главная страница
поиск       помощь
Фоменко Л.

Акула

Библиографическое описание ... потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими...
от Матфея

В глубинах Зеленой Бухты — дымчато-красиво, как на туманном закате. Третий час я кручусь в дебрях желто-лиловых водорослей, старательно" раздвигая тугие трагически изогнутые стебли, набухшие мясистой листвой. Напряженно всматриваясь в песчано-илистое дно, я отыскиваю нечто такое, смысл чего то и дело вспыхивает в моем сознании, но мгновенно угасает, так что я не успеваю понять,  ч т о  именно мне нужно в теплых слизистых зарослях.

Однако  э т о г о  здесь явно нет. Надо бы порыскать среди черных кораллов к северу от Яростных Рифов. Полосатая, рыба Тернеция, элегантно сплющенная с боков, вежливо пропустив меня, зависает слева и подчеркнуто-учтиво говорит:

— Не стоит тратить силы на поиски. О н о  само Вас отыщет или настигнет в зависимости от характера ваших отношений. Плывите непременно, но бесцельно, ибо в большой воде движенье означает великий покой.

Я приподнимаю водолазный фонарик, плеснув хилым электрическим светом в интеллигентное лицо Тернеции и думаю с неожиданной досадой: ну и моралистка.

Медленный органный голос рыбы, колеблемый плавным подводным течением, вызывает приятную сонливость и постепенно нейтрализует раздражение.

— Ах, какие у вас под глазами синяки, — продолжает сетовать Тернеция. — Боль — фальшивая нота в симфонии вселенной... вселенной... вселенной...

Неудачно зевнув и чуть не захлебнувшись терпкой соленой водой, я равнодушно отмечаю, что плыву без акваланга и даже без маски. Глянув на наручные пластмассовые часики, убеждаюсь, что уже шесть. Время вышло. Сосредотачиваюсь, дабы вывести в сознание мысль о том, что на глубине удерживаешься, в основном, благодаря волевому усилию — иначе море вытолкнет на воздух. Как обычно, избавляюсь от этого усилия, представляя себя манекеном, наподобие резиновой куклы. Впрочем на этот раз верхний слой воды вдруг оказывается непроходимо твердым. Ударившись о него головой, я отскакиваю вниз и в сторону.

— Осторожней, — предупреждает Тернеция, — вы чуть меня не ушибли.

А потом замечает, растягивая в беззубой улыбке надменно-вертикальный рот:

— Вы ночами такая зеленая и маленькая, точно нефритовая статуэтка. Хорошо, что вы каменная, а то среди черных кораллов — сплошной акульник.

Я барахтаюсь в слизи и рыбных экскрементах, пытаясь представить себя как можно невесомей, чтобы подняться хотя бы до уровня Тернеции, и, когда мне это удается, последняя говорит все тем же авторитетным тоном:

— Аквариум накрыли стеклом. Надо немного подождать. Скоро наступит час кормления.

— Но я опаздываю в колледж! Мне через сорок минут читать дрифтерное рыболовство.

— Не расстраивайтесь, — утешает Тернеция. — В комнате уже включили свет... свет... свет...

Я лежу на поверхности штилевого залива с еще смеженными веками. Солнце огромным мохнатым шмелем жужжит надо мной, пытаясь пристроиться на мокром лбу и ужалить. Я отмахиваюсь от солнца и, перевернувшись на бок, стараюсь стащить со ступней синие резиновые ласты — так удобней ступать по песчаной мели. Но ласты, вымазанные придонной слизью, выскальзывают из рук. Я барахтаюсь, кувыркаюсь, совершенно запутываюсь в морской воде, и она меня обворачивает туго, как свивальник.

Дррр... — стрекочет лодочный мотор, превратившийся в будильник. Сухие шершавые простыни скрутили меня по самое горло. Сквозь воздушную тишину доносится кроткое блеянье Тихона под окном. Они его зарежут сразу после Рамадана — вспоминаю я и спохватываюсь. Выпутавшись из постели, прыгаю на мраморный пол. Прямо в ночной рубашке, босая, так и не продрав глаза, несусь опрометью к двери комнаты. Из комнаты — по коридору через кухню к длинному гипсовому балкону и, споткнувшись о растрескавшийся порог, грохаюсь на колени. Тоже мне разбежалась, — бормочу я себе под нос. Это тебе не Океан. То есть как не Океан??? Меня охватывает ужас. Не Океан... Не Океан... Задыхаясь, я добегаю по балкону до торцевой части дома, с размаха бросаюсь на перила, изо всех сил вытягиваю голову влево. Все в порядке. Океан на месте.

Господи! Да сегодня пятница. Значит будет утреннее купанье. Может, рискнуть? Вряд ли получится. Накидываю на бикини пестрый хитон, залезаю ногами в резиновые шлепки, которые именуются шамбалами, запихиваю в целлофан связку крошечных бананов и трехугольный пакетик мангового сока.

Нынешним утром в сборе почти все: взрослые и дети. Сидя в машине, они улыбаются, спросонья еще беззащитные, удивленные, точно застигнутые врасплох наступлением новой пятницы, безмятежной погодой и предстоящей поездкой в Малый Аден.

Проезжаем белый Фламинговый Затон, глинобитные хижины, похожие на осыпавшиеся шоколадки, неровные рады кривых карликовых пальм вдоль шоссе и нефтеочистительный заводик, напыжившийся конструктивистским ансамблем из перегонных труб. Кажется, за столько пятниц следовало бы ко всякому попривыкнуть и не волноваться при появлении Яхтового Залива с его купоросной водой и малиновыми парусами белых лодок. Так нет же — опять пересыхает во рту и ноет лоб, и подташнивает. На мгновение охватывает трусость, и тянет вернуться в Аден Большой, и тотчас поехать к Лоцманским Скалам. А там уж можно успокоиться желто-серым морем в обрамлении тускло-коричневых вершин, рыхлых на вид, будто груды угольного шлака.

Горы Эль Бурейка, твердые, ослепительно-черные, переливаются зелено-ало-лиловым, как ядреный антрацит, вокруг бухты, названной Кубинским пляжем в честь кубинского военного корпуса, стоящего в Йемене на случай войны с несоюзниками. Тем временем местные жители поговаривают, что Малый Аден нисколько не ярче Большого; просто по святым пятницам глаза лучше видят. Мне же думается, что дело тут не в глазах, а в чрезвычайной склонности пейзажей ко всякого рода хитростям и уловкам.

Презрительно пофыркав на песчаную дюну, рафик останавливается на асфальтированной площадке, как вкопаный, с младенческим любопытством уставившись выпученными глазами на группу добродушно пьянствующих кубинцев. Отделившись ото всех, я вприпрыжку удаляюсь к утреннему морю. За мной увязывается наивно-грациозный лепет испанской речи, будто вслед мне выдувают из соломинок розовые пузыри, и они заигрывающе обгоняют меня, а затем рассыпаются перед глазами салютными гроздьями.

Усевшись на скользкую каменную плиту, забрасываю ноги в девственную воду. Нужно поостыть от дороги и поразмыслить над принятым решением понырять вдали от берега. Что за блажь, что за странное желание преследует меня с ночи? Несмотря на все старания, это желание не удается определить для себя более четко, чем намерение отыскать в зарослях глубоководной агавы то, что, вероятней всего, находится среди черных кораллов.

Повезло, что подоспел отлив — можно выйти по узкой полоске суши у подножия гор к открытому морю и возвратиться в бухту по воде. А то ведь опять начнется: акулы... акулы... акулы! Меня дважды вызывали в Консульство и грозились выслать домой за дальние заплывы и глубокие нырянья.

Кстати, почему я все-таки не испытываю страха перед акулами? Вопрос, конечно, возник не впервые. Но сейчас он выглядит особенно уместным и навязчиво-тревожным. Чепуха! Я не боюсь ни косаток, ни летучих рыб, ни электрических скатов, ни директора колледжа, ни даже второго секретаря посольства...

— Эй, девуля! Пошли взирать на чудище! — зазывает меня по-русски с мягким слащавым акцентом незнакомый подвыпивший кубинец.

— Я вам не девуля.

— Да кто же ты, пупсик?

Он рассматривает меня добродушно-циничным взглядом.

— Слушай, — шутит он. — Уж не рыбка ли ты? Вялая какая-то и глазки сонные. А вообще-то миленькая.

И уточняет, мечтательно порывшись в своем наверняка мореходном прошлом: "Русалочка с Фарерских островов". Я представляю, как морская пена замерзает на черном базальте мокрой ледяной пленкой, и ежусь от холода. Не вернусь на Фареры...

— Подымайся, бежим к молу. Там, говорят, поймали  т а к о г о  с к а т а. Хватай меня за руку! О, Мадонна, какая ты медлительная!

У лодочного мола толпа соглядатаев сомкнула спины вокруг болезненно-бледного верзилы в нелепой картонной шапочке, изображающей, по-видимому, корону Нептуна.

— Ральф! Возьми-ка девочку поближе, — кричит мой кубинец, запихивая меня в толпу на попечение крепкого толстяка. — Малышка вряд ли видела электрических скатов.

На песке лежит большое мускулистое сердце, словно кем-то потерянное, гладкое, влажное, блестящее, напряженно пульсирующее, переливающееся зелено-ало-лиловым. Долговязый Нептун заносит над ним трезубец.

— Погоди, успеешь. Дай детям наглядеться на этакую уродину, — упрашивает Нептуна молодая дряблая женщина с животом, вываливающимся из плавок.

— Может, отпустишь? — заискивающе предлагает мой толстяк, обнимая меня за плечи.

— Нельзя, голубчик, — поясняет Нептун. — На такого нечаянно наступишь, и крышка.

— В море надо не топтаться, а плавать, — встревает кто-то невидимый.

— Ну, начнем?

Нептун колеблется. Все испуганно молчат. Он приседает и, воинственно ахнув, вонзает трезубец в сердце. Вытаскивает и опять вонзает. Сердце останавливается, быстро тускнеет и расползается, как размороженная говяжья печень, испуская розоватую пенистую жидкость. Ральф прижимает меня к себе и, откинув мне челку, горестно целует в лоб. Толпа брезгливо отступает и расходится. Повезло, что подоспел отлив — снова думаю я. Можно по суше у подножия гор уйти в открытый Океан.

— Ты куда? — смеется мне вслед толстяк. — Держи ее, Антонио!

Я бегу по мокрой кромке песка, утрамбованной прибоем, в сторону вулканического плато. Что-то подсказывает мне: убийство ската неизбежным образом связано с моими бдениями минувшей ночью и требует принятия безотлагательных мер. У пористой глыбы на мелководье валяется крутолобая арабская девочка с выпукло-черными глазами морской черепахи — купается, по местному обычаю, прямо в одежде.

Неудобно ступая по каменному дну, вылепленному из застывшей лавы, пробираюсь к ближней горе. Девочка протягивает мне большую мокрую каури и спрашивает:

— Это не вы потеряли?

— Да их здесь полно, этих раковин. При чем тут я?

— Простите. Я думала, вы собирательница голубых каури.

— Почему?

— Не знаю. Не могу объяснить.

Выбравшись из воды, я направляюсь дальше, к рифам, попутно наклоняясь для того, чтобы то там, то здесь извлечь из причудливых впадин и выпустить в море не поспевших за отливом еще живых крабов, лангустов, мелких рыб. В расщелину нависшей скалы вцепился маленький голубой эдельвейс с висячими корнями, засасывающими туман.

— Каури, каури, — повторяю я. Не подсказка ли это? Совсем недавно каури весьма ценились за красоту, а в древности заменяли деньги. В последние годы они ничего не стоят.

Выбрав камень поровней, я распластываюсь на нем животом и начинаю настойчиво разглядывать сквозь подвижную толщу воды, пропитанной юрким светом, черный комочек морского ежа. Бережно раздвигая взглядом невинные колючки, я долго-долго погружаюсь в его одинокое изголодавшееся тельце, напрягшееся в ожидании добычи. Комочек теплеет, размягчается, насыщается, впадает в дремоту и незаметно становится мной. Я настолько явственно ощущаю вокруг себя прохладное движение моря, что устраиваюсь поудобней на каменном дне: иначе снесет течением.

Потом вдруг отчетливо сознаю, что не вся умещаюсь в морском еже, и тоска по таинственному нечто сменяется беспокойством за ту часть моей особы, которая осталась на суше, причем, похоже, возвратилась на кубинский пляж. Мысленно прочесываю песчаное лежбище и нахожу себя у лодочного мола, в том месте, где закололи ската.

Я бегу по мокрой кромке песка, утрамбованной прибоем, в сторону вулканического плато.

— Ты куда? — смеется мне вслед толстяк. — Держи ее, Антонио!

В два прыжка Антонио догоняет меня и, обнимая, обхватывает своим большим разгоряченно-влажным телом, вздрагивающим то ли от свежего бриза, то ли от нашей бесстыдно-сентиментальной близости. На мгновение наступает счастливое ощущение, что его объятия — последняя ловушка, в которой я обрету, наконец, утробное блаженство, и тогда отпадет необходимость искать неведомое  э т о, всплывшее, по всей вероятности, из глубины моего тоскливо-расплывчатого существования.

Спохватившись, я притворно отбиваюсь от Антонио, а сама испытываю к нему душещипательную благодарность за краткую передышку в круговороте непрерывных вынужденных действий, направленных, главным образом, на расширение пространства. Антонио отпускает меня, легонько отшвыривает на спину; схватив за правую руку, тащит волоком к Океану. Я смеюсь тихо и непринужденно, покуда хватает беспечности, а когда во мне снова вспыхивают сомнения, продолжаю смеяться, но уже гораздо громче и выразительней — лишь бы не обнаружить своей настороженности. Антонио падает на песок.

Как только мы двое заползаем в море, он продевает пальцы сквозь мои мокрые волосы и оттягивает мне голову назад, чтобы удобней было целоваться, а после с провинциальной грацией сообщает о своем желании жениться. Наступает еще одна передышка, которая позволяет мне со вздохом облегчения представить, как я, лежа боком в постели, поджимаю колени до самого подбородка, спиной погружаясь в упругий, ровно дышащий живот Антонио, и засыпаю с намерением вовсе не просыпаться. Эту вторую щедрую передышку я почти готова оплатить кубинцу легкомысленным согласием. Однако держусь, пока не заглядываю в его вдохновенно-просящие глаза, а, заглянув, любуюсь в зрачках своим отображением, уже успевшим разнежиться и похорошеть.

— Я согласна! Слышишь? Согласна!

Пространство стремительно сужается, давая о себе знать едва различимым дельфиньим посвистыванием. Кубинец выпускает из рук волосы и мигом уходит под воду с явным намерением игриво продемонстрировать, как он от счастья тонет.

— Антонио! — торжественно восклицаю я. — Антонио, — проверяю на слух новое имя.

Кубинец выныривает и ловко вскарабкивается на низкий маленький риф, который сплошь оброс ракушкой.

— Зачем же ты так? — упрекаю я, чувствуя себя заботливой женой. — Как будто новичок. Или не знал, что ракушка острее бритвы?

Верхом на рифе Антонио молча смывает кровь с раскромсанных ладоней.

— Не шевелись! — командую я, подплывая к жениху. — А то весь изрежешься.

Кубинец замирает — видно, подчиняется моему приказу — и вдруг, качнувшись, ничком опрокидывается в штилевую воду. Я наблюдаю за ним, предвкушая очередную шутку. Скрюченный от сиденья на рифе кубинец окаменело качается, как поплавок, не проявляя признаков жизни.

— Антонио, — шепчу я, — Антонио, — сначала с испугом и состраданием, потом с надеждой, и неожиданно с облегчением.

Ощущая онемелость во всем теле, я оседаю в море, как тонущая ладья. Слева зависает Тернеция.

— Что вы тут раскричались на весь Океан? — мелодично возмущается рыба, изображая соло на виолончели. — Все правильно. Это ваш покойный муж.

— Мой муж? — Я задумываюсь. — Он давным-давно скончался.

— Совершенно верно. Его убили.

— Убили? Кто?

— Нашумевшее дело. Прокурор так и не дознался.

— Что делать с телом? — говорю я то ли о покойном, то ли о себе, чугунно-отяжелевшей и погружающейся в Океан.

— Насчет тела не волнуйтесь. О нем позаботятся рыбы.

— Поздно теперь казниться. Боль — фальшивая нота в симфонии вселенной.

Нельзя сказать, что исчезновение Антонио для меня неожиданность. Странно всегда получается: стоит мужчине меня уговорить, как он тотчас смывается. Правда, сегодня я чересчур быстро согласилась.

— Ну, что вы, — вмешивается Тернеция в мои невысказанные размышления. — Два года — вполне достаточный срок для ухаживания.

— Не путайте меня, любезная. Я познакомилась с Антонио сегодня.

— Я не о нем. Я о вашем покойном муже.

— Разве мой муж на мне не женился? — Я совсем растерялась.

— Какое это имеет значение, если он мечтал от вас избавиться?

Оседая все глубже, я хватаюсь за последнюю фразу, как за канат, брошенный с лодки:

— Вот видите? Меня пожалеть надо, а вы осуждаете.

— За что вас, извините, жалеть? Живете и здравствуете, читаете лекции по рыболовству, а эти несчастные...

Она все больше заводилась, обиженно разводя короткими плавниками. Неужто Тернеция докопалась, что покойный муж во время вечернего купанья заталкивал меня под винт моторной лодки?

— Вот именно, — заявляет рыба. — Его попытка провалилась лишь потому, что он находился при вас. Из-за этого вы его потом и не прогнали — поняли, что безопасней, когда он у вас на глазах. А если бы покойному удалось подкрасться незамеченным, со спины...

Тернеция улыбается. Предложенная рыбой модель выживания приводит меня в изумление. Ну и пошлость! Мне и в голову такое не пришло бы. Я внутренне распрямляюсь от сознания своей благородной неискушенности.

Ощущая, что промахнулась, Тернеция делает вид, будто с интересом наблюдает за колонией разрезвившихся мальков. Какие претензии могут быть ко мне у рыб? Десятый год я плаваю в Океане и никого еще не обидела. И ската не я убила. И черепаху не я разделывала на крыше дома. А Тихона, тем более, не я собираюсь зарезать. Что же касается покойного, так он посягал на мою жизнь не во гневе, а рассчетливо... Тернеция делает несколько порхающих движений, неуклюжих, как полет мотылька.

В конце концов, что все это значит? Отчего я с некоторых пор перестала ориентироваться в происходящем? Может быть, дело в том, что мне не удается бросить курить?...

Тернеция хохочет, переходя на виолончельное стоккато, и, несмотря на озабоченность, я про себя отмечаю, что смеяться ей куда легче, чем улыбаться из-за надменной вертикальности тонкогубого ехидного рта.

— Вы столкнулись с реальностью, дорогая, — переходит она на серьезный тон. — Понятными бывают только фантазии... фантазии... фантазии...

Голос рыбы звучит поласковей. Я зеваю. Вероятно, не все так уж плохо. Нарастающее чувство зависимости от Тернеции, от исчезнувшего Антонио, от покойного мужа и еще от множества вещей, у которых, как мне мыслится, вообще нет названия, угнетает меня до такой степени, что истощается всякое терпение бороться за свое освобождение.

— Кстати, а где покойный? — назидательно вопрошает рыба.

Я высовываю из воды насквозь отсыревшую голову. На рыжем гребне низенькой волны качается синяя резиновая кукла, вся перепачканная красным лаком для ногтей. Как я позволила себе о ней забыть? Следует немедленно что-то предпринять. Если тело прибьет к берегу, прокурору ничего не стоит возобновить расследование. Черные кораллы — самое подходящее место. Никто не сунется. Там акульник.

— Сначала проведайте морского ежа, — замечает Тернеция испытующе.

— Ах, да. А далеко он отсюда?

— Отсюда не доплыть. Вернитесь на пляж.

— С этой игрушкой?! — Я показываю рыбе куклу.

— Очень изящный пупсик, — одобряет Тернеция, растроганно разглядывая резинового голыша. — Его можно пронести незаметно. Безусловно, есть некоторый риск...

— Прощайте, — перебиваю я Тернецию, поймав и так стиснув куклу, что из отверстия в сросшихся ступнях с веселым бульканьем выползли воздушные пузырьки.

Отплывши ярдов двести, ступаю на мель. Укладываю куклу на воду лицом вверх и начинаю пристально разглядывать изменившиеся до неузнаваемости черты покойного. Теперь, когда он неподвижен и безмолвен, от моей враждебности к нему не остается и следа. Очень мил. Даже жалко расставаться. Неплохо бы поставить покойного на книжную полку рядом с его фотографией, а на ночь брать в постель и, засыпая, прижимать к щеке, как это делают маленькие дети.

Тернеция права: кукла настолько мала, что, если не приглядываться, можно принять ее за резиновую маску для подводного плавания.

На пляже по-прежнему оживленно. Я бегу по мокрой кромке песка, утрамбованной прибоем, в сторону вулканического плато.

— Куда ты? — смеется мне вслед Ральф. — Держи ее, Антонио!

— Держите ее! Держите!!! — раздается со всех сторон.

"Все кончено", — думаю я, но продолжаю бежать, пока не лиловеет в глазах. Я падаю лицом в песок, прижимая к животу куклу... куклу... куклу... Протираю глаза от слез и вижу подвижную, пропитанную юрким светом толщу залива. Оглядываюсь — в расщелине скалы по-прежнему торчит голубой эдельвейс. Никого. И морского ежа на дне тоже нет. Уплыл, присвоив себе значительную часть того, что принадлежит исключительно мне. Сбежал. Так же, как Антонио. А кукла? Где кукла? Я нервно тереблю в руках синюю резиновую маску.

Последнее, что у меня остается, не найденное ночью  э т о  в случае его опознания одно могло бы внести хоть какую-то определенность в мое не вполне очевидное пребывание в Океане, которое Тернеция называет реальностью. Сумею ли я добраться до черных кораллов, если подобно рыбе, не поспевшей за отливом, едва шевелю жабрами?

Выдавливаю из тюбика оранжевый бурнол и, смазав орнаментальные порезы на груди и животе, становлюсь похожей на татуированного вождя. С Богом, — шепчу я, и сразу представляю Нептуна в дурацкой шапочке, заколовшего трезубцем зелено-ало-лилового ската. Не спеша натягиваю ласты, маску, хирургические перчатки.

Передвигаюсь медленно и ритмично на боку, чтобы при вдохе не задирать голову над водой. Через каждые двести ярдов отдыхаю на спине. Окруженная стаей летучих, а точнее самовыстреливающихся рыб, не позволяю себе залюбоваться зрелищем — берегу силы. Огибаю гнездо Яростных Рифов, как обычно, прикинувшихся безобидно-хрупкими и совершенно не опасными... Приступаю к пробным ныряньям. Уплываю все дальше к северу. Нигде не встречаю черных кораллов — или я сбилась с пути, или Тернеция что-то напутала.

Разумно ли вообще доверяться этой рыбе? Достаточно вспомнить, что она не водится в здешних водах. Конечно, я знаю ее близко и притом с лучшей стороны, поскольку она когда-то обитала в моем домашнем аквариуме — и вот почему я дозволяю ей вмешиваться в мою интимную жизнь. Однако в виду того, что аквариум разбился лет двадцать назад, легко предположить, что Тернеция погибла. Итак, ситуация, сложившаяся в последние сутки, понемногу проясняется. Тернецию допустимо исключить из последующих событий, а вместе с ней и черные кораллы. Я облегченно вздыхаю. Тем не менее таинственное  э т о  наверное продолжает иметь место, оправдывая мое вероятное присутствие, состоящее почти исключительно из вынужденных странствий в Океане.

Впрочем, до берега мне все равно не доплыть. Трагизм предположения смягчается смертельной усталостью. На суше никто меня не ждет — стало быть искать и спасать не будут. Я сама так пожелала. Они догадались и подчинились — все до одного.

Едва заметное колыхание штилевой воды заставляет меня как опытного ныряльщика невольно насторожиться. Сквозь мутноватое стекло маски наблюдаю, как навстречу плывет большая акула чуть под углом, словно хвастается жемчужно-голубым нежнейшим боком в темных пятнах. Очень крупная особь, по окрасу — точь-в-точь раковина голубой каури, такая же гладкая и блестящая.

Стоило заплывать в открытый Океан, отвлекать от работы консула, беспокоить морского ежа, Антонио и покойного мужа, чтобы бесславно сгинуть в роскошном белом брюхе. Подобный трюк эффектней было бы выполнить где-нибудь в двухстах ярдах от берега на свежую голову и в бодром самочувствии. Как и прежде, я не испытываю боязни, на этот раз, вероятно, не от храбрости, а из-за отсутствия выбора. Приближение кончины дурманит и возбуждает. Акула неторопливо и с достоинством показывает себя со всех сторон. Я любуюсь ею сначала беспристрастно, а потом с нарастающим удовлетворением, как своею собственностью или скорее принадлежностью. Акула снует все быстрее: туда-сюда, туда-сюда, наподобие человека, нервно расхаживающего по комнате. И тут я, впервые ужаснувшись, понимаю, что вода меня больше не держит и что если, подобно акуле, я не ускорю движений — как в детстве, когда учишься плавать, — то немедленно пойду ко дну. Руки, ноги, голова двигаются по-лягушачьи, а затем, словно по указанию дантиста, я широко распахиваю рот и чувствую, как хлынувшая вода распирает мне челюсть и уши. Усталость и жажда сменяется лихорадочным голодом. Туго вытянув ноги и сложив руки по бедрам, я мчусь, выталкивая головой ту часть воды, которую не успеваю заглотнуть.

Приток сил не вызывает ликованья — напротив, я сознаю, что он чреват какой-то неприятностью, так же, как и крейсерская скорость, с которой плыву я, не очень расторопная даже в" море, где ощущаю себя куда уверенней, чем на суше. Силюсь притормозить и тотчас тону. От голода сводит скулы. Стая упитанных рыб шарахается вправо. За ушами назойливо саднит кожа. Хочется содрать маску, погладить, растереть больное место. Не переставая мчаться, я тянусь к ушам и не дотягиваюсь. Инстинкт сохранения здравого смысла срабатывает мгновенно. В единый миг заставляю себя начисто забыть о руках, а заодно и о ногах, ибо какие же это ноги, если они не сгибаются в коленях. Кто сказал, что нужны конечности? Живут и без них — к примеру, калеки. Теперь, чтобы плыть, приходится непристойно вилять обрубленным туловищем — только и всего.

Пространство головокружительно раздвигается, и я все больше теряюсь, не очень соображая, где глубь, где ширь, где даль, где мель. Тщетно пытаюсь притормозить свое неестественно быстрое скольжение. В случае крайней опасности вынуждена подвергнуть сомнению гибель аквариума, а также факт моего совершеннолетия — назвал же меня Антонио девулей. Как я хочу в свой аквариум! Скоро наступит час кормления, в воду насыпят сухого дафния. Если нельзя в аквариум, можно, наверное, в детскую. Вот-вот внесут стакан горячего молока и кусок ржаного хлеба со смальцем. Расплетут косички, вычешут парочку вшей, поцелуют в плоский детский нос и отправят баиньки в эмалированную кровать с продавленной железной сеткой.

Если нельзя в детскую, согласна куда угодно, лишь бы в круг постоянных предметов, которые не будут без конца исчезать, не успев ко мне привязаться. Больно! Боль — фальшивая нота... нота... нота... Кстати, куда девалась акула? Хотя я плыву очень быстро, сознание не поспевает за разбегающейся вселенной — значит, она движется самостоятельно, во всяком случае не по моей вине.

Вернуться бы на пляж, к тем, кто сбился в кучу, чтобы не отделиться, не отстраниться, не превратиться... Вероятно, пространство не всякий раз многовременно — иначе бы удался фокус с аквариумом, и состоялась бы новая встреча с Тернецией. Зачем я клевещу на бедную рыбу? Как это она взяла и погибла двадцать лет назад? Разве можно погибнуть? Если ты был хоть однажды, ты уже будешь всегда.

Глупо однако. Едва освободилась от Тернеции, Антонио, Ральфа, покойника, голубой акулы, и опять намереваюсь кого-то повесить себе на шею. Никак не избавлюсь от привычки застревать на подробностях и частностях от страха перед целостностью, а еще для того, чтобы противопоставить себя кому-то, в нем же отразившись. А коли уж сужаться, так одновременно с пространством. Тогда не будет необходимости, вырвавшись из рук Антонио, гнаться сломя голову за ускользающей вселенной... вселенной... вселенной...

Воображаю сладость размятого во рту бананчика, но ожидаемого вожделения не наступает. Ныряю чуть глубже — на дне выпукло проступает морская звезда — значит, неглубоко и скоро мель. Дымный запах жареных шашлыков, доносящийся с берега, не нравится и оскверняет голод. Морская звезда приковывает к себе внимание смутным воспоминанием о чем-то земном и съедобном.

Прошлой зимой черепаху забрали с побережья живьем — не дали заработать рыбаку лишних три динара. Когда старушку тащили к рафику, опрокинув на поношенный вытертый панцирь, из ее кротких глаз капали огромные молочно-белые слезы. Прибрежные кошки, льстиво прибившиеся к рыбацкому стойбищу, в отчаянии бежали за черепахой и мяукали истерическим хором, переходящим в зловещее урчанье, ибо у них, таких же голодных, как и сейчас, воровали красные теплые потроха.

Потом черепаху разделывали на крыше большого дома кухонным ножом, остро пахнущим жареным луком. Обожаю кошек, но они у меня тоже не приживаются... Черепашье мясо, сколько ни вари, будет жестким. Его лучше дважды сырым пропустить через мясорубку. Ах, вот что напоминает морская звезда — нож от мясорубки, старомодной ручной мясорубки. Сама я не ем черепашьих котлет. Я вегетарианка, если не считать того случая в Красном море, когда я слопала целую стаю.

Сырой фарш вылезает из железных дырочек красными червями, как наживка для ловли рыб. Нет, это не ржавчина. Это кровь. Пространство сужается, опять же самостоятельно, независимо от моих поступков, невзирая на отсутствие морского ежа и покойника.

Приятное отупение сопровождается рядом коротких умозаключений: я плыву к берегу, там люди; люди крупнее рыб; один человек заменяет десять рыб. С пляжа отчетливо слышатся возгласы, смех, перебранка. Кто-то выкрикивает голосом Антонио:

— Не суйся в Океан. Здесь повсюду шляются акулы. Видишь, мелькнула спина? Не смотри, что мелочь — может здорово хватануть.

Продвигаясь все ближе к берегу, напряженно вглядываюсь в окрестности — акул не заметно.

Знакомый женский голос умиротворенно отвечает Антонио:

— Не волнуйся, любимый. Они меня не тронут. Сегодня у Яростных Рифов я окончательно убедилась. Антонио неумело затевает ссору:

— У каких еще Яростных Рифов? Что ты болтаешь? Лучше бы пришила мне пуговицу к рубашке. Впрочем, я не тиран. Делай, что хочешь, а ребенка тащить за собой не смей! Серхио, иди к папе!

— Не трогай мальчика, — невозмутимо продолжает голос. — С твоей осторожностью он никогда не научится плавать, как его мамочка.

Перед моими глазами вырастают ноги, уткнувшиеся в песок... Я узнаю их сразу: мои пропавшие ноги в синих резиновых ластах. Я слежу, как погружаются в море кисти моих собственных рук с гранатовым колечком на безымянном пальце левой. Смысл этого события, возможно, и не дошел бы до моего зажатого в невыносимо стиснутом пространстве сознания, если бы не пара детских ножек в прозрачной воде рядом с моими найденными ногами. Добротные, загорелые, упитанные ножки с двумя характерными родинками на щиколотке. Все правильно. Кормлю я сына действительно хорошо. А что я, в сущности, делаю плохо? Отчего меня все время терзают угрызения совести, будто долговязый Нептун не ската проткнул маскарадным трезубцем, а мое и без того больное сердце?

Детские ножки зарываются в песок и постепенно приближаются ко мне, превращенной, безногой, безрукой, голодной, затаившейся на мелководье рядом с дюной. Мой ребенок. Мое сокровище. Единственный постоянный сюжет моего недопроявленного бытия. Не бросает меня, когда мы в разлуке. Положиться бы мне на него одного, не пришлось бы столько скитаться в погоне за тем, что, в конечном счете, может статься совсем не пространством, а моей разрастающейся самостью, склонной к одиночеству исключительно в целях экспансии.

Вот и теперь, пребывая в своей, так сказать, первичной сути, стою на песке и упрямо пытаюсь завлечь дитя в опасную воду опять-таки в угоду пространству, хотя втайне догадываюсь, что пропустить через себя весь Океан немыслимо, сколько ни ныряй.

— Ненавижу, — шепчу я с большим чувством и понимаю, что в этой неприязни заключено куда больше эгоизма, чем в самовлюбленности. — Ненавижу себя...

Подбираюсь к своей левой ноге.

"Антонио!!!" Ненавистный мне голос кричит по-чаячьи высоко и пронзительно. "Антонио-ооо! Лови ребенка!!! Быстро!!!" Пара детских ножек исчезает из виду. Невыносимо обидно. Как посмела она заподозрить, что я трону Серхио?

Дрянь! Я рывком бросаюсь к ноге и вгрызаюсь в ляжку. Рот переполняется кровью, будто в ту же секунду мне вырвали все зубы. Кровь такая густая и жирная, что начинает тошнить. Выпустив ногу, с отвращением ловлю губами ржавое рвотное месиво, разведенное терпкой водой, и тогда сознаю, что все было зря, потому что мой голод нельзя утолить ни плотью, ни кровью...

— Держите ее! Держите! — раздается со всех сторон.

Пустота лишает последних сил. Я ложусь на брюхо и покоряюсь. Пространство сначала впечатывается в меня грубыми веревочными ячейками, а потом плавно раздвигается так, что в острой вершине образовавшегося конуса появляется яркая вращающаяся точка, вид которой вызывает слезливое умиление. Меня бьют веслом по голове, затем накладывают жгут на раненую конечность, и мне больно, очень больно. Боль — фальшивая нота в симфонии вселенной.

Солнце огромным мохнатым шмелем жужжит надо мною. Я открываю глаза. Вместо солнца ко мне добродушно склонилось лицо Ральфа.

— Доплавалась рыбка? — говорит он радостно.

Я не понимаю.

— Как самочувствие?

— Отлично, — отвечаю я, продолжая не понимать.

Ральф кладет мне на лоб носовой платок, смоченный виноградным уксусом и причитает:

— Сколько происшествий за один единственный день, сколько происшествий... И все из-за вашей преступной беспечности. Обе добрались до Океана, а как с ним ладить, понятия не имеете.

— Что-то случилось, Ральфи?

— Случилось. Акула прокусила ногу Терезе и, представь, прямо у берега.

Я представила.

— Хорошо, что Тереза сообразила вышвырнуть на берег ребенка. Потеряла много крови. Дай-то Бог, обойдется. А тут и тебя угораздило.

— Что меня угораздило?

— Мы уж думали не откачаем.

— Как мальчик, Ральфи? Не ушибся?

— Серхио? С ним все в порядке. Он дома.

— Я тоже хочу домой.

— Поедем. Только сначала заглянем в госпиталь.

Ральф смотрит на меня подозрительно.

— Акулу поймали?

— Поймали. Но шельма прокусила сеть и удрала.

Пространство вздрагивает и с дельфиньим свистом движется в сторону горизонта.

Я подымаюсь на ноги. Больно.

— Куда ты? — в голосе Ральфа тревога.

Я показываю на море, где поднялся прибой.

— Нет уж. На этот раз твой номер никак не пройдет.

— Кому я мешаю?

— Мне. Мешаешь и будешь мешать, пока не выйдешь замуж.

— Замуж? Это еще за кого?

— За меня, моя прелесть, за меня. Я человек холостой, надежный.

Антонио тоже был холостым — вспоминаю я, рванувшись к воде. На сердце по-прежнему больно, просторно и одиноко. Если отделаться от боли, все будет правильно. Так говорила Тернеция. Тем более, что у Серхио, как выяснилось, есть Тереза.

Ральф преграждает мне путь, но обнять не решается. Жалко Ральфа. Рискнуть бы в последний раз. Не могу — пространство не хочет сужаться. Наступает заминка.

— Напрасно вы не добили акулу, — говорю я виновато, нащупав на затылке болезненную шишку. — Надо было ее не веслом, а чем-нибудь острым.

— Откуда ты знаешь про весло? — Ральф мрачнеет. Сейчас покинет меня навсегда. По правде говоря, он и так подзадержался. Но кубинец не уходит, а легко отшвырнув меня на спину, как это делал Антонио, хватает за правую руку и тащит волоком к морю. Я не сопротивляюсь. Ральф падает на песок. Как только мы двое заползаем в Океан, он продевает пальцы сквозь мои мокрые волосы, оттягивает мне голову назад и нащупывает под волосами шишку.

— Больно, Ральфи, — устало возражаю я. — Не хочу.

— Чего ты не хочешь, крошка! Морской воды? Расскажи мне, старому морскому ежу, каким образом ты ухитрилась надышаться водой да еще пополам с кровью?

Голос звучит злорадно. Как странно, что Ральф умеет злиться.

Прибой вынуждает встать в полный рост. Неужели Ральф мстит за мое к нему равнодушие? Или тоже умеет превращаться? А вдруг догадался? Невозможно — не безумец же он, наконец. Вглядываюсь в его лицо. Не похож на покойного. Ральф кладет мне на плечи ладони и, сомкнув большие пальцы вокруг моей шеи, на мгновение резко сдавливает горло.

— Хватит! С меня довольно! Я простил тебе связь с Антонио и с теми, кого я, к счастью, не знаю. Я смирился с твоими никогда не высыхающими волосами, воспаленными глазами, не заживающими ссадинами, но Терезу... Терезу я тебе никогда не прощу.

Господи, сокрушаюсь я. Доверилась Ральфу. А ведь совсем его не знаю. Сокрушаюсь пока что в мыслях, не поддаваясь волнению. Даже не пытаюсь вырваться из цепких рук, которые сами потихоньку расслабляются и опадают с плеч, будто разочарованные моим непротивлением.

— Ты желаешь смерти Терезе, — продолжает Ральф все возбужденней и глуше, переходя на трагический шепот. — Ты рассчитываешь на Антонио. Ты примериваешься к Серхио. Я понял это минуту назад, когда ты с тревогой спросила о мальчике меня, единственного мужчину, который имеет на тебя права перед Богом.

Я гляжу мимо Ральфа вслед пространству, смыкающемуся вокруг заходящего солнца, которое превращается в большое красное отверстие, зияющее на небосводе.

— Хорошо, что ты любишь детей. Не выживет Тереза — будешь чудесной мачехой.

— Понимаешь, милый, — решаюсь я осторожно и ласково, не от страха перед Ральфом, а потому, что его гнев начинает вызывать во мне нестерпимое сострадание. — Серхио — это мой ребенок. Понятия не имею, как он попал к Терезе.

Ральф не улавливает серьезности моего высказывания и продолжает испуганно сердиться. И все же он чем-то напоминает покойного. Меня осеняет догадка, и я тут же высказываю ее не для того чтобы оправдаться и спастись, а из-за болезненного правдолюбия.

— Что ты скажешь, Ральфи, если Серхио вдруг окажется нашим с тобой ребенком?

Подступает прилив. Я стою по горло в воде, а Ральф пока только по пояс.

— Как ты справилась со вторым законом термодинамики? — вдруг спрашивает он так обыденно, как будто не было ни убийства ската, ни покушения на Терезу, ни нашей с ним долгой разлуки.

— Превосходно. Разобралась во всем сама без особых трудностей, — отвечаю я. Моя догадка подтвердилась. О втором законе может знать только отец моего ребенка. Жалость жадно впивается в горло. Сколько он будет еще тянуть? Больно.

— Не страдай, пожалуйста, не страдай, — умоляю я чуть не плача. — Делай свое дело наилучшим образом, быстренько и аккуратненько. Так же спокойно и взвешенно, как в прошлый раз у лодочного винта, когда ты был еще жив. Только теперь гораздо четче, а то снова промахнешься. Ты не думай, что я тебя провоцирую. Я это все искренне. Вокруг пустынно. Ну, чем еще тебе помочь?

Он рывком надавливает мне ладонями на плечи. Я ухожу под воду и, потеряв равновесие, падаю на песчаное дно. Он прижимает мне ногой колено и крепко держит под водой. Словно по указанию дантиста, я широко распахиваю рот. Хлынувшая вода распирает мне челюсть и уши, а потом прорывается в легкие.

Пространство плавно раздвигается, и в острой вершине образовавшегося конуса возникает яркая вращающаяся точка, вид которой вызывает слезливое умиление. Точка расширяется и превращается в красное закатное солнце, которое представляет собой не что иное, как отверстие в небе. Постепенно солнце бледнеет, становясь розовым, желтым, жемчужно-белым. Я доплываю до горизонта, сквозь солнце пробираюсь на другую сторону заката и ложусь на жемчужную воду с чувством исполненного долга.

Однако  э т о г о  здесь явно нет. Полосатая рыба Тернеция, элегантно сплющенная с боков, зависает слева и подчеркнуто-учтиво говорит: "Не стоит тратить силы на поиски. Оно само вас отыщет или настигнет в зависимости от характера ваших отношений... "Надо мной склонились жемчужные лица, говорящие мне глазами, что надо спать... спать... спать... Я засыпаю легко и послушно, но открывая во сне глаза, обнаруживаю морского ежа на каменном дне залива. С кубинского пляжа доносится дымный запах жареных шашлыков... Я зажмуриваюсь и заставляю себя проснуться.

— Сколько мне еще спать? — спрашиваю у жемчужных лиц, похожих на медбратьев.

— Пустяки, сеньора Тереза, — отвечает один, напоминающий чем-то Ральфа. — Спать осталось еще одну жизнь, от рождения до смерти. Скальпель! Ножницы! Свежий тампон! Дайте маску. Быстро! Ей все еще больно. Я вам сказал, что ее не возьмет внутривенный наркоз...

Аден — Москва 1981-1988

Лариса ФОМЕНКО. Поэт, прозаик, переводчик. Живет в Москве.

 

литературоведение культурология литература сми авторский указатель поиск поиск