главная страница
		поиск       помощь

Болеть начинает снова от какой-нибудь дребедени. Душа точно так же, как зуб. Я уверовала, что все позабыла, что боль ушла и осталась в прошлом. А тут, точно как суп горячий попал на ноющий зуб. Словосочетания "горячий суп", "холодный пломбир", "подлый кусище ореха" сами под собой не разумеют еще боль. Как сами по себе душевной боли не значат и слова "Гриша", "Джордж" или "сыр". Ну почему две эти женщины в автобусной давке рядом со мной заговорили именно про сыр?! Просто, что нынче сыр в Москве более редкий деликатес, чем икра. От слез у меня тут же все расплылось в глазах, ведь и Грише-Джорджу каждый понедельник я была должна посылать с московским поездом сыр. Да я хоть каждый вечер была готова мчаться на вокзал, чтобы сунуть проводнице сырный сверток. Но когда мы виделись последний раз, Гриша-Джордж орал, что ничего из моих вонючих рук не хочет. Из вонючих, поганых и каких-то там еще... Ругательства на русском для меня еще пока проблема, хотя русский я теперь учу старательней, чем Дагмар свой английский.

Когда свербит больной зуб, отдается, как известно, во все места: из зуба в щеку, из щеки в ухо, из уха в затылок. Когда боль ноет в душе — все точно так же, и я до смерти устала отлавливать свою бродячую боль. Цепочка воспоминаний потянулась со слова "сыр". И теперь, когда я заливаюсь слезами и шмыгаю носом на осеннем таллинском пляже, каждый порыв ветра подбрасывает мне все новые сверкающие осколки лета. Но душевная боль не уходит, а перебирается из одного образа памяти в другой. Я глазею на ранний закат и разливаюсь морем слез, как будто мне три годика, хотя я женщина в самом расцвете. По крайней мере, так заявил Гриша, он же Георгий, он же Джордж — этот малый со множеством имен. Сейчас я ведь как раз ровесница шекспировской Джульетте, но, по мнению Гриши-Георгия-Джорджа, в шестнадцать-семнадцать лет все уже безнадежные старухи, а в двадцать — просто "крыхвы", "мымры". "Прамымра" — единственное эстонское слово, которое Гриша-Георгий-Джордж соизволил выучить, когда еще на пляже разбирал девочек.

Таллин для меня, перво-наперво, самый большой город моей маленькой родины и ее столица. А Гриша-Джордж уверяет, Таллин, мол, летний курорт, перво-наперво, ну и порт еще. Мол, это и есть самое главное, и чем тут можно заниматься зимой, чтобы не сдохнуть со скуки, это вообще непонятно... Его эстонские друзья Вася и Виктор давно уже достают родителей, чтобы переехать в Москву или в Санкт-Петербург. Я заикнулась было, что как же могут быть Вася с Виктором эстонцами. Они ведь по-эстонски ни слова не знают, не считая, естественно, той самой "крыхвы", которой они сразу же научили и Гришу, то есть Джорджа.

— Они родились в Эстонии, и, значит, эстонцы! — выкрикнул Джордж, бывший Гриша, — Мне папа в Москве говорил, что я еду в гости не к кому-нибудь, а к эстонским ребятам — Васе и Виктору. Ты что хочешь сказать, что мой папа врет, а?! Шведские эстонцы тоже многие не говорят по-эстонски, да еще и родились не в Эстонии, а им вы сразу до земли готовы кланяться и считать их коренными эстонцами! А?! Что?! Скажешь, неправда?!

Мой папа сначала только смеялся, слушая эти разговоры, и говорил, что общение с темпераментным Гришей пойдет мне на пользу — научусь говорить поживее! Когда Гриша-Георгий-Джордж кого-нибудь убеждал, голос у него действительно делался таким мягким, вкрадчивым, бархатным, какой бывает у моих знакомых эстонцев, только когда те поют. Я бы, конечно, хотела научиться благозвучным уговорам-заговорам, против которых не мог бы никто устоять, вроде как против тех сладкогласных певуний, в смысле сирен в "Одиссее". Я даже стала недавно перечитывать сказки для маленьких, чтобы напомнить себе колдовские приемчики фей и волшебниц. В речистости Гриши-Джорджа и было и наваждение и колдовство. Стоило ему начать говорить, как я со всем соглашалась. И с тем, что закрывать границы Эстонии тупость, и с тем, что наше правительство просто дурит народ и что все хотят себе просто урвать кусок пожирнее, а народ-то без любимой России ждет впереди беда, нищета и погибель, как в сказке с самым плохим концом... Тут я вспоминала, что и папа посмеивался иногда над некоторыми нашими вождями, которые каких-нибудь пять-шесть лет назад славили Октябрьскую революцию точно в тех же словах, в каких сейчас прославляют поющую эстонскую революцию. "Песню революции не задушить, она за себя постоит!" — именно так писали они во славу коммунистической партии. В те времена эти сверхпроэстонские эстонцы моего папу-физика ругали за то, что он недостаточно, мол, советский и ссылается иногда на американских ученых. А теперь они же поносят моего папу, что он ценит российских физиков!

Когда я это сказала Грише-Георгию-Джорджу, он сразу возликовал — мол, я на верном пути, и надо мстить! Я как-то не совсем поняла — кому?! и за что?! Но согласилась, недолго думая, потому что так станет можно побольше быть вместе. А то каждый вечер Гриша-Джордж пропадал с Васей и Виктором по каким-то таинственным делам. Тут-то и выяснилось, что у них общество мстителей имени Ильи Муромца. Какой-то эстонский мальчик с эстонским языком тоже был членом общества, он хотел, кажется, мстить эстонским красным баронам, Вася и Виктор мстили главным образом за то, что их обзывают оккупантами и не считают за настоящих эстонцев. Я вначале не очень поняла, как это мщение происходит... Ну, потом я страшно испугалась, потому что они просто залезают в квартиры по вечерам — обычно на первый этаж через балкон — и хватают все, что под руку ни подвернется! И уже, как мне сказали, немало видеокассет поднакопилось. Продажей тогда летом и жили... Чумово! Тот мальчик-эстонец, который хотел, чтобы его, как древнего мстителя, Лембиту называли, здорово, кажется, разозлился, когда про меня услышал. Девчонка любое дело угробит! Но ради Гриши-Георгия-Джорджа я была готова сделать все, что угодно.

Так я сторожила несколько раз, когда мальчишки залезали мстить в какую-нибудь квартиру. Месть ведь все-таки благородное дело!

И к тому же меня бросили совершенно одну, все девочки из нашего класса уехали в летний лагерь. В девчоночьем школьном клубе мне сказали, что в нашей семье, мол, недостаточно серьезное отношение к делам веры. В Эстонии ведь теперь каждое утро молитва по радио и все такое. А мой папа публично съязвил в газете, что бывшие пионервожатые стали теперь монаховожатые и стараются девочек из пионерок превратить в приснодев-монахинь, как в самом глухом средневековье. Если бы я отказалась от моего папы, я могла бы преспокойно с девочками из клуба в летний лагерь поехать. Папа как-то очень грустно посмеялся: мол, в коммунистические времена дети смелее были — один пионер преспокойно отправил отца как врага народа на смерть. И в Эстонии печать разъяснила, что у бывшего нашего главы правительства Эдгара Сависаара мать, Мария Васильевна, — чистокровная русская, и поэтому-то Сависаар так рьяно защищал язык, воспринятый с молоком матери, и права русских. Когда я рассказала об этом Грише-Георгию-Джорджу, он как замашет сразу кулаками, как закричит, что тогда наш Сависаар предал русских и свою мать, и голос крови, потому что встал во главе эстонского правительства.

Так и началось мое первое лето мести.

И лето моего первого романа.

Дагмар, которая с детского сада была моей лучшей подругой, а теперь мой злейший враг, утверждает, что любовь — идиотская выдумка взрослых. Как бы я сейчас хотела, заливаясь в три ручья на берегу, чтобы права оказалась Дагмар, а не Бальзак. Его полное собрание сочинений я в десять лет залпом прочла от корки до корки, и как раз валяясь на пляже, потому что мама считала, что от этого будет толк для здоровья, а чтение — простая трата времени. В Эстонии ведь сейчас у взрослых один девиз: дети должны научиться жить с ТОЛКОМ. Мы пятьдесят лет пробездельничали, прозанимались ничегонеделанием и без толку продолбили неизвестно что... Конечно, я маме возражала, что долбить без толку ничуть не легче, чем долбить с толком, и что с самых пеленок единственный ТОЛК в моей жизни был от поглощения всяческих толстых книг. Ну, с Гришиной точки зрения, без толку что загорать, что Бальзака читать по-эстонски. Если бы я эти романы про любовь читала по-французски и давала ему бесплатные уроки языка — вот это был бы толк и выгода, вообще чумово! Языки — они ведь капитал, почти валюта... Особенно английский, Гришенька на нем свободно болтает. Но ломать глаза из-за какого-то там эстонского, на котором народу говорит — кот наплакал?! Правильно моя мама сказала, это просто ничегонеделание и трата времени. Я реву в три ручья, глазею на закат, и на пустом осеннем взморье мне хочется завопить во все горло революционные песни. Хоть какой революции, советской, русской, эстонской или французской... Ужасно сейчас хочется драться! Хоть я дралась один-единственный раз, да и то скорее просто сцепилась с Дагмар по какому-то идиотскому поводу сто лет назад. Жуть, что такой приступ рева мог случиться из-за совершенно не имеющего ко мне отношения разговора в автобусе. Но жизнь теперь кажется бессмысленной. Давало смысл и все оправдывало присутствие в летнем Таллине Гриши-Георгия-Джорджа. Оправдывало загорание, оправдывало нудные очереди, оправдывало воровство, оправдывало весь мир. И никаких себе больше вопросов, что почему я родилась именно в этой до смешного маленькой Эстонии и почему мой родной язык не английский или, по крайней мере, не суахили. И почему мой родной город не Хельсинки, например? Хотя в поездке с папой и мамой в Хельсинки мне, честно говоря, действовало на нервы, что меня все время жалели. И мое увлечение Бальзаком там приняли просто за шутку, потом у что у нас, наверное, нет комиксов и книжек-картинок, которые любят приличные финские девочки. Я, конечно, пробовала объяснить, что Бальзак ужасно интересный и настоящее продолжение мушкетеров Дюма, но мамин свистящий шепот заставил меня замолчать, и потом мне надарили целую кучу книжек-картинок, как будто мне три годика. А в каком-то магазине меня так усердно уговаривали покупать шоколад, словно продавщица была колдунья и хотела навсегда меня заколдовать в ПОКУПАТЕЛЬНИЦУ.

Но летом подле Гриши я была как дирижер, который днем и ночью ведет по памяти одну и ту же музыку под названием "Свидание с Гришей-Георгием-Джорджем". Музыка пела во всех будничных хлопотах. И не вина музыки и дирижера, когда в момент ликующего соло счастья на меня возмущенно напустились в магазине у кассы: что это за издевательство и почему это я, пигалица такая, выставила напоказ кассирше пустую корзинку. Где все эти батоны белого, буханки черного, бутылки молока, пакеты сливок, кулечки с сыром, свертки с колбасой, из-за которых покупатели в универсамах с корзинками в руках толкаются и давятся и портят себе настроение? Я отстояла длинную очередь в кассу, ничего не набрав в корзину из предметов всеобщего вожделения, как будто бы я подвергала сомнению весь жизненный путь от начала и до конца теперешних жителей Эстонии, когда главная тема у взрослых и есть как раз — потребительская корзина и чем ее наполнять. В Таллине, в Риге, Москве, Хельсинки, Стокгольме, Нью-Йорке или где бы го ни было...

Ну, в то лето я, правда, вела себя будто на смех, как тот, кто, усевшись за богатый праздничный стол, выуживает из кармана бутерброды собственного изготовления, потому что его голод утоляют только они. Мне было неинтересно все, кроме встреч с Гришей, и я благословляла про себя свой родной город, в котором есть персональное море и такие курортники, как мой Гриша-Джордж.

Но конец моим счастливым дням пришел неожиданно... Так вдруг в кино зажигается свет после особенно сказочного фильма. И все заливает обыденность во всей своей жути.

На меня налетела моя лучшая подруга Дагмар, когда я стерегла под балконом. Ну кому же еще, как не лучшей подруге, довериться?! Но Дагмар ни про какой союз мщения не захотела и слушать. А стала шипеть, что это самое обычное, вульгарное воровство...

Тогда мальчишки и извозили новый светло-желтый плащ Даги грязью, а его только что из Хельсинки привезли. Дагмар теперь мне смертельный враг, из-за плаща, думаю, больше, чем из-за воровства. К счастью, ни папа с мамой, ни тем более Даги не знали, в каком доме Гриша гостит. Но в лицо они его знали, и на этом же самом берегу Гриша-Джордж кричал, что из-за моей подружки — жидовской морды он никогда в жизни не сможет приехать на взморье в Таллин и должен, как настоящий декабрист, отправиться в ссылку.

Так я впервые узнала, что моя бывшая лучшая подруга совсем и не эстонка, а еврейка. И что во всем виноваты евреи, потому что в Эстонии никогда не было такой, как полагается, еврейской программы или погрома, и мы все слабаки... Когда в 1939 году Швеция не захотела принять евреев-беженцев, Эстония приняла.

Я сижу на камне одна-одинешенька и вдруг чувствую, как руку мне сочувственно лижет громадный волкодавище. Хорошо еще, что от слез у меня все плыло перед глазами, потому что собак я боюсь!

— Не надо боишься, — ломано по-эстонски произнес мальчишеский голос поблизости.

Неожиданно для себя я вскочила на ноги и заколотила совершенно незнакомого мальчишку кулаками в грудь:

— Ненавижу русских! Ненавижу! Ненавижу! Что вы своих собак пускаете бегать по пляжу?! Что вы их на эстонок науськиваете?! Ненавижу!...

Он уже не улыбается. Силы у меня кончились, но что это — совершенно незнакомый мальчишка ласково касается губами моего уха, когда даже Гриша, в которого я целое лето считала себя влюбленной, меня и пальцем не тронул?!

— Я быть не русский, я быть еврей, — шепчет мальчишка.

— Только у еврея может быть такая глупая собака, чтобы лизать руки совершенно чужим, — пытаюсь я злиться, но тщетно.

— Глупая ты, — мальчишка улыбается, поблескивая очками.

Как же он, правда, понял, что я эстонка, и заговорил со мной по-эстонски? Или бабушка права, и от меня также исходит, что я эстонка до мозга костей, как лунный свет исходит от Луны, а солнечные лучи от Солнца. Но и от мальчишки самого исходит что-то такое знакомое — ну, конечно, сотни книжных корешков на папиных полках... Наверное, книгочей, вроде меня?!

(Перевод с эстонского Н. А. Бавиной)