главная страница
		поиск       помощь

Ситуация в критике последних десяти лет может быть охарактеризована такими словами: «У нас теперь <...> все это переворотилось и только укладывается» (ТОЛСТОЙ 1981: 361). О том, что в советское время существовал стереотип действия критики, обращенной к публике, были границы, правила, парадигмы поведения, пишут довольно много и подробно (см., например, ДУБИН 2001: 148-152; 155-162; 175-182). «Обычно <...> шло межгрупповое признание литературных новинок и их взаимная первичная сортировка (разметка по качеству). Далее они соотносились с идеологически представленным целым “текущего момента” и актуальной словесности, получая соответствующий знак надгрупповой авторитетности, а затем — сопоставлялись с ее историческими ресурсами и традициями, вводясь в ранг образцов» (ДУБИН 2001: 148). То есть в процессе критической классификации и оценки одним из «краеугольных» было понятие «Литература», которое, как Берлинская стена, как «железный занавес» отделяло «настоящее» от ненастоящего, плохое от хорошего. Критик был лоялен и вменяем, когда находился по «нашу» сторону стены. В конце 80_х годов на эти хорошо охраняемые и правильно возделанные угодья Литературы «свежим ветром перестройки» нанесло много чего нового: здесь были и публикации «запрещенной литературы», и андеграунд, и массовая литература во всей ее разнообразной красе.

С тех пор, кажется, одна из центральных задач критики — маркировка литературного пространства, а главный дезориентир в этом много трудном занятии по созданию новых иерархий и канонов — массовая (тривиальная, популярная) литература. Мне представляется, что именно суждения о популярной литературе и, в частности, о таких ее ярких проявлениях, как феномен А. Марининой, для современной российской критики есть способ самоидентификации в ситуации «попрания границ» и разрушения иерархий.

«Восстановление» статуса Литературы и — соответственно — собственного статуса критика как Представителя и Эксперта этой Литературы осуществляется через принцип негативной идентификации (референции): Маринина как «не Я», как «Другое», как проекция скрытых фобий и желаний.

Говоря о критике, я имею в виду не отдельные научные статьи о Марининой и женском детективе (см., например: МЕЛА 2000; МЕНЦЕЛЬ 1999, ТРЕППЕР 1999, ТРОФИМОВА 2001; NEPOMNYASHCHY 1999), а так называемую «текущую»: газетную, журнальную критику. Материалом, на основании которого делаются выводы в данном исследовании, послужили более сорока разного рода статей и интервью в различных печатных изданиях и (по большой части) в Сетевых изданиях. Мне кажется, этот материал достаточно репрезентативный и разнообразный: на сайтах Рунета, как известно, наряду с изданиями солидными и «продвинутыми», можно встретить массу маргинальных, а также и вовсе безадресных и безымянных материалов — своего рода «голосов из хора».

Больше четверти просмотренных текстов представляют интервью. Заметим, что интервьюеры чаще всего адресуют свои вопросы не Марининой-писательнице, а Марининой-криминологу и Марининой-успешной женщине, сделавшей себя. Наиболее популярны вопросы: «как нам побороть преступность?» и «как быстрее добиться успеха и приобрести друзей (за рубежом)?» В этих статьях, так или иначе посвященных творчеству и отдельным текстам Марининой, писательница предстает как «Другое», как «не Я», как проекция скрытых фобий и желаний. Недаром «круглый стол»«На Rendez-vous c Марининой» в журнале «Неприкосновенный запас» опубликован под рубрикой «Оно», что заставляет вспомнить не только Фрейда, но и Салтыкова-Щедрина с его апокалиптической концовкой «Истории одного города». Особенно явно при этом маркированы два аспекта: иерархический и гендерный. Другое (Маринина) — это прежде всего профанное и женское (бабское). Названные аспекты тесно связаны: женское — это «маска» профанного, а также «совкового», простого, массового. Подобные отождествления имеют свою долгую историю.

Например, исследовательница из ФРГ К. Бюргер на материале немецкой литературной истории конца XVIII — начала XIX века показала, как в переписке Гете и Шиллера возникала «институализация литературы», как кристаллизовалось понятие «истинные произведения» (Werken) и «подлинное творчество» отделялось от нелитературы, дилетантизма. При этом, как продемонстрировала Бюргер, примерами дилетантской литературы часто (или чаще всего) выступали женские тексты. «Творчество писательниц постоянно становилось наглядным примером дилетантского, и шиллеровское определение дилетантизма сконструировано через оппозиции — активный, продуцирующий, действующий//пассивный, рецептивный, страдающий — и соответствует почти дословно набросанному Вильгельмом фон Гумбольдтом противопоставлению мужского и женского» (ВЬRGER 1990: 28. Перевод мой. — И. С.). «Так исподтишка дилетантизм превращался в бабский дилетантизм — “Dilettantismus der Weiber”» (ВЬRGER 1990: 29; см. также: САВКИНА 1998: 21-45).

Какими способами в современной критике, посвященной творчеству Марининой, происходит это уничижение женского как второсортного и несерьезного, уничижение и тем самым дистанцирование от него?

Можно выделить несколько приемов или форм такого рода сексистской репрессии.

Маринина как автор «женского детектива» определяется через сниженно гендерные номинации: «grand-dame детективного жанра» (ДАНИЛКИН), или — во многих статьях — «русская Агата Кристи» (иронический подтекст такого наименования комментирует сама Маринина в одном интервью: «Рашн-деревяшн Агата Кристи-Маринина» (КАШПЕЕВА), «женщина-милиционер» («Я одолел дюжину нетленок женщины-милиционера») (РОДИОНОВ), «милицейская девушка» (ТОПОРОВ). Статья автора последнего определения, В. Топорова, комментирующая антимарининское выступление в печати В. Ерофеева, называется «Зачем плейбой наехал на бой-бабу» и содержит вывод о том, что Ерофеев «приревновал» Маринину к «Западу», ибо Запад (персонифицированный в героине ерофеевской прозы «длинной Таньке») сейчас «однозначно потянуло на Агафью Тихоновну» (ТОПОРОВ). То, что этот критик выражает с помощью интертекстуальных отсылок к Гоголю, автор «Комсомольской правды», скрывшийся за псевдонимом «Кристина Агатова», озвучивает с простодушным и беззастенчивым хамством, характеризуя писательницу Маринину в обзоре женских детективов как «женщин[у], явно склон[ую] к полноте и любящ[ую] поесть» (АГАТОВА 1998: 4). Но и в заметке, написанной вполне доброжелательным к автору тоном, упоминается, что «сегодня она — домохозяйка, а если точнее, — пенсионерка». Именно дома она и «оттачивает перо» (АНДРЕЕВА). Про мужчину в подобном контексте сказали бы, что он — свободный художник или что он целиком посвятил себя творчеству.

В. Курицын, вводя Маринину в свой каталог «100 писателей», хвалит ее за то, что она была поначалу писателем «мил[ым] [...] многим миллионам сердец своей близостью к народу и трепетной наивностью»(КУРИЦЫН). Фразы о милоте и наивной трепетности с неизбежностью присоединяют курицынские оценки к патриархатному дискурсу женственности, где последняя отождествляется с наивностью, инфантильностью, пассивностью, второсортностью (см., например: ЭРИХ — ХЕФЕЛИ 1999).

Из старых и давно апробированных сексистской критикой патриархатных фокусов в статьях о Марининой широко используется прием отождествления автора и протагонистки — способ чтения любого женского текста как прямо автобиографического ^[1]. Заметим вслед за Домной Стантон, что при обсуждении вопроса об автобиографичности женских текстов нередок «двойной стандарт»: термин «автобиография» употребляется как позитивный или нейтральный, когда речь идет о блаженном Августине или Руссо, но получает негативные коннотации, когда применяется к женским текстам. Он используется, когда надо подчеркнуть, что женщины не способны думать о существенном и трансцендентальном, а могут размышлять только о том, что касается их личного Я. Такое специфическое употребление термина автобиографический эффективно сохраняет представление о второсортности женского творчества (STANTON 1987: 4).

Безымянный автор рецензии на роман «Я умер вчера» в «Петербургском книжном вестнике» пишет: «Существует предвзятое мнение, что в женском романе писательница обязательно отождествляет себя с главной героиней и приписывает последней все те добродетели и всю ту красоту, которых она лишена сама. Как бы опровергая это утверждение, Маринина награждает Настю Каменскую недюжинным умом, но при этом достаточно посредственной внешностью серой мышки, откровенной трусостью и чрезмерным эгоизмом. Правда, для равновесия в романе появляется еще одна героиня — следователь Татьяна Томилина, которая обладает всеми полярными качествами: смелостью, красотой (правда, на любителя) и самоотверженностью. Такой гармоничный союз помогает милым дамам быстро распутать клубок преступлений» («ТРИЛЛЕР ПО — ЖЕНСКИ»). Смысл этого пассажа в том, чтобы дезавуировать «предвзятость» обвинения женских авторов в нарциссизме. Об этом пишется откровеннейшим образом: «Каменская — идеал массового читателя»;<...> «Стасенька — этакая всероссийская Душенька»; «все ужасы преступлений в романах изображаются затем только, “чтобы засияла в лучах славы ангелоподобная Каменская, alter ego автора”»; «Маринина через Каменскую бесконечно, безгранично любуется собой, не забывая и в книгах, и в интервью рассыпать прозрачные намеки на то, что из собственной судьбы и характера дергает те нитки, из которых прядет повествование» (РОДИОНОВ).

Интересно, что естественный для «формульных повествований» закон о том, что главный герой должен быть непременно позитивным, дабы давать возможность читателю идентифицировать себя с идеализированным образом “Я”» (см.: КАВЕЛТИ 1996: 46-47), трактуется в случае женского автора как форма авторского нарциссизма. В рассуждениях о текстах, написанных женщинами, часто можно встретить прозрачные намеки на то, что красота и стройность главной героини — отражение мечтаний непривлекательной и склонной к полноте писательницы. В то же время мне как-то не попадались на глаза размышления, насколько сила, бойцовская мощь и сексуальная неутомимость героев мужских детективов и триллеров свидетельствуют о тщедушии, робости и импотенции их создателей.

Порнографический взгляд на женщину-автора, переводящий разговор с ее творчества на ее внешность, девственность или отсутствие таковой, матримониальный статус — давняя традиция, к сожалению, активно продолжаемая современной русской критикой.

Говоря о героинях и темах романов Марининой, многие критики подчеркивают в них «женское, слишком женское», «позорно женское»: «Сюжет книги достаточно интригующий, и если бы не постоянные отступления на вечные женские темы: быт, семья, будущие дети, проблемы со здоровьем и прочее, то книга наверняка бы полюбилась и сильному полу» («ТРИЛЛЕР ПО — ЖЕНСКИ»).

Среди качеств, которые акцентированы в героине (и, соответственно, в авторе), несколько неожиданно на первый план вырывается кулинарная тема. «... Женское — это извечное противостояние мужчин и женщины Анастасии Каменской, чья личная жизнь и борьба совмещена с кулинарными подробностями» (КАЛАШНИКОВА 1998). «У Марининой вообще какой-то серьезный комплекс, связанный с пищей. Как женщина, склонная к полноте и явно любящая поесть, она пытается напихать в свои романы про женщину-следователя Анастасию Каменскую побольше гастрономических подробностей» (АГАТОВА 1998: 4). «Отсюда — разлитая по ее романам атмосфера сладкой домашности, концентрированным выражением которой является кулинария» (ПРОХОРОВА и др. 1998:40).

О. Кушлина пишет статью о Марининой со сквозными «кулинарными метафорами», называя одну из главок «Fast food». Такой акцент на кулинарной теме несколько странен: еда занимает не такое уж важное место у Марининой, исключая образ Ирочки Миловановой, которая вся сделана «из конфет и пирожных, из сластей всевозможных». Однако подчеркивание именно этого мотива как специфически женского позволяет обозначить прозу писательницы как «прозу домохозяки», своего рода сборник полезных советов для женщин, вроде трудов Елена Молоховец.

Умению героини (Каменской) трансформировать свой «безликий» облик во что угодно сама писательница придает подчеркнуто символическое значение, а критики производят десимволизацию, описывая это как страсть к гримированию и макияжу.

«В одном из ее романов есть поразительной эмоциональной силы фрагмент: ночью полуголая Настя чистит газовую плиту, и так ее возбуждает этот процесс, что она вдруг бросается к гардеробу, зеркалу и косметичке и делает стремглав из себя роковую и вполне бесстыжую красавицу — так, ни для кого, по дому пошляться» (КУРИЦЫН). То есть, с одной стороны, критики стараются «прописать» протагонистку и автора на традиционно женской (и потому маргинальной) территории: у плиты или у зеркала. C другой стороны, главная героиня Марининой интерпретируется как отступление от норм женственности.

Г. Дашевский в статье «Инструкции для лунных барышень» в подтверждение своей гипотезы о том, что тексты Марининой — это вариации на темы готического романа, пишет о Каменской как о готической героине, бестелесной и выморочной, аномальной (чтобы не сказать «ненормальной») «лунной барышне». Черты этой аномальности в изложении критика таковы: «Она мерзнет, недосыпает, не ест, бесконечно пьет кофе — напиток “голого интеллекта”». Она «не работает непосредственно с людьми <...>, в толпе она задыхается. <...> Безликая, невзрачная, она «могла бы быть красавицей», если бы решила воплотиться, но решительно отказывается покидать «свой лунный, бледный, аналитический мир». Она, как и положено готической героине, — «девица», барышня, почти ребенок. Этот ее статус не отменен замужеством, поскольку в современных российских представлениях девушку превращает в женщину не потеря девственности и не выход замуж, а только рождение ребенка <...>. Развязка у Марининой — «всегда только передышка, а не выход из подвала на волю, не свадьба со спасителем» (ДАШЕВСКИЙ 1998: 69). Используя перечень этих пейоративных характеристик, с помощью нехитрой операции легко восстановить «норму» женственности: это женщина-мать (вероятно, последнее — следствие счастливой встречи со спасителем), хорошо видимая, телесно воплощенная, без проблем со здоровьем, без вредных привычек. Если в ней и есть что-то «голое», то явно не интеллект. Короче, перед глазами — кустодиевская картина «Купчиха за чаем».

Раздражение критика фокусируется не на литературных качествах текста, а по преимуществу на моделях женственности, которые не соответствуют патриархатному стереотипу автора статьи. Тот страх перед жизнью, который для Дашевского суть марининской героини и марининских текстов ^[2], не является ли трансформированным отражением страха перед «странной женственностью»? Преодоление страха, дистанцирование происходит за счет уничижения женственности традиционно патриархатным путем — отодвиганием в маргинальность, соединением понятий женственность, женскость и неполноценность, дефектность, второсортность.

Последнее можно явно наблюдать и по тому, каким образом часть критиков обозначают круг читателей Марининой. Для них это не просто массовый читатель, иногда именуемый «интеллектуальным» критиком по-хамски «быдлом» и т.п., а потребительницы «женского чтива» — «совковые» тетки, т.е. репрезентации читательской аудитории в большинстве случаев гендерно маркированы. Эти читатели, например, не способны увидеть черты плагиата в произведениях своей любимицы. «Когда еще сонмы теток в мохеровых беретах и деревянных бусах, любовно собирающие все о Насте, доберутся до огромных пластов современного европейского детектива, — если вообще доберутся» (РОДИОНОВ). В другой заметке встречаем такие строчки: эти «порядочные дамы»«лузгают книги Марининой, как семечки», и, перемывая в автобусе косточки «очень даже известной в стране персоне», говорят: «Как ты думаешь, почему Настя так долго замуж не выходила? И детей не рожает, хотя ей уже 35...» — «Может, у нее тайный любовник есть, которого она про запас держит?» (ЖИБОРТ 1999).

У Л. Данилкина в отличие от Е. Жиборт голос читательницы — этакой «вечной тети Сони» из пародийных миниатюр Клары Новиковой — дается не как прямая, а как несобственно прямая речь. «Я так и знал, что grand-dame детективного жанра отреагирует на потерю части читателей <...> Но как? Изменит стиль письма? Погонит в шею свою Каменскую? Проклянет в письменной форме своих теток-читательниц? Нанесено два ответных удара, изумительных по мощи и адекватности. (Обсуждается роман «Когда боги смеются». — И. С.) Во-первых, Каменская подстриглась. Что “ну и что”? Парикмахершу хорошую нашла, по знакомству. Бесплатно. Короткую стрижку сделала, понимаете? На дому! Новое все! Челка, сзади коротко! Сохнут быстрее теперь! На шампунь меньше денег! Воду отключают когда, в тазу можно! Фен не надо! Электричество бережешь!» (ДАНИЛКИН).

Мужчины, как интеллектуалы и читатели «первого сорта», читают женское чтиво редко, а если и читают, то тайком, стыдясь своего падения. «Благоверные к женскому чтиву относятся, как подобает настоящим мужчинам, с пренебрежением, граничащим с брезгливостью» (ЖИБОРТ). Они полагают, что «женщины не умеют писать детективы». Дабы не гневить столь радикально настроенных покупателей, во многих книжных магазинах женскую литературу от мужской стараются каким-то образом отделить. Например, выставляют в разных частях зала» (ЖИБОРТ). Мужчины-читатели стыдятся заходить в это книжное «гетто», как в гинекологическое отделение больницы.

Выходит, что читатели (читательницы) «женского чтива» — простые, неинтеллектуальные, наивные, дикие, эмоционально уязвимые. Все это очень знакомые патриархатные характеристики ^[3], традиционно связываемые с «женским» в противоположность «мужскому». В нашем случае «женское» дополнительно связывается также с «совковым», неуспешным, с постыдной бедностью (знаки которой — «мохеровые береты» и «деревянные бусы»). Впрочем, неуспешность, социальная маргинальность в данном случае является еще одним псевдонимом дикости и непросвещенности — неумения избавиться от примет «совковости» и красиво вписаться в светлое капиталистическое настоящее.

Для неврастеничек в мохеровых беретах чтение «мыльных» женских детективов — библиотерапия. В то время как Настоящий читатель = настоящий мужчина не будет без стыда и иронической оглядки читать это женское (по определению второсортное и недоброкачественное) да еще и детективное (по определению не принадлежащее к Литературе), он должен публично дистанцироваться от симпатии к Марининой, дабы доказать свою «настоящесть». Здесь мне недаром приходится говорить «Он», несмотря на то, что авторы многих статей — женщины. Последним часто приходится прикладывать еще больше усилий для подобного дистанцирования, искупая свой «первородный грех» принадлежности ко «второму полу».

Все вышеприведенные наблюдения приводят в выводу, что критики Марининой исправно воспроизводят в своих оценках патриархатные стереотипы, существовавшие еще и 200 лет назад и подробно изученные феминистской и гендерно ориентированной критикой на самом различном материале (см., например: SHOWALTER 1977: 13-20; GILBERT& GUBAR 1988: 4-44).

Это, с одной стороны, показывает, насколько влиятельна патриархатная модель в русской литературе и критике, насколько консервативно российское сознание, и как мало оно изменилось со времен приснопамятного женофобного памфлета Николая Веревкина «Женщина-писательница», появившегося в 40-х годах позапрошлого столетия.

Однако есть и нечто новое, связанное с понятием «феминизм» и с его нынешним бытованием на русской почве. Разговор о феминизме неизбежно возникает в критических статьях о Марининой. «У Марининой происходит любопытная подмена — главным интеллектуальным центром становится женщина, что вроде бы противоречит советской детективной традиции, согласно которой женщина может быть лишь “другом и помощницей”. Но этот (не побоюсь этого слова) феминизм почему-то не вызывает читательского раздражения, этот факт даже не замечается. Как будто так и должно быть. Может быть, недаром автор навязчиво педалирует некрасивость героини; ведь красивые женщины в ее романах — всегда персонажи отрицательные. Такое наложение новой политкорректности на привычные сюжетные матрицы и порождает особенно приятное чтение» (ПРОХОРОВА и др. 1998: 39).

«Каменская — воплощенная женская мечта: сохранить все женские слабости, но быть круче всех мужиков. За образ Каменской, которая держит своего мужа под каблуком, не умеет готовить и не хочет иметь детей, Маринину часто причисляют к феминисткам. Но она к ним совсем не относится — поэтому и нашла путь к сердцу российских, чуждых феминизму, женщин. Амбиции героини Александры Марининой не идут дальше того, чтобы показать мужчинам, что она тоже кое-что может — и получше, чем они» (НАРИНСКАЯ 19981: 65).

«Анастасия, как и Маринина, — плохая хозяйка и домашним хлопотам предпочитает работу. И поэтому муж героини ее книги, впрочем, как и самой писательницы, взял всю женскую ношу на себя. Феминистки в восторге» (АНДРЕЕВА).

Кажется, журналистки — авторы двух последних цитат, точнее уловили суть профеминистских тенденций Марининой, чем уважаемый редактор журнала «Новое литературное обозрение». В той сюжетной парадигме, которую нарисовала И. Прохорова: некрасивая женщина, целиком сосредоточенная на работе, — нет ничего нового по сравнению с советской традицией и в принципе нет ничего феминистского. Такая героиня потому и сосредоточена на работе, что дефектна как женщина, некрасива, не может полноценно выполнять роль жены и матери. Надо добавить, что и к романам Марининой высказывание Прохоровой имеет отдаленное отношение.

Вся суть феминистских новаций Марининой, на мой взгляд, в том, что ее героиня выбирает удобные для себя модели поведения в сфере семьи, в отношениях с мужчиной/мужем и родителями, не оглядываясь на традиционный набор женских добродетелей (верная супруга и добродетельная мать), и не наказана за это «отступничество». В этом смысле, я согласна со словами Елены Гощило, которые приводит в своей статье Е. Трофимова, что «Маринина со своей Настей Каменской сделали для изменения патриархатного менталитета в России много больше, чем все феминистские движения и научные работы» (ТРОФИМОВА 2001:171).

Однако, с другой стороны, романы Марининой, критические работы о них, интервью с писательницей показывают противоречивость представлений о феминизме в современной России и демонстрируют особенности национального феминизма. В этом смысле безусловно удачно название материала о Марининой в петербургской газете «На дне»: «Александра Маринина как зеркало русского феминизма».

Этот русский или, как говорится в газете, «новорусский феминизм» крайне непоследователен и сам себя боится. Попытка дистанцироваться от «неприличного» понятия ясно видна в цитированных выше статьях. И сама Маринина в интервью, обсуждая болезненные вопросы бытия женщины в патриархатном и сексистски ориентированном социуме, часто делает после шага вперед «два шага назад», боясь быть заподозренной в дурной болезни «феминизма»:

« — Ваша героиня — довольно нестандартная женщина для нашей страны. Благодаря ей вас многие считают феминисткой.

— Ничего подобного, Я просто пишу про себя. У меня отношения с мужем именно такие. И на работе <...> все ко мне бегали за советом. Я не считаю себя особенной — по вкусам, по пристрастиям, по всему остальному я довольно типичная россиянка. Хотя, конечно, я раздумывала о положении женщины у нас, потому что я сама прошла через все это. Если вы женщина, вам не положено. Женщина — вас не назначат. И через страдания, что я — моральный урод, потому что не такая, как все. Мне казалось: что же такое — все хотят иметь детей, а я не хочу. Все женщины стремятся быть замужем, а мне как-то все равно. Наверное, это неправильно. Но я решила создать такую героиню, полагая, что чем-то, может быть, она отличается от окружающих (как любой человек). Но тем не менее она не является невероятной по своим характеристикам» (НАРИНСКАЯ 19982: 67).

Или из другого интервью:

« — Возвращаясь к “женскому вопросу”: какой, по-вашему, будет женщина России в новом тысячелетии? Ее окончательно изменят эмансипация и наши нелегкие социальные условия, требующие максимальных способностей к выживанию? Или все же традиционный тип русской женщины — доброй, мягкой, сострадательной — сумеет остаться неизменным?

— Генетический тип не может поменяться за 30-50 лет, это так быстро не делается. Пожалуй, быть женщиной в любом государстве и в любой период времени труднее. Я очень надеюсь, что “русская женщина”, образно говоря, сохранится как вид. Хотя современная жизнь и диктует свои условия. Сейчас больше женщин-руководителей, женщин-финансистов, женщин, делающих быструю и успешную карьеру; женщин за рулем, наконец! Другой вопрос, насколько это понравится мужчинам» (ПОНАРИНА).

Вот ответ А. Марининой при встрече с читателями: «Я не вижу ничего плохого в том, что женщина по складу ума, по полученному образованию, по природным способностям может работать так, чтобы обеспечивать семью, ничего плохого и трагического в том нет, что мужчина зарабатывает меньше. Каждый человек свободен заниматься тем, что у него хорошо получается. И это не феминизм. Это — равноправие полов» (АНДРЕЕВА).

Говорить в феминистском дискурсе, всячески открещиваясь от понятия «феминизм», — это чрезвычайно характерно для российской ситуации, где в массовом сознании (усиленно поддерживаемом СМИ) феминистки — это или лесбиянки-мужененавистницы, или сходящие с ума от сексуальной неудовлетворенности старые девы, или уродицы. При этом, что научно-исследовательские гендерные центры и профеминистские организации в общем «страшно далеки от народа» и часто имеют репутацию «западных содержанок».

Изменение положения женщин, которое происходит в России в настоящее время, обретение ими «феминистского самосознания» в повседневном поведении и на уровне определения собственной идентичности постепенно продвигается. Многие исповедующие «феминистские парадигмы самоопределения и поведения женщины не осознают этого, как мольеровский г-н Журден не знал, что он говорит прозой». В процессе социологического интервью зафиксирована реакция одной из женщин: «Надо же, я всю жизнь так думала, значит я — феминистка» (ТЁМКИНА 1995: 6; см. также: УШАКИН 1998; АРБАТОВА 1995; CHEAURЙ 1997; CHEAURЙ 2000;? ВАНИЦКИЙ 2000). При этом замечу, что все это соединяется с усилением патриархатно-сексистского давления, прежде всего через СМИ. Можно согласиться с высказыванием, что в «культуре 90-х годов возникла новая патриархатно-порнографическая парадигма репрезентации женщин» (МИХАЙЛОВА: 2000: 151; см. также: Т. Максимова, Т. Барчунова, А. Дерябин//БАРЧУНОВА 1998: 47-136).

В этом смысле и тексты Марининой, где эмансипированная Настя «утеплена» страхами, беспомощностью и инфантильностью, окружена множеством отцов и покровителей (Колобок, Чистяков, Заточный, отчим, Денисов), а Томилина уравновешена лубочной Ирочкой Миловановой; и непоследовательность высказываний писательницы в интервью; и пестрота суждений критики, чьи патриархатные взгляды, представленные выше, соседствуют с иными представлениями о женском герое и женском детективе, — как нельзя лучше отражают ситуацию в современном русском обществе, по крайней мере, в ее гендерном аспекте.

1. АГАТОВА, К. Женский батальон четко исполняет команду «Ложись!»// «Комсомольская правда». 22 января, 1998. № 12 (21746). С. 4.

2. АНДРЕЕВА, С. Встреча с русской Агатой Кристи // Russian Culture Navigator // www.vor.ru/culture/cultarch141_rus.html.

3. АРБАТОВА, М. Женская литература как факт состоятельности отечественного феминизма // Преображение. 1995. № 3. С. 26-27.

4. БАРЧУНОВА, Т. В. (ред). Потолок пола. — Новосибирск: НГУ — Ресурсный Центр гуманитарного образования, 1998.

5. ДАНИЛКИН, Л. Александра Маринина «Когда боги смеются» (по материалам журнала «Афиша»// www.afisha.ru/knigi-review.phtml?id=82795.

6. ДАШЕВСКИЙ, Г. Инструкции для лунных барышень: Зачем нужно читать романы Марининой // Эксперт. 1998. № 10. С. 69.

7. ДУБИН, Б. Слово-письмо-литература: Очерки по социологии современной культуры. — М.: НЛО, 2001.

8. ЖИБОРТ, Е. Постельный роман // Голос Череповца, 1999 // http://dima.metacom.ru/scripts/dbp/voice/rsel.dbp?pid=5193.

9. ИВАНИЦКИЙ, В. Г. От женской литературы к «женскому роману»? (парабола самоопределения современной женской литературы). // Общественные науки и современность. 2000. № 4. С. 151-163.

10. КАВЕЛТИ, Дж. Г. Изучение литературных формул // НЛО. 1996. № 26. С. 46-47.

11. КАЛАШНИКОВА, С. Книжный развал. Страсти-мордасти с национальным колоритом // Новгородские ведомости 37 (1285) // http://www.niac.natm./ru/pressa.ns (13 марта 1998 года).

12. КАШПЕЕВА, Полина (Лиора Ган). Обнаженная натура. Часть первая «Журналисты и все-все-все, или Неправильный близнец»// http://www.natura.peopels.ru/?id=32.

13. КУРИЦЫН, В. Александра Маринина // http://guelman.ru/slava/writers/marin.htm.

14. КУШЛИНА, О. Полтора квадратных метра // Русский журнал // www.russ.ru/journal/krug/99-03-04/kushlina.htm.

15. МЕЛА, Э. Игра чужими масками: детективы Александры Марининой // Филологические науки (под ред. Г. Виноград и Е. Трофимовой). 2000. № 3. С. 93-103.

16. МЕНЦЕЛЬ, Б. Что такое «популярная литература»// НЛО. 1999. № 40 (6). С. 391-407 (о Марининой — с. 402-404).

17. МИХАЙЛОВА, Т. В постели с «Огоньком» (Визуальная репрезентация женщин в российских СМИ 1990-х годов) // Женщина и визуальные знаки. — М.: Идея-Пресс, 2000. С. 144-151.

18. НАРИНСКАЯ, А. Кровь и любовь в одном флаконе: Александра Маринина как предмет российского экспорта // Эксперт. 19981. № 10. С. 64-65.

19. НАРИНСКАЯ, А. Постоянный герой не может быть отрицательным: Интервью писательницы, скрывающейся под псевдонимом Александры Марининой. // Эксперт. 19982. № 10. С. 67.

20. ОБУХОВА, В. & ПОЛЬШИНА, Е. По законам жанра тайна должна быть раскрыта // http://gazeta-s.nm.ru/nov/00/st474.html.

21. ОВЧИННИКОВ, И. Маятник Марининой // Русский журнал // www.russ.ru/journal/krug/99-03-04/ovchin.htm

22. ПРОХОРОВА, И., ДАШЕВСКИЙ, Г., ДУБИН, Б., КОЗЛОВ, С., НОСОВ, А. На Rendez-vous c Марининой. «Круглый стол», состоявшийся 17 апреля 1998 года // Неприкосно венный запас. 1998. № 1. С. 39-44.

23. ПОНАРИНА, А. Александра Маринина: «Преступность — неизбежный атрибут существования социума»// Аргументы и факты. Разбор // www.aif.ru.razbor/62/rzb17_05.php.

24. РОДИОНОВ, А. Литературная небытовуха. Каменская. Смерть и немного лжи // ФАС: Популярный сатирический журнал // www.fasonline.ru/59/981627716.html.

25. САВКИНА, И. Провинциалки русской литературы (женская проза 30-40-х годов
XIX века (серия FrauenLiteraturGeschichte: Texte und Materialien zur russischen Frauenliteratur) Verlag F. K. Go pfert-Wilhelmshorst, 1998.

26. ТЁМКИНА, А. Феминизм: Запад и Россия // Преображение, 1995, № 3. С. 5- 17.

27. ТОЛСТОЙ, Л. Н. Собр. соч. в 22-х тт. Т.VIII. — М.: Художественная литература, 1981.

28. ТОПОРОВ, В. Зачем плейбой наехал на бой-бабу // Комар: серьезная общественно-политическая газета народного удивления. № 17 (18) //www.komar.spb.ru/archive/18/20.html.

29. ТРЕППЕР, Х. Филипп Марлоу в шелковых чулках, или Женоненавистничество в русском женском детективе // НЛО. 1999. № 40 (6). С. 408- 420.

30. «ТРИЛЛЕР ПО — ЖЕНСКИ»// Петербургский книжный вестник On-Line // http://bookman.spb.ru/01/mar/mar.htm.

31. ТРОФИМОВА, Е. Феномен романов Александры Марининой в контексте современной русской культуры // «Общественные науки и современность» РАН. 2001. № 4.
C.168-177.

32. УШАКИН, С. Пол как идеологический продукт: о некоторых направлениях в российском феминизме // Преображение. 1998. № 6. С. 5-16.

33. ЭРИХ — ХЕФЕЛИ, В. К вопросу о становлении концепции женственности в буржуазном обществе XVIII века: психоисторическая значимость героини Ж. — Ж. Руссо Софи // Пол. Гендер. Культура (под ред. Э. Шоре и К. Хайдер). — М.: РГГУ, 1999. С. 55-107.

34. ВЬRGER, Ch. Leben Schreiben: Die Klassik, die Romantik und der Ort der Frauen. Stuttgart: J. B. Metzlersche Verlagsbuchhandlung, 1990.

35. CHEAURЙ, E. Feminismus а la russe. Gesellschaftskrise und Geschlechterdiskurs. In: Cheauгй, Elisabeth (Hrsg.) Kultur und Krise: Russland in 1987-1997. Berlin. 1997. S. 151-178.

36. CHEAURЙ, E. «Eine Frau ist eine Frau...»: Beobachtungen zur russischen Feminismus-Diskussion. In: Frauen in der Kultur: Tendenzen in Mittel- und Osteurope nach der Wende. Innsburck, 2000. S. 129-139.

37. GILBERT, S. & GUBAR, S. The Madwomen in the Attic: The Woman Writer and the Nineteenth Century Literary Imagination, New Haven, Yale Uni versity Press, 1988.

38. MOI, T. Sexual/Textual politics: Feminist Literary Theory: London and New York: Routledge,1985.

39. NEPOMNYASHCHY, C. T. Markets, Mirrors and Mayhem: Aleksandra Marinina and the Rise of the New Russian Detective // Consuming Russia. Ed. by A. M. Barker. Duke University Press, Durham/London, 1999. P. 161-191.

40. SHOWALTER, E. A Literature of Their Own: British Women Novel ists from Brontл to Lessing, Princeton (N. J.), Princeton University Press, 1977

41. STANTON, D. C. Autogynography: Is the Subject Different? In.: The Female Autograph: Theory and Practice of Autobiography from the Tenth to the Twentieth Century. Ed by Domna C. Stanton. Chicago and London: the Uni versity of Chicago Press, 1987.