главная страница
		поиск       помощь

Даже не обязательно закрывать глаза, чтобы представлять свою нынешнюю жизнь так... Тихая, спокойная река, над которой свисают с двух сторон деревья, закрывающие слепящее обычно солнце. И она плывет по этой реке — легко и свободно, ни о чем и ни о ком не жалея, ни к чему и ни к кому не испытывая ни любви, ни нелюбви. Вот так шла она по старой московской улице рядом с огромным в купеческом стиле магазином, который обычно старалась избегать. Давно-давно прошло то время, когда чего-то или кого-то поминутно ждала: вон там, за поворотом или за другим она встретит... Нет-нет. Никого не встретит. И слава Богу! Не надо никогда никого встречать. Не надо... Не надо... Сначала испытывать сладостный миг полузнакомства, когда все и вся жизнь кругом кажутся волшебными, затем втягиваться в долгие изнурительные отношения, вяло текущие к концу, чтобы в один день каким-либо самым буднично оскорбительным образом оборваться раз и навсегда... Зачем? Зачем... Нет, сейчас так хорошо и покойно на душе. Не мешает даже жара, что превратила этот промозглый, сырой чаще всего город в тропический рай или ад... Прохлада, казалось, вместо крови, текла во венам, проникала в каждую частицу тела — и туда, где, полагают, бывает сердце. Вот уж чего нет, того нет... Какое сердце?! Какая глупость... Из легких песенок прежних лет. Сердце — это то, что иногда дает сбой, но на это есть валидол и подобная дрянь. А уж что другое — любовь, чувства там — это сердца не касается. То, что раньше стыдливо называлось — физиология — это существует. Существует... И как существует! Но человек может и это перейти, переступить... Если уж совсем никак, то в конце концов не надо быть ханжой: лучше честно поставить самодиагноз — и найти средство... для лечения. Да, это бывает пошло. И очень-очень... Потому и этого она давно избегает. Не то что там добродетельная женщина — и тем дорожит, но все же... Есть в жизни другое. Ну, не только театры, книги, музыка существуют. В конце концов и это пошло, коли только средство — от средства... Нет, есть просто жизнь. Жизнь, черт ее побери! Что только это такое?! Наказание или награда?... Скорее, ни то и ни другое, а просто ловушка — ловушка на большого-большого медведя, что называется — человек. Человек? Все же человек — как ни крути. Но ловушка гигантская... Вот идешь-идешь и — бац! Но только все это не для нее.

Около витрины магазина прижималась друг к другу парочка — толстые немолодые мужчина и женщина. Мужик в тренировочных штанах придавил к своему свисающему животу тетку в красном обтягивающем тренировочном же костюме. Бр-бр-бр! Смотреть тошно, а не то что заниматься таким... И ведь с каким чувством они это делают?! Любовь? Может быть, и любовь... В душе она, конечно, не верила ни в какую их любовь. Ну, какая может быть любовь у них. А собственно, у кого у них? Тут она задумалась... А, все понятно: она по привычке считает себя молодой, девушкой почти; и, конечно, почти неземной, а парочка кажется престарелой, просто неприлично престарелой и в том возрасте, когда на улице прижиматься как-то нелепо. А потом их гипертрофированно выпуклые формы, скульптурность... Их вульгарные — да, именно вульгарные — позы... Мощные формы никак не свидетельствовали об искомой хрупкости любви.

Она даже обернулась — и волна легкого омерзения тронула верхнюю губу. Интересно, что ее так раздражало в этом эпизоде?! Только что в метро она спокойно наблюдала (да, она с некоторых пор безошибочно улавливает любовные токи — других людей) легкие прикосновения очаровательных в своей наивности двух "голубков". Но они ее не возмущали, а эта словно ожившая парочка рабочего и колхозницы с площади перед ВДНХ ее задевает... Наверное, тем, что они еще могут вот так без раздумий, без оглядки любить. По теории этого не должно быть. Если она, такая — что скрывать — интересная, воздушная, легкая пришла к выводу, что это довольно пошлое занятие, то чем же думают они?...

Она, правда, им не завидовала.

Наконец удалось немного отделаться от неприятных воспоминаний о немолодой парочке, которая заставила вдруг на секунду призадуматься. Немного ее еще подташнивало от этого бурного проявления плоти, казалось, компрометировавшего окружающих людей. Но нужно успокоиться, нужно! Что-то в душе еще копошилось, такое нехорошее, о чем порядочный, воспитанный человек и права не имеет думать: если это у них любовь, то где ее любовь?! Но прочь нехорошие мысли! Люди все равны, все хороши... Все имеют право на счастье. Все... А она? Она имеет?... Нет. Об этом лучше не думать, а то чуть слеза не продралась к ресницам — еще чего не хватало. Ей — да плакать! Нет, она такая легкая — такая... Она прижалась лицом к шершавой стене, остановилась, увидела себя в зеркальной витрине магазина... Такая она жалкая — вдруг постаревшая, такая одинокая и жалостная — вызывающая жалость...

К черту — к черту все эти настроения! Она легкая — легкая, летящая, сильная. Кивнув своему отражению в зеркале, пошла дальше. Шаг, еще шаг — и она снова почти летит. Взглянула на себя в соседней витрине: да, это она — такая, какой ей хочется быть. Шаг — еще шаг — она сильная и свободная. Тут она снова остановилась, только уже перед другой зеркальной витриной, чтобы удостовериться в том, что она снова победила себя, снова хороша.

"Ах, до чего же хороша!" — сказала она сама себе, глядя на свое отражение.

"Ах, до чего же хороша!" — инстинктивным, но притупленным в ней даром прочла она в глазах мужчины, что тоже отражался в зеркальной витрине. Он стоял так неподвижно и так смотрел на нее, как не стоят и не смотрят... Или он стоял и смотрел на нее всегда, вот уже сто лет. А где же она была раньше? Почему раньше не пришла сюда?! Почему? Она не знала, как это объяснить. Но знала только, что сзади нее стоит, отражаясь в зеркале, человек, который любит ее, как никто другой на всем этом свете. Она видела его глаза, а там в них — видела самою себя, он взял ее в себя, в свою душу, в свое нутро. Вот только страшно повернуться — а вдруг это все существует только в зеркале, а на самом деле ничего нет. Да и с чего она выдумала, что он ее любит... Но вот снова смотрит на его отражение в зеркале, снова она видит его глаза, а в них себя. Да, он взял туда, в себя ее душу, всю ее. Но еще секунду-другую — и она все же обернется: как страшно сейчас будет разочароваться... Ведь она его уже полюбила, тоже полюбила как никого на свете.

Непонятно, сколько времени прошло... Она наконец обернулась: перед ней действительно стоял он — самый обыкновенный из обыкновенных, но самый необыкновенный из необыкновенных, крупный, сильный, с почти детским от растерянности лицом и уже с совсем потерянными от незнания, что теперь сделать и предпринять, глазами, которые могли смотреть только на нее. "Я так никогда никого не любила. Никого не любила. Никогда", — глядела она на него и почти шептала. И еще она сразу поняла, что ничего хорошего из этого не выйдет. А еще через секунду осознала, что или он сейчас к ней подойдет и обнимет, или она это сделает сама. И еще чуть позже почувствовала, что ее вот так никто прежде не хотел, и она не хотела никого. Стояли они так — молча, как им казалось, долго... И тут какое-то врожденное чувство самосохранения (или саморазрушения) потянуло ее за плечо в сторону и повело от него. Она могла побожиться, что не было в том ее воли (она оказалась вдруг без единой капли воли), ни ветра, что мог ее подхватить (такого и ветра не бывает, разве что в старых романах)... Но она глядела на его от ужаса происходящего остановившиеся глаза и, пятясь спиной, удалялась... Шаг — и бездна отделяет от счастья, шаг — и все, что было, почти неправда, шаг — и хочется завыть...

А он все стоит и смотрит так, как не стоят и не смотрят.

Вот толпа почти закрыла его. Она не слышала криков прохожих, возмущавшихся тем, что она толкает их, не ощущала грубых толчков в спину... Из толпы все еще изредка видны были его глаза. Она побрела дальше, но в то же мгновение поняла, что же она сделала: страшно не только то, что она потеряла его (без него она теперь не могла жить), страшно, что она могла оставить его — такого незащищенного, отдавшегося ей.

И она побежала назад, снова расталкивая почти тех же людей, что расталкивала, казалось, несколько лет назад. Она пробежала мимо одной витрины, другой, где, как она думала, он стоит... Но его не было! Не было! Этого почти не могло быть. Она начала тихонько выть: "Господи! Господи! Ни о чем тебя не просила... Где он? Где он?!". И тут увидела его — он стоял и смотрел так, как не стоят и не смотрят... Просто она перепутала витрину — а он не сдвигался с места.

— Я знал, что ты придешь! — сказал он.

— Я думала, что уже никогда не увижу тебя, — задрожал ее голос.

Они стояли посередине тротуара, смотрели друг на друга, а их все толкали-толкали прохожие, но они не слышали их брани, не замечали ни их насмешек, ни неприличных шуточек.

— У нас с тобой два часа.

— Два часа... — прошептала она, и в голосе ее было столько оттенков, что не понять — много или мало.

— Я проездом.

— Проездом... — повторила она.

— Я хочу быть с тобой. И мне некуда тебя пригласить! — с отчаянием простонал он, подошел и, прижавшись, бережно, но сильно, стал ее целовать.

Скажи кто-нибудь ей почти век назад, что с ней произойдет такое, она бы никогда не поверила. Да и кто бы посмел, мог, кроме этого самого любимого, самого сильного, самого незащищенного от ее любви, вот так обнять и сказать: "Хочу быть с тобой". Ей до боли тоже хотелось быть с ним. Но не могла же она повезти его сейчас к себе — не могла убить так сразу свою любовь. Пыталась себя осилить, но не могла. От отчаяния она заплакала. Но даже если бы он сейчас развернулся и ушел в поисках другой добычи — она не смогла бы унизить свою любовь. Вот только — уйди он действительно — она вцепилась бы в него и сделала бы все, что угодно. Но потом презирала бы себя... А потом опять бы пошла на все.

— Но мне приятно — просто быть с тобой — рядом! — как бы угадал он ее мысли. — Я никогда не был так счастлив.

Они шли по улицам, как бы держа в запасе вечность и ежеминутно умирая от моментального истечения — истончения — времени.

— На нас все смотрят, — смущенно проговорил он, еще больше став похожим на ребенка и еще сильнее сжав ее руку.

— Пусть смотрят! Смотрят, потому что мы счастливы.

— А что же, все другие несчастливы? — спросил он, искренне не понимая, как же можно так — в несчастье — жить.

— А как ты жил все эти годы без меня?

— Плохо. Я не понимал, что не было счастья. А ты как могла жить? Как?! — Он ревновал — и не мог скрыть этого — ее ко всему миру.

— Я понимаю, что не могла. Но это я понимаю сейчас. А тогда...

— А тогда? Тогда ты могла с кем-то быть? Без меня...

— Я ни с кем не могла быть. И без тебя не могла.

— Нет, я сейчас дам этому типу в морду, — по-детски взорвался он.

— Кому? — испугалась она.

— Этому типу, что глазеет на тебя и на меня, словно раздевая.

— Ты совсем как ребенок! Пусть смотрит... какое нам дело?! Давай забудем обо всем...

Они брели по одной из главных улиц города, запруженной, как и во все будничные дни, тысячами и тысячами людей. Но им никто и ничто не мешало быть вместе.

— Я тебя знаю давно-давно... — прошептал он ей на ухо.

— А мне кажется, будто я с тобой была рядом всю жизнь... Я даже чувствую, что ты непрочь бы поесть.

— Я совсем забыл о еде. Но ты напомнила, и я понял, что съел бы быка.

Но безрезультатной попыткой было попасть куда-нибудь, где можно поесть. Она знала, что в отличие от всех мужчин, прежде бывших около нее, этот не может гордо продефилировать мимо немеющей перед наглецами очереди и прошмыгнуть в заветную дверь. Стоять же и ждать не хотелось — было так невыносимо делать вид, что они могут просто стоять. Им хотелось лететь.

— Давай хоть выпьем сока с засохшими пирожными, — предложила она.

И они сели за белый пластиковый столик.

— У тебя нет сигареты? — спросила она,

— Нет. Я не курю! — с каким-то даже осуждением и несколько резко ответил он.

— И меня за это осудишь. Другой бы на твоем месте встал, подошел к табачному киоску и купил мне сигареты. Но тебе это в голову не приходит. И за это я тебя люблю. Ты, наверное, и не пьешь?

— Почему же. Иногда, но только одну рюмку.

— А я бы сейчас выпила, и не одну...

— А я и так пьян... Со мной делается что-то странное: я как будто уплываю куда-то.

Он взял ее руки в свои, упал головой на них: она заметила грязные разводы у него под ногтями, избитые, в ссадинах руки. Но она любила эти руки, эти волосы, что щекотали ее кожу, его ранние сединки. Он поднял голову: прямо-прямо посмотрел в ее глаза, и снова она осталась там — навсегда — в них. Они оба куда-то уплыли — друг в друга. Какие у него глаза! Он и сильный, и слабый — сильный и слабый от любви к ней. Кажется, он немного растерян от этой встречи. Боже, как он будет жить дальше? А как она?!

— Какого цвета у тебя глаза? Голубые или зеленые...

— Не знаю...

— Как это не знаешь?

— Ну, действительно, не знаю.

— Ты не смотришь никогда в зеркало?

— Не смотрю.

— Тебе никто не говорил о цвете твоих глаз?

— Не говорил.

— А есть кому говорить? — страшная, недостойная ревность к тем, кто может еще, кроме нее, смотреть в эти глаза, закрутила ее в своем вихре.

— Есть... К сожалению. А у тебя — тоже есть кому...

— Не будем об этом... Боже, какой ты красивый!

— Не говори мне так. Никогда.

— Ты считаешь, что я смеюсь? Ты — самый красивый мужчина на свете. Я такого не видела.

— Нет, действительно, не говори мне такие вещи.

— Ну, тогда ты мне скажи что-нибудь хорошее. Но от тебя не дождешься комплиментов.

— У меня просто крыша поехала... Я ни о чем не могу говорить.

Она глядела и не узнавала хорошо знакомый перекресток, в котором прежде ничего не находила, а теперь изучала как что-то крайне необычное. Весь мир изменился в один миг.

Они были так дразняще счастливы и влюблены, что многие встречные мужчины, чувствовала она, которые в другой ситуации прошли бы мимо нее, не заметив, впадали в странное возбуждение. Один из них, оказавшийся за тем же столиком, нахально влез в их молчаливый разговор:

— Вы хотели, девушка, закурить? Пожалуйста.

— Убери! — не глядя на незнакомца, ее спутник всей пятерней не грубо, но решительно отодвинул от ее лица руку мужчины с пачкой сигарет. — Она не будет курить твои сигареты.

— Не буду, — засмеялась она, погладила его по руке. — Давай пойдем куда-нибудь.

И они снова брели. И она говорила или хотела сказать о том, как давно-давно ждала его, вот только порой казалось, что так и не встретит его никогда, но, видно, есть Бог или что-то там такое, что сжалилось над ней; но ведь она на самом деле заслужила счастья — конечно, она не самая хорошая, но и не самая плохая; как она любит ветер, который веет в лицо и несет счастье, который всем рассказывает о любви; а когда она была маленькой, ей часто хотелось умереть, потому что казалось: никто ее не полюбит, и мир такой холодный; и часто было именно так, но сейчас — сейчас она поняла, что все прежнее было только началом долгого счастья; а в эти дни, казалось ей теперь, она предчувствовала встречу с ним; теперь только можно жить — все обрело смысл; ведь ты меня будешь любить всегда-всегда, как я...

Он — если бы мог — говорил бы о том, как быстро прошла его молодость; и все, вроде бы, было у него хорошо, но чего-то самого главного не было; не было любви, которая пришла сейчас; мальчишкой он любил залезать на сеновал и часами думать-думать о будущей жизни, но ее-то потом и не было: была и есть необходимость вкалывать с утра до позднего вечера, кормить семью, тащить что-нибудь в дом, но не было покоя, счастья... Пусть только она его никогда не обижает — он болезненно ранимый, сам не знает, как осмелился к ней подойти, но ему казалось, что если он ее не увидит еще и еще, то задохнется без воздуха, он ее никогда не забудет — никогда. Его ведь до этого просто не было...

Ноги у обоих гудели — в сквере все лавочки оказались занятыми, да и не хотелось ни с кем быть рядом — делиться собой, своей близостью, и они уселись на край грязного фонтана... Вода, свисающие деревья словно перенесли их из центра города куда-то в иное место — поле, где им сейчас следовало бы быть. Они и не замечали никого, ему, правда, мешали сидящие напротив и глазевшие на них люди, но у него, как он говорил, снова поехала крыша, и он хотел быть только рядом с ней, прикасаться к ее руке, коленям, телу. От невозможности прижаться друг к другу — и тогда ни о чем не нужно было бы говорить — они болтали-болтали, а в душе каждый чувствовал, что ходит по краю бездны — шаг и снова страшное, от рождения длящееся одиночество...

— Пора... — вдруг произнес он и снова посмотрел долгим, вбирающим взглядом — ему самому стало страшно от того, что он произнес и что действительно было "пора".

— Не может быть, — прошептала она, хотя знала, что может, все может быть, что именно только так и бывает, что стоит встретить единственного человека на земле, которого любишь, как тут же — "пора". Пора расставаться. На секунду она подумала: а, может, все не так страшно — сейчас расстанутся, и снова можно вернуться к прежней, спокойной жизни. Но она уже знала, что вернуться к этой прежней, спокойной жизни не будет сил, как не будет сил жить теперь без этого человека. Но почему — почему он, что сидит (не верится) еще рядом, стал тем, без кого она не сможет жить. Может быть, надеялась она, он выдуман?! Попробовала посмотреть на него трезвым, скептическим взглядом, но не смогла так смотреть и секунду... Все-все: его глаза, лицо, волосы, плечи, руки стало таким родным, желанным.

— Я не могу остаться, хотя только этого хочу, — мягко, почти спокойно, но обреченно произнес он.

— Не прошу, не могу просить об этом, — проговорила она.

— Не куксись!

— Как ты сказал? — рассмеялась она.

— Не куксись!

— Мне никто так не посмел бы сказать, кроме тебя, мальчишки.

— Не буду так говорить.

— Не злись.

Они замолчали. Бессмысленно было говорить о том, что оба сейчас направятся во тьму — тьму отчаяния. Почему же ничего нельзя сделать, чтобы не окунаться в эту тьму? Нельзя... Ничего нельзя! Вот только почему...

— Я хочу тебя проводить, — попросила она.

— Нет. Женщина не может провожать мужчину.

— Пожалей меня. Неужели ты не хочешь побыть со мной еще немного?

— Хочу... Еще как хочу. Я не могу оторваться от тебя.

— Так в чем дело?

— Бежим!

Он схватил ее за плечи, почти приподнял, и они, забывшие о боли неминуемой разлуки, весело побежали за автобусом. Они решили в последние минуты взять от жизни все... На площади у вокзала остановились:

— Я не хочу тебя терять. Никогда. Помни об этом! — прошептал он.

— И я не хочу терять тебя...

— Половина (больше пока не могу обещать) — половина моей души навсегда с тобой.

Она молчала. Глупо говорить, что вся душа ее навсегда с ним...

— Я больше не могу. Ты действуешь на меня как адреналин... — он тряс ее, как сумасшедший. Поцеловал ее. И побежал через площадь.

— До встречи! — кричал он на бегу. — До встречи!

— До встречи! — шептала она, кричать не было сил, сразу потекли слезы. — До встречи... До встречи...

Она глядела, как его сильное, крепкое и легкое тело пробирается через толпу... Вот его и не видно. Не видно... Не видно.

— До встречи... До встречи... — шептала она.

И тут ее зашатало от страшной догадки: они ведь больше никогда-никогда, ну совсем никогда не увидятся... Ведь они забыли-забыли сделать простейшую вещь: обменяться адресами, она не знает даже, в каком городе, где он живет. От еще более страшного подозрения ее пригнуло к земле: а вдруг он не договорился о встрече не по отрешенности или забывчивости, а нарочно — либо насмеялся над ней, либо решил на этом поставить точку, потому что испугался... А вдруг вся жизнь теперь пойдет наперекосяк?!

Она раскачивалась на месте и шептала; "Мой милый, хороший, ты не мог так сделать! Не мог обидеть меня... Не мог вот так бросить! Ведь ты обещал половину своей души"...

Она брела — уже одна — по улице. Боль скрутила ее... Не понимая, как это произошло, она снова оказалась на той улице, где встретила его. Прошло чуть более двух часов, может быть, три... Она снова стояла перед зеркальной витриной и глядела туда, в пустоту, где была только она... Снова постаревшая, сгорбленная, опустошенная... "До встречи!" — слезы текли по лицу... "До встречи!" — они, проклятые, все текли и текли... "До встречи!" — хотелось выть в голос, как воют простые бабы. Но вдруг она увидела глаза, его глаза, отражающиеся в зеркальной витрине, а там в его глазах себя, которую целиком, всю без остатка, забрал он в свою душу... Он стоял и смотрел так, как не стоят и не смотрят... как не стоят и не смотрят.