-то почувствовал: белый медведь и белый мрамор. Его украли с подоконника в мастерской. А блюдо, тоже из мрамора, голубого, уральского, купили за тысячу с чем-то рублей старыми. И вазу с грифоном за семьсот пятьдесят. Но мне всегда не хватало терпения — волосы у Пушкина или еще что-то, листья на вазе довести до конца. Их за меня отделывал кто-нибудь из девушек.

— Это чья чашка? Твоя?

— Нет, это моя...

— Кому чай? Тебе что?

— Мне — кофе.

— А мне, мама, чай.

— Упрямая с детства: я сама... я сама... Два годика было. Сажаю на горшок: я сама! И не писает, сдерживается. Как могла терпеть!"Я сама!..."

— А Висенте потом все картины Фернандо де Ла Сантеса увез в Испанию, как свои, и в Мадриде сделал персональную выставку. Фернандо де Ла Сантес полгода не забирал их с выставки в Москве, и Висенте увез их вместе со своими.

— Ой, не могу, мне плохо. Я не хочу Витю видеть. Я хочу еще раз Жорика увидеть. Я позвоню ему насчет магнитофонного шнура. Пусть он Генке, своему другу, дозванивается, я не могу дозвониться.

— Привет! Это я, Жорик, я не могу Генке дозвониться, его все время дома нет. Мне плохо, очень плохо. Я тебя люблю. Да брошу я Витю. Люблю-то я тебя. Сейчас выходишь? Ну ладно...

— Мы с Фернандо де Ла Сантесом видимся сейчас редко. Он одинок абсолютно. Нет для него уровня. Свое одиночество он может одолжить кому угодно. Его рвет им через край. Но... он и не одинок. Живет своей жизнью. Как хочет. И никогда не заменит вечер со своими мыслями на вечер... ну... например, с сыном Джины Лолобриджиды.

— Он что, папа, в Москве?

— Кто? Фернандо до Ла Сантес?

— Сын Джины Лолобриджиды.

— При чем тут сын! Я не знаю, может, и в Москве. Я так сказал.

— А мне интересно.

— В Испании, когда я отправил мать, тетя позвонила известному скульптору с итальянской фамилией. И он говорит: у меня большой заказ — дал кардинал в Мадриде, и мне нужен старший над группой. Через десять дней приходите, будет контрольная работа. И он познакомил меня с учениками. Я выбрал того, кто был постарше. Он, наверное, хочет, чтобы ты закончил алтарь, говорит ученик. Я смотрю, а там цепочка из мрамора, каждое звено отдельно друг от друга. Пока в гипсе. Я как посмотрел: какой старший! Мне самому нужно еще учиться. Я взял и ушел. А в Сан-Себастьяне меня познакомили с директором крупнейшего в Европе кладбища. Я попадаю на обед, и хозяйка виллы, вдова такая-то, и хозяйка этого кладбища — подруги. И я жду, когда она придет. Я сижу на балконе буквой "И". Внизу фонтан и голая женщина. Совершенно голая, из мрамора салатового цвета, и на ней шелковая прозрачная ткань. Какая работа! Правда, я понял, как это делается. Оставляется мрамор немножко крупинками, а потом полируешь и сверху блеск. Если плохо мрамор обработать, а потом отполировать, то все это остается внутри. А сторож говорит: сейчас придет Родригес, я тебя с ним познакомлю. Будешь работать с ним. И говорит: знаешь, кто сделал эту работу? Этот Родригес... А у меня Пушкин. Все думаю: Пушкин... Пушкин! Толстой. И все. Вдруг идет молодой человек, бледный такой. Немного старше меня. Мне тогда было двадцать восемь, ему, может быть, тридцать. Вот это скульптор, говорит сторож. С ним ты будешь работать. Я пока посижу, говорит скульптор, подожду хозяйку кладбища. Но не кладбища, как мы понимаем, а мраморной мастерской. И я сижу. И эта женщина — голая. Го-ла-я! И этот шелк на ней. И все насквозь.

Я встал, вышел на улицу. И как раз мой брат двоюродный выходит и говорит: ты что? Я говорю: бегом отсюда! Да ты что! Разве я могу здесь работать? И уехал. А потом он мне звонит: я разговаривал с ним, он говорит: почему его нету? А я говорю: да разве я могу с ним работать?! Да дурачок! Ты начал бы с ним понемножку, признался, что практики нет, и ты бы пошел и пошел... Вот эта боязнь: с каким мастером я имею дело! А Лукарилли! Ему кардинал в Мадриде... Тетя говорит: мой племянник-скульптор. Я приезжаю: у него пятнадцать учеников. Пятнадцать учеников! И вилла такая... скульптурные работы... Ты у меня будешь старшим, говорит. Ты где работаешь? Я говорю, я работаю там-то, мастером по мрамору. Ты будешь старшим. И подзывает парня восемнадцати лет. Он, говорит, будет тебе помогать. Он — помоложе. А они уже с восьми лет у него ученики, Я говорю: покажи свою работу. А какую работу я должен буду делать? В общем, там такие скульптуры! И цепи мраморные все друг от друга свободны. Но они пока в гипсе, а нужно из мрамора сделать. Потом он показал мне свои работы. И ты, говорит, здесь будешь старшим. Я как посмотрел... Он поговорил со мной: ты, говорит, мне нужен. Я еду на неделю в Мадрид, ты пока знакомься с работой. Потом я приеду, мы заключим контракт и так далее. И уехал. Потом тетя звонит: чего ты ушел? Да ты что, говорю, мне до них еще учиться и учиться. Ты — взрослый человек, говорит тетя, который видел мир. Ему нужен человек с возрастом, со стажем, который их организовал бы. Ты бы вникал в их работы. По своим способностям ты их догнал бы. А пока ты их держал бы, они же мальчишки. Что он, этого не видел? А уже все. Вот этот страх. Все время страх перед решением.

Или меня вызывает хозяин, где я работал по мрамору. В центре Бильбао на главной площади банк. Самая главная площадь. И говорит: вот на этой стене гранитной нужно сделать испанский герб. Прямо в стене. Пять на шесть метров. Леса поставят, говорит. Я тогда получал четыре тысячи песет, это все равно, что сейчас сто пятьдесят тысяч песет. А тут сразу я получаю пятьдесят пять тысяч. Это фактически за год зарплата. А я боюсь. Потому что по мрамору я работал, а по граниту у меня мало практики. Так... на улице Горького. И тогда я решил найти Эмилио, тоже скульптора. Русский бар в Бильбао находится в доме, где жил мой дедушка. В нем самая фаланга — местная власть. И как раз наш, русский, называется. Я ищу там Эмилио — его нет. Я его ищу — он меня ищет. А сам я — боюсь. Был бы Фернандо де Ла Сантес, мы бы... С Фернандо де Ла Сантесом мы кругом: и на Андроновке, и в Подольске. Любые работы мы брали и делали. А тут я один. Как? Что? И вот я ищу Эмилио, а он ищет меня. Хозяин видит, что я что-то темню. Давай, говорит. Леса нам надо поставить. Когда ты возьмешься за работу? Да я не могу найти... Кого? Да своего земляка из Москвы. И, короче говоря, он понял, что я дрейфлю. А представьте себе, сделал бы я в центре Бильбао, столице Гасконии, этот герб испанский. Все! Я бы на всю жизнь был бы обеспечен. Не потому, что мне заплатили бы за год зарплату, а потому, что я пошел бы по рукам. Но опять страх. И не плохой я мастер, а вот...

— Но зато потенциал возможностей, папа.

— Да. Потенциал возможностей. Я вам говорил? Сегодня в ЦДРИ я обедал с тенором. Я запел по-испански: ля-ля-ля, та-ли-ла-ля-ля... Он говорит: о-о! А он знаменитый тенор. Только из Испании. И говорит: о-о! В Мадриде, там где барахолка, я однажды ночью попал в заведение совсем не богатое, абсолютно рядовое. Окна и двери были занавешены там бамбуком. Но приходили туда богатые и, как в Индии, занимались меди... меди... ну, новое явление теперь...

— Медитация, папа.

— Дело в том, что приходят туда эти богатые люди и доводят себя до экстаза. Знают, что здесь это можно. Например, женщина-аристократка в декольте. Конечно, она с тобой спать не пойдет, просто можешь с ней танцевать, смеяться, чувствовать себя свободно и абсолютно раскованно. Они оч-чень свободны. Поют и танцуют, и никто не обращает ни на кого никакого внимания. И я вдруг захотел петь "Дубину". Я говорю: мне аккомпаниста! И мне нашли русского мужика, с баяном, который мне саккомпанировал, и я спел "Дубину".

— Хорошо спел, пап?

— Да, хорошо. Тем более, что был в экстазе, и тем более, что был трезвый:

— Много песен слихаль я в р-родной стороне, и по радости — горю их пели. Из-тех-песен-одна-в-память-врезалась-мне, это песня р-рабочей артели-и-и-и-эх!...

— А мне, папа, в Измайлово на вернисаже предложили за "Белый замок" полторы тысячи. Но я не отдала. Не хочу. А за "Голову быка" — семьсот. Но я тоже не отдала.

— Ты мне этого не говорила. Когда ты там была?

— Не помню. В прошлой выходной. Или в позапрошлый. Какая разница!

— Чтобы это было в первый и последний раз.

— Не рублей, папа. Долларов.

— А? Что?

— Полторы тысячи долларов. За "Белый замок". Но я — то цены на Западе знаю. "Белый замок" стоит минимум пять.

Ну, как я? Красный свитер и красные брюки с серой курткой. Нормально? До "Внуково" сколько ехать? Как лучше? До "Юго-Западной", а потом экспрессом? Я подумала: ну и что? Три дня... Мужик он отличный. А больше Жорику я изменять не буду...

 

 

литературоведение культурология литература сми авторский указатель поиск поиск