главная страница
		поиск       помощь

Стоит мне приехать зимой в Истру хотя бы на неделю, быстро начинаю чувствовать — после Москвы — как рано темнеет, как остр мороз и страшновато на улице.

Дома тихо, слышен шорох в настольной лампе — “электрический ток бежит”, и после нескольких дней этой уединенной тишины хочется навестить подругу, посидеть в другом, чем мой, доме, поговорить хотя бы о самых незначительных вещах.

Чтобы попасть к Лиде, надо пройти недалеко лесом.

Берег пруда залит зеленым сияньем млечной луны, ничем не отличающейся от солнца, только что покинувшего затянутое слоистой пленкой небо.

Самый Лидин дом, тепло освещенный электричеством, издали начинает пахнуть кексом, и хочется зайти во все четыре подъезда.

У Лиды, как и у меня, тихо, только на проигрывателе кружится пластинка. Лида сидит с ногами на диване, в длинной своей чудесной юбке, сшитой из старого пледа, и читает старые письма.

Я могу, ни слова не говоря, отправиться в ванную или усесться на кухне. Могу открыть холодильник — у меня нет холодильника, а у Лиды есть, хоть и крохотный, — проверить, что там у нее лежит, и лежит ли. Не у всякого есть такая Лида, согласитесь.

Но у меня есть. Ей тридцать три года, и живет она чудесно.

Впрочем, она не всегда жила так чудесно — раньше, когда она была еще замужем, и они очень любили друг друга, жили они ужасно: пять лет подряд, пока Леня учился, ели одну жареную картошку, посыпанную пивными дрожжами, и пирожки с повидлом; снимали в Москве комнату с косым полом, ободранными обоями и маленьким диванчиком в пятнах. Говорили всем, что им нравится так жить, а наоборот — иметь много денег, думать каждый день о том, как бы это вкусно пообедать, и занимать себя уходом за мебелью, за большой квартирой, беспокоиться, принимая гостей, об изысканности угощения и мыть после этого два часа посуду — тридцать шесть или семьдесят восемь предметов — им не нравится. Послушаешь их, так и вправду можно было подумать, будто только в этом дело. Впрочем, говорила так мне Лида и была при этом вполне искренна. А мужа ее я знала плохо: видела один-два раза, когда он уже не был Лидиным мужем, а помогал ей переезжать в Истру. У него большая дочка в другой семье, он давно перестал нуждаться, и даже наоборот — два или три сценария, принятые к постановке, дали ему возможность купить прекрасную квартиру, маленький автомобильчик, а кто моет семьдесят восемь предметов у него, я не знаю.

Зато Лида получила в Истре свою кукольную квартирку, правда, ведомственную, платят ей уже не сто, а сто двадцать рублей в месяц, и живет она чудесно.

Иногда я думаю, что она должна больше, чем другие, терзаться от знаменитой бесцельности существования. Но вот я прихожу к ней или вижу вечером, в лаборатории, где она работает и куда я захожу за нею, чтобы увести ее домой, как они сидят всей группой — Лида руководитель группы молодых специалистов, “малышей”, — и ведут задорные научные разговоры, каких не слыхать днем в производственной спешке; и я забываю думать о бесцельности существования, и даже начинаю думать наоборот, только не знаю, что именно.

Дома у нее всегда кружится на проигрывателе новая пластинка, да и любая старая, будь то первая ее пластинка, фортепианный концерт Шопена, которой уже пятнадцать лет, — у нее в комнате звучит как новая. На стене у нее висит большое глиняное блюдо Врубеля — “Садко” — и от этого блюда Лида выглядит несусветной богачкой. Она сидит под ним в своей чудесной юбке — задумчиво, как Садко с гуслями на коленях, нежна, как русалки с продолговатыми чуткими лицами Забелы, и тиха, как месяц, выглядывающий из-за леса.

Когда заходит разговор о тех или иных событиях в мире, и Лида, как правило, говорит: “Мне в этом трудно разобраться, я ведь ничего об этом не знаю”, то кажется, что она знает все.

На работе она выглядит экстравагантно в каком-нибудь своем единственном, но уж в самом деле единственном платье или, чаще всего, в брюках, они являются любимейшей ее одеждой. На киностудии, где работал у нее муж, она казалась чуть-чуть пуританкой — женщиной из другого, какого-то хрупкого и интеллигентного мира.

Среди наших сотрудников она заметно выделяется, если наблюдать ее долго, как я, в течение пяти лет. Не могу точно определить, чем именно, чувствую только, что мне бы всегда хотелось работать с такими людьми. Вместе с ними можно сделать все, во всем постепенно разобраться и никогда не ждать подвоха. И “малыши” — две девушки и один парнишка, только что окончивший университет, — ее любят. Правда, говорят они об этом мне, а не ей. Про нее они не знают даже, когда у нее день рождения.

Никому не приходит в голову, что по одной ее методике работает весь отдел. Такое впечатление, что еще при царе Горохе именно таким образом прогнозировали поведение автоматических систем.

В углу ее комнаты сложены книги. Немного ее любимых книг. И хотя это вовсе не портит чудесного вида ее жилища, я бы на месте молодого специалиста или на месте одного из ее женатых друзей сделала полки. И починила бы одну из конфорок в плите. Может быть, забила бы дыры в полу, если бы догадалась, как жутко, как нервно, до обморока боится Лида мышей.

Звонит ей знакомый из Москвы — слышу, как она его называет: Савелик. Савелик — один из женатых Лидиных друзей, недавно совсем женатых, в связи с чем Лида вот уже год или два не видела его. Лиде очень нравятся рисунки Савелика, она покупает все его альбомы, все детские журналы, если замечает в них его рисунки, а его книжка была буквально скуплена Лидой по всей Москве, не говоря уже об Истре, и подарена всем отдельским детям независимо от возраста.

Положив трубку, Лида посмотрела мне в глаза, как женщина смотрит в глаза мужчине, разговаривая при большом скоплении народа и желая для него дополнить сказанное:

— Савелик сейчас приедет. Врубеля забирать.

— Что?! Но ведь... Он тебе так и сказал?

— Нет. Сказал, что очень давно не был в Истре, очень давно меня не видел, и сейчас приедет. Но времени совершенно нет, отдыхать некогда, поэтому приедет на часок.

— Так при чем же здесь Врубель?

— Да, это я очень некрасиво сказала. Приедет он так просто, а Врубеля я ему отдам.

— Ты решила?

— Нет еще, но знаю, что отдам. Это его Врубель. Он у нас только потому оказался, что Савелик в общежитии жил, когда они с Леней его нашли. Теперь у него свой дом, столько красивых вещей — иконы, прялки, складни серебряные и распятия. У Савелика нюх на красивые вещи. Леня вовсе не при чем. Он просто пошел с ним вместе, когда они были в Ленинграде, и Савелик сказал: “Зайдем к моей бывшей хозяйке. У нее есть блюдо на чердаке, очень грязное. Она в нем картошку держит. Однако, сдается мне, что Врубель, хотя там вообще ничего не видно. Посмотри еще ты. А то ведь может и отдадут, зачем оно им?” Они пошли, Леня посмотрел, потер пальцем Водяного. “Врубель, — говорит. — “Садко”. Сделано в Абрамцево. Без подписи, значит, одно из тех тринадцати, что по его клише раскрашены в мамонтовской народной мастерской”. Хозяйка не хотела отдавать блюдо таким некрасивым. Предлагала сперва перекрасить — зять у нее маляр. И вот Леня из Ленинграда приезжает, а с ним что-то огромное в холсте. Я разворачиваю и... Садко! Уже помытый, блестящий от масла конопляного, настоящий Садко.

— Боже мой, Лида! Перестань, пожалуйста. Но что потом, какой у вас с Савеликом уговор был?

— Да не было никакого. Один раз он пришел, сказал, что хочет блюдо продать, а купить туристическую путевку во Францию. Лени уже не было, но я жила еще в Москве, на последней нашей частной квартире. Савелик спросил, где Леня, я сказала, что мы разошлись. Тогда Савелик сказал, что найдет деньги, а блюдо пусть у меня будет. Он ведь очень добрый, Савелик.

— Ну он просто в гости к тебе захотел. Соскучился, и все. Ведь он бы так и сказал — хочу блюдо забрать.

— Нет, не сказал бы. И не скажет. Ведь он его никогда и никогда не заберет, свое блюдо, если я не предложу, вот увидишь. Будет за ним ездить, ездить и никогда не заберет. А представляешь, каково, если там миллион или фабрика? Ведь это для них подороже, чем для нас с Савеликом Врубель. Не будем же мы звереть, как они. Посмотрю, найдется ли у меня бутылка вина, не то в магазин надо спуститься.

Вино у Лиды нашлось, очень вкусная румынская фетяска.

Когда Савелик приехал, места в комнате почти не осталось, так он был велик. Курносый, светло-русый, розовый от стужи, он добродушно морщился и кротко улыбался и мне, и Лиде.

Лида держала бокал на полу, роясь в книжках. Волосы упали блестящей портьеркой на ее лицо, чудесная тяжелая юбка натянулась на острых коленках — Лида разыскивала книжки Савелика. Он, когда нападал на хорошие книги, покупал по две — себе и Лиде, и обе отдавал ей: на хранение. Все это было раньше, разумеется, пока он еще не исчезал, чтобы жениться.

— Это твой Петров-Водкин, а это мой. Я его давала смотреть, и мне порвали. А “Письма” Ван-Гога ты забрал?

— Да. Лид, они у меня.

— Не могу никак твоих примитивистов найти. Слушай, Савелик, а как ты Врубеля повезешь? Ведь скользко. Его бы надо упаковать как-нибудь.

— Ничего, ничего, я так довезу. Я авоську захватил на всякий случай.

— Я его в простыню заверну.

— Что ты, не надо, не надо, ничего не случится, я уверен.

— У тебя ботинки скользкие? Ой, молния поломана. Подожди, у меня есть...

— Что ты, что ты, не надо, Лида, в них уже дырки кругом.

Савелику пора было на электричку, чтобы не очень поздно вернуться домой, и мы остались с Лидой одни. Она включила проигрыватель и поставила пластинку. Из тишины проявилось постепенно чуть брезжащее воспоминание о чем-то, утраченном навсегда, — Седьмая симфония Прокофьева, первая ее часть.

Подняв с пола свой бокал, Лида сняла с бокового простенка карандашный рисунок Савелика. На нем одинокий прохожий вжался в подворотню островерхого таллинского дома с висящим на цепи сапожком, и небо над домом было заштриховано, как дети изображают дождь, а окна светились в сумерках. Повесив рисунок на то же место, где висело блюдо, Лида уселась на диван с ногами и, держа обеими руками бокал, спросила:

— Ну, как дела? Что-нибудь принесла показать, или почитать тебе твои старые рассказы?