главная страница
		поиск       помощь

— А ты просто фригидная — сказал он, когда они проходили мимо памятника Горькому. Ей стало обидно, что он больше не касался ее демисезонного пальто, шел где-то поодаль и жевал розовую финскую жвачку. Фригида-Фетида-Фемида — наверно, это какая-то богиня с беззрачковыми глазами из учебника истории, разделяющая страницу с прекрасным безруким Аполлоном у ободранного куста. (Кажется, это было в главе о нашествии варваров... или нет, еще до нашествия...) Она поймала свое сконфуженное отражение в витрине магазина "Фарфор". Было как-то сыро и неловко. Хотелось все переиграть в обратную сторону, как в кино, пройти задом к памятнику Горького, положить Сашину руку на плечи, поцеловать его в замерзший шарф, не доходя до давно поблекшего сиреневатого неонового "Ф". Но было уже поздно, они уже пересекли трамвайные рельсы, выходили к неминуемому парку Ленина и огням Мюзик-холла...

— Девушка, вы крайняя?

— Да.

— Ну, я только после вас. А это за чем очередь?

— За справками.

— А касса справок не дает... Вы что, не отсюда?

— Я отсюда.

— А если вы отсюда, то зачем вам справки?

— Ищу пропавших одноклассников.

— А, это другое дело, а я уж думал, вы нездешняя.

— Я здешняя.

— Здешняя и крайняя? Ну, тогда я за вами.

Аня поняла, что она разучилась болтать в очередях. Она уехала из Ленинграда двенадцать лет назад, и тогда ей сказали, что она никогда не сможет вернуться. Теперь же ее приветствовали на границе, как заслуженного интуриста. Она покупала апельсиновый сок за доллары и коллекционировала октябрятские звездочки. А вчера у Гостиного Двора она приобрела маленький алый вымпел конца пятидесятых с вышитыми золотыми буквами "знатной свинарке за доблестный труд" и после этого чувствовала себя как-то неловко. Ей очень хотелось походить на свою, но она постоянно себя выдавала.

Аня родилась на Седьмой Советской улице г. Ленинграда, а теперь жила на Десятой Западной г. Нью-Йорка, Она привыкла к Нью-Йорку и чувствовала себя там как дома — как все в Нью-Йорке, не дома, а как дома. Она гордилась, что ее английский лучше, чем английский нью-йоркских таксистов, и была завсегдатай в "Lox Around the Clock". Она была невротична, как все ньюйоркцы, и жила по расписанию — с утра металась по временным работам, иногда озвучивая рекламы с иностранным акцентом: "ЛАРТА — маслозаменитель — без жира и без калорий, свежо и натурально, как первая любовь". Монтаж — парижские мансарды — камера наезжает на молодую девушку, размытый двойник Изабеллы Росселини. "Мы были бедны, но по утрам он приносил мне ЛАРТУ... О, я не могу поверить, что это не масло, — шептала она, — оно естественно, как наша любовь". "Пожалуйста, дышите свободно, — говорил режиссер, — ЛАРТА — и слегка картавьте: лар-та, вот так, ларта, чисто и натурально... — нет, раздвиньте губы и прижмите к небу спинку языка: ЛАРТА — свободно и естественно, как наша любовь". Она не прошла конкурс на рекламу японского пива: "Революция заварилась на Востоке... как, вы не слышали? — прекрасная японка в кимоно на золото-красном фоне рядом с полуодетым самураем — революция — в пиве..." Роль отдали румынке. После этого ее просили петь "Подмосковные вечера" за кадром, в то время как русская красавица влюбляется в пепси-колу, но у нее не было голоса. По вечерам Аня подрабатывала официанткой в кафе Борджиа, а в остальное время была, как и многие, вечной студенткой. Она с трудом оплачивала квартиру и писала работу "Об имидже революции во французской мелодраме". По дороге домой Аня давала деньги уличным бездомным, но только 50 центов, только на кофе, а иногда она проходила мимо, притворяясь, что не понимает по-английски: "Аи ноу Энглисш", — как будто бездомным было какое-то дело до ее произношения.

В Нью-Йорке легко быть иностранцем, не просто иностранцем, а коренным иностранцем — нью-йоркцем, который может легко побеседовать на нью-йоркские темы о том, что стандарты в искусстве всегда катятся вниз, а цены вверх, и в Soho уже никого не осталось, — только дилеры и бездомные. А впридачу к этому у нее был легкий русский акцент; русский акцент добавлял изюминку и шел к ней, как дрессинг к салату. "Какой вы желаете дрессинг? — бывало, спрашивал официант, крашеный блондин в сиреневом галстуке, поднося ей ледяную воду, — у нас всегда есть выбор — итальянский, французский, манхэттэнский, русский или голубой сыр — всего 35 центов экстра". "Русский, пожалуйста, — говорила Аня, — и не забудьте горчицу".

— Простите, здесь дают швейцарское мороженое?

— Нет, здесь дают справки.

— А мне справки не нужны...

— Ага.

Как и многие другие, Аня не знала толком, за чем она стояла. Она просто проходила мимо знакомого улыбающегося Горького, с удовольствием глядящего на парк Ленина, и увидела маленький киоск. Она думала, что там продают русские сувениры по кооперативным ценам, а там выдавали справки, почти за бесценок. Ане нужно было убить время — сесть было негде, кафе были закрыты на вечный переучет, так что можно было только стоять. Аня чувствовала себя крайне неудобно. Ее тело было как-то напряжено, она не могла спокойно жестикулировать, улыбаться людям, иногда равнодушно желать им приятного дня, спокойно молчать за чашкой кофе, быть одной, сидеть подвернув ноги, говорить с легким акцентом, быть неженственной по собственному выбору, ругать рекламу маслозаменителей, Джоржа Буша и ресессию — по-английски, конечно. Тогда ей захотелось чего-нибудь аполитичного, какого-нибудь русского романа — сувенир на память о первой любви, о подростках, о мертвых душах и буревестниках. "Первая любовь придет и уйдет, — пела в те далекие брежневские времена прекрасная югославка Радмила Караклаич, глядя в романтическое морское никуда, где-то неподалеку от ныне разрушенного города Дубровника, — как прилив и отлив". Аня решила найти две свои первые пятнадцатилетние любви, — двух антиподов, Сашу и Мишу, отношения с которыми оборвались без последней точки. Она любила концы романов. С Сашей они разошлись после первого объяснения во фригидности и горького поцелуя, а с Мишей после их секретного пакта и мистической наполеоновско-ницшеанской эротики. Саша был блондин, а Миша — брюнет, Саша был ее официальный роман, а Миша -тайно-телефонный, Саша был красавец, Миша — интеллигент, с Сашей они гуляли в центре, в парке Ленина, а с Мишей — на карповских задворках. Так как выдавали только две справки на человека, она выбрала Сашу и Мишу.

В белом плаще с кровавой подкладкой... Саша был прекрасен. У него была большая родинка на левой щеке, карие глаза и мягкие кудри. Саша носил длинный шарф и пел песни Сальваторе Адамо о падающем снеге: "Падает снег, вы сегодня не пришли, все побелело от тоски", — по-французски это звучало красивее. "Томбэ па неже... тю не вьендре па, сэ суар...", — мужественный картавящий голос обволакивал ее ласковой пеленой романтичной иностранности. Тихо падающий французский снег смягчал их неловкость. Говорить им было не о чем. Они вместе жевали финскую резинку "спеарминт". Саша немного упал в ее глазах, когда она узнала, что он не читал Пастернака, но что поделаешь, зато он пел красивые песни и был настоящим мужчиной. Быть с настоящим мужчиной иногда скучновато, но зато очень почетно. И вот однажды, когда они проходили мимо памятника Горькому, что-то теплое, небритое и влажное прижалось к ее губам, она почувствовала, что он очень старается, и это может, наконец, произойти. Она лизнула его губы, пахнущие "спеарминтом", но он вдруг отодвинулся и перестал стараться.

— Ты просто фригидная, — сказал он очень серьезно. Фригидна — так это называется, эта невнятность, замешательство, неловкость, возбуждение и влажность... Фригидна, фригидна, фригидна, коварная богиня Неловкости...

— Тут соки не привозили?

— Нет.

— А напиток абрикосовый кончился?

— Нет, это очередь в бюро справок.

— А вы что, не из Питера?

Миша не умел петь и не любил Сальваторе Адамо. По телефону они говорили исключительно о Ницше, об оргазмах и о желании власти. Думая о Мише, Аня вспомнила неудобный общественный табурет, приставленный к коммунальному телефону, на котором она сидела, как цапля, считая черные и белые кафельные плитки коридора. Пока Мишу вызывали к телефону, она играла в воображаемые дамки сама с собой и сама себе немножко поддавалась. Их с Мишей глубокая интимность была застрахована телефонной анонимностью и коммунальной общественностью. Когда речь заходила об оргазмах, соседка тетя Валя начинала ворковать у замочной скважины и шуршать домашними тапочками. Тут уже не до воли к власти и не до антихристов... В такой обстановке просто не поговоришь!

С Мишей они познакомились на чертовом колесе в Центральном парке культуры имени Кирова. "Он довольно хорошенький, — сказала о Мише Анина подружка, — но у него такие розовые щеки, просто как у девочки...". "У него такие розовые щеки, просто как у девочки...", — эта странная фраза носилась за Аней весь день, перепевалась в несмазанных цепях чертова колеса, в силах притяжения и отталкивания, когда их бросало врозь, а потом приближало друг к другу в момент счастливой карусельной близости.

А ты помнишь, как давно, по весне,
Мы на чертовом кружились колесе...
Колесо, колесо, и летит твое лицо.

А я лечу с тобой снова, я лечу, оу!

— Эх!

— А?

— По-моему, там было "я лечу — эх!..." Да, именно "эх! и одно слово я кричу..." Вы знаете, давно не слышал эту песню по радио... лет десять, наверное... Сейчас как-то это уже не поют...

— Да я не знаю, чего она ко мне привязалась...

— "Кричу "люблю" и лечу я к звездам, лечу и вновь кричу..."

— Нет, там было наоборот: "кричу и вновь лечу..."

— Ну не все ли равно, прошло столько лет... кажется, ее пел Муслим Магомаев, помните, в программе "Голубой огонек"... бывало, перед Новым годом мы зажигали большую елочную звезду... я был тогда еще женат и мой сын не вернулся из армии. Теща всегда делала селедку под шубой — помните, салат такой был, когда еще была селедка — и мы включали телевизор. Ильич вещал за кадром что-то знакомое и родное, желая нам всем прекрасного будущего, счастья в личной жизни и успехов в труде... А потом я резал селедку под шубой, а Муслим Магомаев пел о чертовом колесе... "Но ты помнишь, как давно, по весне, мы на чертовом кружились колесе...колесо, колесо"... в последние годы, правда, больше пели о тундре... "Мы поедем, мы помчимся за оленем утром ранним, ты увидишь, что напрасно..." Вот так и помчались...

Аня боялась потерять Мишино лицо в последнем круге чертова колеса. Как там во втором куплете: "Эх... кричу "люблю" и лечу я к звездам, кричу и вновь лечу". А потом опять все сначала, все быстрее и быстрее — "кричу "люблю" и лечу я к звездам... лечу, лечу, лечу". Но в этом вихре волнений, во взлетах чертова колеса, в прохладном воздухе ленинградской весны Мишины щеки становились все розовее и розовее. Он краснел, как девочка. Это была не судьба.

После чертова колеса были телефонные разговоры и наконец последняя встреча, которая должна была соединить их навсегда и воплотить их глубинный контакт. Она вышла из парадной и завернула с площади Льва Толстого на Карповку. Она прошла мимо огромного Ленина, связанного из красной сетки, модернового Ленина шестидесятников, развевающегося на ветру между Домом мод и Дворцом культуры. За памятником Изобретателю связи начиналась бестрамвайная глушь, старый ботанический сад и покосившиеся детские оранжереи. Миша искал какую-то пограничную зону для проведения тайного ритуала. "Это можно совершить только раз в жизни, — сказал он, — Наполеон сделал это Жозефине".

Она должна была встать у запертой решетки ботанического сада и широко раскрыть глаза. Он коснулся языком ее глаз, обвел их очертания, углубясь в темноту ее взгляда, но сохраняя интимную пропасть зрачка. На минуту он овладел ее зрением, увлажнил его изнутри, и они замерли. Пакт был скреплен без крови и чернил, по-наполеоновски просто.

— Девушка, а вы бумажки подписали? Нет, красными чернилами я не принимаю...

— Простите, у меня такой почерк...

— Вы, пожалуйста, поспешите. Информация закрывается через час.

— А мы уже два часа стоим...

— Ну а это ваше личное дело... вчера люди три часа стояли... Не за хлебом же...

— Да, кстати о хлебе, я такие пряники позавчера здесь купила... Знаете, в виде сердечек, по три рубля штука, в кооперативной булочной... Раньше такие тридцать копеек стоили...

— Раньше, раньше... раньше пряников не было, особенно сердечек... Любят у нас все охаять...

— Слушайте, граждане, в таких условиях невозможно работать... я в таком шуме справок не выдаю...

А в Нью-Йорке, с каким-то стыдом подумала Аня, всегда есть десять сортов хлеба — с калориями, без калорий, с жиром и без жира, и даже хлеб без хлеба — незамерзающий, нечерствеющий, вечно молодой синтетический хлеб. А иногда бежишь в дорогой магазин, за тридевять земель, чтоб купить хлеб, который все-таки умеет черстветь, и потому хрупок и дорог, и произносится по-европейски, в нос. Она не принимала участия в очередном разговоре, а старательно дышала на замерзшую оконечность старой шариковой ручки "I love New-York, "привезенной для подарков. Нужно было сосредоточиться, вспомнить все, что можно об анкетных данных, не пропустить графы. Два странных, отталкивающе-интимных эпизода было все, что она помнила о Саше и Мише... Остальное были неоправданные слухи... да и те почти десятилетней давности...

О Саше говорили разное. Что он позаигрывал с черным рынком, а потом обрезал свои белокурые кудри и связи с интуристами и пошел в высшую военную школу. Он был сделан из хорошего теста, "right stuff", как говорят американцы, его папа был капитаном, и он пошел по его стопам. Он женился на милой девочке-однокласснице во дворце бракосочетания со всеми делами, с фатой, машиной с желтыми лентами и возложением цветов на Марсовом поле. Это было в конце семидесятых. Но потом что-то пошло не так. Никто из общих знакомых точно не знал. Через несколько лет он стал терять волосы. Говорили, что облучился, получил чрезмерную дозу радиации... Ему пришлось уйти со службы, он запил, уехал из Ленинграда, но потом, кажется, вернулся и жил по-прежнему на Васильевском. Кто-то видел его в метро, но он почему-то не поздоровался, кто знает, может, это был не он...

А вот Мише, говорили, повезло. Как и Саша, он не общался со старыми друзьями, да эти старые друзья не общались и друг с другом, так, собирались изредка, когда кто-то приезжал или уезжал. В конце семидесятых Миша пошел на философский факультет. Он поступил на вечернее, и его забрали в армию служить на китайской границе. Там он получил власть, ту самую, о которой мечтал. Солдаты чистили ему ботинки, ведь он был единственным с десятиклассным образованием. Солдаты чистили ему ботинки долго и тщательно, не оставляя ни пылинки, сидя перед ним на корточках. В двадцать один год он вступил в партию и в знаменательном 1980 году стал одним из главных организаторов Ленинградского комитета Олимпийских игр. Олимпийские игры, последнее грандиозное зрелище брежневской эпохи, последний акт холодной — или к тому времени уже просто прохладной — войны, с участием медведей и атлетов из братских социалистических стран. Тогда Миша вдруг позвонил Ане после пяти лет молчания. Он был очень любезен и предложил достать ей цейлонского чая по специальным олимпийским талонам.

Она долго не могла простить ему этот чай. Она уже "сидела в подаче" и была выгнана из института "по собственному желанию". Многие друзья перестали приходить, иногда звонили из автомата, говорили виноватым голосом и неожиданно прерывали разговор, когда в телефоне что-то скрипело: "Ой, извини... больше двушки нет..." Ну понятно, никто никого не хотел подвести, никто ни в чем не был виноват, и чая действительно не было... Аня постоянно собирала справки, справки из всех возможных инстанций, которые имели или не имели к ней "материальных претензий". Тогда ей часто мерещилась встреча с Мишей где-то в переходе метро. Он, свеже-загорелый, в новенькой футболке с олимпийским медведем, сделанной в Финляндии, крикнет ей: "Привет, я уезжаю в Москву!" А она в ответ: "А я — в Америку!" Пешеходы в подземном переходе мгновенно расступятся перед ними, поглядят с подозрением, словно фотографируя их вдвоем темными всевидящими зрачками глаз. И тогда Мишины щеки опять покроются румянцем, как в старые добрые времена, и он растворится в толпе.

Но все это было двенадцать лет назад, и проблем с чаем у нее больше не было... Те два прикосновения — реальных и придуманных — с Сашей и Мишей были, как маленькие спасительные круги памяти, раздутые до предела и с дыркой в середине. Хотелось схватиться за круг и просто поплыть по течению в прошлое несовершенного вида, кинуть друг другу нетонущий воздушный мячик-глобус, поиграть в праздничные раскидайчики воспоминаний из цветной фольги.

Аня уже прошлась по памятным местам мимо постаревшего, но все еще жизнерадостного памятника Горькому, мимо неонового знака забитого наглухо магазина "фарфор". На площади Льва Толстого она нашла красноватую тень исчезнувшего Ленина. А вокруг ее дома на Большом проспекте валялись оборванные телефонные провода. Дом был полуразрушен, коммунальные перегородки сломаны и квартиры приобрели опять просторные первозданные планы. Среди хлама и известки на запыленном кафеле в знакомую черно-белую клетку валялись обрывки старых календарей 1979 года, куски разбитых французских пластинок, чьи-то огромные шлепанцы и обрывки обоев — тех самых, в глупую желтую елочку. Напротив были окна с бездонными балконами и невероятно как выжившими засухоустойчивыми растениями, цеплявшимися корнями за воздух. В пробоине двора, там, где когда-то был черный ход, любимое место дворовой шпаны, бродил как потерянный старый добродушный пьяница. Остановившись, он уныло испражнился у скелета старой лестницы.

"Ok' it's time to go, — сказала она себе по-английски — Enough is enough..."

— Гражданин, запомните, кто крайний, и больше очередь не занимать...

— А больше никого и нет... все свои...

— Приготовьте ваш вопрос заранее... Год и место рождения, национальность, постоянное место жительства, если известно, конечно...

Аня соскучилась по дому. Она вспомнила свою нью-йоркскую квартиру, не загроможденную и просторную, Свободную и без претензий на уют, и ей вдруг захотелось послушать свой автоответчик и пошелестеть страницами "New-York Times", узнать, кто умер и кто Женился, и какое линжере (lingerie) носят на Пятой авеню. Ленинград казался ей усталым и облупленным, какой-то неисправимой театральной декорацией. Хотелось его немножечко подновить, сделать все чистенько и грандиозно, по-голливудски... нет, не совсем по-голливудски, оставить немного болотного, тусклого, серо-зеленого цвета и любимой потрескавшейся краски на фасаде стиля ампир.

И все-таки, нам надо встретиться, Саша, Миша, всем втроем, посидеть, поговорить о славных восьмидесятых! Может быть, мы в чем-то поможем друг другу или просто развлечемся и отвлечемся, заполним белые пятна наших романов... А где мы увидимся? Какой мы выберем задник для нашей встречи? Нет, только не метро... и не Храм — на — Крови... говорят, он больше не в лесах... Трудно поверить! Давайте встретимся на мосту с золотыми крылатыми львами. Я нигде не видела таких красивых мостов. Let's have some fun... давайте говорить друг другу комплименты... это ничего, что без гитары... "о как приятны общие места, когда пройдя до середины"... нет, такой песни нет, я это сама сочинила...

Саша, ты не расстраивайся, в жизни все бывает... давай вместе пожуем "спеарминт", как в доброе старое время, вместе помолчим... и Бог с ним, с Пастернаком... Тебе очень шел тот белый шарф и длинное пальто... Мы просто принимали себя очень всерьез — и ты и я, и мы все старались выдавать себя за кого-то... Но все-таки, где ты выискал это странное латинское слово "фригидная"? А знаешь, в Америке фригидной бывает только погода, а женщины фригидными не бывают...

Миша, честное слово, я забыла про твой цейлонский чай или почти забыла. Я привезла тебе "Earl Gray"... Ты помнишь наши телефонные оргазмы в коммунальном коридоре? Вообще, ты что-нибудь помнишь? Это было или нет? Вкус твоего языка остался где-то в уголках моих глаз. А ты еще чувствуешь кисло-сладкий привкус моих зрачков? Ну как ты теперь, наверху или внизу? По-прежнему вне добра и зла... Ну, я шучу, конечно, это же Ницше... А что там у вас? Я читаю "Нью-Йорк Тайме" регулярно, но ты наверняка понимаешь все лучше...

А я нормально, привыкла. Люблю Нью-Йорк, ругаю его, как все нью-йоркцы, ругаю и люблю... Иногда езжу куда-нибудь на край света, на остров Ки Вест, в последний раз чуть было не подскользнулась на скалах... Это нужно, чтобы немножко отстраниться, опасно слишком привыкать к одному месту...

Друзья есть, подруга-феминистка из Швеции и канадский boyfriend. Он верит исключительно в моногамные отношения и уважает женский труд... Вот так... Секс хороший, и мы вместе ходим в Health Club, следим, чтобы не потолстеть. Но он говорит, что он еще не нашел себя. ("Кого-кого?" — ты переспросишь...). Да, я сама иногда не понимаю... как будто это можно просто так взять и найти... Ну ладно, надо бы выпить кофе...

Ты, наверное, знаешь тут места, а то я вчера пыталась выпить кофе со старой школьной подругой, но мы ничего не нашли. Забрели в буфет кинотеатра "Баррикада", взяли напиток темно-коричневатого цвета и хотели поговорить. Но потом начался "Крокодил Данди" и уборщица пыталась послать нас в зрительный зал, ведь буфет у нас только для кинозрителей... "Что вы, ребята, вы такого больше не увидите... это такой смешной фильм, наши таких делать не умеют." Мы думали, она хочет денег, купили билет, но в зал не пошли, ведь буфет был открыт до следующего сеанса, а нам нужно было поговорить. Но подозрение обслуживающего персонала росло с каждой минутой. Почему вы не как все? Все же пошли в зал, а вы что, особенные?

— Я уже видела "Крокодил Данди", — сказала я вежливо.

— Да где же вы могли его видеть, это же премьера...

— Я видела его в Новом Лондоне, в кинотеатре под открытым небом.

— Девушка, покиньте буфет, не видите, у меня тряпка сохнет...

Ну подожди, Миша, не уходи, может, мы где-нибудь еще пристроимся, поговорим... Я бы пригласила к себе, но это далеко...

— Служба информации закрывается через пятнадцать минут.

— Как же так, вы же сами сказали...

— Дайте мне "Книгу жалоб и предложений"!

— Извините, книги нет... Она у нас в центральном бюро на Невском, но они сегодня на переучете.

— Вот в этом-то все и дело, русские люди слишком любят жаловаться. Я бы вообще все эти книги жалоб запретил и оставил бы только книги конструктивных предложений...

— А вы что, депутат?

— Нет, а что?

— И мы очень рады, что вы не депутат... Люди имеют право на информацию... Если им информацию не дают, они имеют право жаловаться...

— А что жаловаться! По-моему, уж чего-чего, а информации в наше время пруд пруди... Хлеба нет, а информации сколько угодно...

— Простите, — сказала Аня, — тут написано: "Бюро информации работает с понедельника по четверг, с десяти до пяти. Перерыв: с часу до двух." Сейчас три сорок пять. Значит, бюро открыто еще час пятнадцать минут...

— А вы, девушка, откуда такая умная? Что, думаете, я читать не умею? Вы попробуйте тут поработать за два рубля в час... Я бы в кооперативе уже пятерку получала... а я вот не ухожу. Жалко мне таких, как вы. Кто-то же должен выдавать людям справки.

— Девушка, вы не здешняя?