главная страница
		поиск       помощь

Я родилась 24 января 1956 года на Волге, в ста километрах от Волгограда в астраханской степи. Городок, где я родилась, называется Капустин Яр. Здесь был ракетный полигон, это был город ракетчиков, до недавнего времени он был сверхсекретным городом, его не было на картах, и говорить и писать о нем было нельзя. Окружала город колючая проволока, въезд — только по пропускам. Там я и жила до 17 лет среди военных.

Отец мой, Морев Владимир Георгиевич, — офицер. Мальчишкой он пережил ленинградскую блокаду. После окончания Ленинградского военного артиллерийского училища и Рижской военной академии был направлен в строящийся в Астраханской области новый город. Военной службой он тяготился, скучал по Ленинграду, страдал от жаркого климата полупустыни. И однажды не выдержал, подал рапорт об отставке и уехал. Было это после Карибского кризиса. Я Карибский кризис помню очень хорошо, отец не ночевал дома, все время был на площадке. Оказывается — об этом я узнала недавно — он мог быть тем человеком, который нажал бы кнопку, и мир полетел бы в тартарары. Я спросила его: "А что вы тогда делали, о чем думали, сидя перед этими кнопками, перед концом света?" Он подумал немного и сказал: "Мы играли в преферанс". Я ожидала чего-то невероятного, какого-то откровения ожидала я от человека, который мог уничтожить мир. Оказалось же так буднично. Потом я поняла, что да, именно так и должно было быть: перед тем, как пустить пулю миру в лоб — играют — как у Куприна или Чехова — в преферанс.

Итак, он уехал, а мы с мамой остались. Мама моя, Василенко Мария Савельевна, тоже приехала в город по распределению из Ростовской области после окончания строительного техникума. Она происходила из двух старинных украинских крестьянских родов Василенко и Мовы: и дед мой, Савелий Иванович Василенко, и бабка Ганна Ивановна Мова, и прадед, и прапрадед были ветеринарами, — ветеринарами стали мои дядья и тетя. Одна мама по ошибке стала строителем: перепутала техникумы. Она всю жизнь жалела, что не ветеринар. И в нашем финском домике (такие одноэтажные домики строили временно, но они и по сей день стоят, и по сей день живет в таком домике мама), который мы делили с соседями, жили мы с мамой, и с нами жили и кошки, и собаки, и птицы — филин, сокол, скворцы — мы находили их с перебитыми крыльями и лечили, — жили хомяки, суслики, ящерицы, кролики, им было где жить, всем этим зверям, — наш дом окружал сад, где росли яблони, вишни, абрикосы, шелковица — тутовник, был у нас и маленький огород. В общем, у самого края, у колючей проволоки очень строгого военного городка мы с мамой жили как в раю, хотя и очень бедно. Летом ездили в Ростовскую область к дядьям-ветеринарам (наш род переселился из милой Украины в суровую Россию в 1932 году, убегали от страшного голода, — думали, что возвратимся, оказалось, что уехали навсегда). Через лето мы с мамой ездили в Ленинград — к бабушке, Моревой Анне Петровне. С бабушкой мы бродили по Ленинграду, навещая многочисленных бабушкиных детей: папиных сестер и братьев. Однажды я потерялась на Невском. До сих пор помню, как вокруг меня толпились дома — с человеческими, благородными лицами, — те дома, казалось, дышали и мыслили, я запомнила их, как живых. Когда я хочу вспомнить то ощущение от Невского проспекта, я читаю Гоголя, его Петербургские повести: там русской мовой написано обо мне.

Однако вернусь домой, в степь. Жить в нашем военном городке было очень интересно. Город был молод, и жители его были молоды. В городе совсем не было стариков: только молодые офицеры, их жены и дети. Мы очень гордились, что живем в таком секретном важном городе, гордились, что в случае ядерной войны будем первыми жертвами: на нас нацелены все ракеты мира. Одна неумная учительница в школе с восторгом говорила нам: на вашу долю, дети, выпало большое счастье — вы ядерные заложники! И мы с восторгом внимали ей. Я немного понимаю восторг комикадзе, идущих сознательно на смерть, и самураев, вспарывающих себе живот. В нас воспитывалась любовь к смерти. Вот этот момент избранничества — даже такого страшного и уродливого — присутствовал во мне с самого детства. Еще прибавьте сюда, к этому детскому восторгу и ужасу, — первый спутник, который был запущен в космос с нашего полигона; Юрия Гагарина и Валентину Терешкову, которые приезжали к нам; конструктора Сергея Павловича Королева, которого мы знали как просто "дядю Сережу, который катает на машине"; мужа соседки Светки, который был в отряде космонавтов. Мы жили, задрав головы вверх, к звездам. Уже в восемь лет я сочинила стихотворение. До сих пор помню место, час и день и до сих пор обхожу то место стороной, потому что навсегда запомнила силу огненного удара с неба, — меня ударило и осветило, и я в то же мгновение сочинила стихотворение, вернее сказать, мне будто вручили его с неба через этот небесный удар, вручили, как телеграмму. Потом я писала и рассказы, но это было так легко: как дышать. Гораздо мучительней и счастливей было писать стихи, это было похоже на любовь. Но мои рассказы почему-то нравились людям больше, чем стихи. Учителя плакали над сочинениями и забирали их себе, на память. В десятом классе я написала стихотворение, которое напечатала "Комсомолка":

Мне пришло больше тысячи писем со всех концов Советского Союза. Меня вызвали в горком, чтобы сделать внушение: адреса секретного города нельзя было давать!

Тысяча писем от очень интересных людей, с которыми я до сих пор дружу, заставили меня серьезно отнестись к врученному мне дару писать стихи и прозу. Я поехала поступать в Московский университет на психологический факультет (учителя у нас были хорошие, со столичным образованием). На собеседовании меня спросили: почему идете именно к нам? Я сказала (провинциальная девочка в длинном, до колена, платье с оборочками, с жалким хвостиком вместо модной стрижки): хочу писать о нас, как Достоевский, а для этого мне нужно изучить психологию. Мне сказали: мы не учим на писателей. На писателей учит Литинститут. "Как?" — сказала я. "Литературный институт, — повторили мне, — на Тверском бульваре, дом 25". Я повернулась и пошла. Кто-то мне в спину фыркнул: "Светлана Достоевская".

Я пошла на Тверской, посмотрела, войти сразу не решилась, так из-за ограды и смотрела на дом, где родился Герцен и где учат на Достоевского. Нужно два года проработать, чтобы учиться здесь, сказали мне. И пройти творческий конкурс, 100 человек на место: на место поэта или прозаика.

И я поехала работать. В родном городе для меня работы не было. И я поехала в самый близкий от моего родного городка — город Волжский Волгоградской области. В первый рабочий день после смены (я работала на заводе синтетического волокна рабочей-перемотчицей) пошла на танцы и поразилась: все парни низкорослые, в наколках. Оказалось, что я приехала в город "химиков" — "химиками" тогда называли тех, кто получил срок и отправлен на стройки коммунизма — на "химию". Оказалось, что это город уголовников. Его и строили уголовники, и жили в нем уголовники, и пополнялся он за счет уголовников (теперь это самый красивый город на Волге и вместо уголовников теперь его строят итальянские фирмы). Право сильного царило в городе. Целый год проработала я там, то есть сама себя приговорила как бы к году тюрьмы, для того, чтобы поступить в Литературный институт и стать писателем. Но ведь надо было два года работать, а я не смогла, не выдержала. Уехала в Москву. Здесь работала почтальоном. А после работы сидела в юношеской библиотеке, что на Преображенке, и читала, читала. В перерыве между чтением и писнием прозы вышла замуж и родила сына. И потом только поступила в Литературный институт. И началось самое счастливое время в моей жизни. Мы учились в так называемую теперь "эпоху застоя". Но в институте, благодаря его ректору Владимиру Федоровичу Пименову, царил дух настоящего: дух правды, дух прекрасного, дух высокой литературы. И лекции С. Б. Джимбинова, В. П. Смирнова, К. А. Кедрова, Е. А. Лебедева, М. П. Еремина, И. И. Карабутенко, Ю. В. Томашевского запомнили все поколения студентов нашего крошечного института. Мы учились писать не только у наших творческих руководителей, но и друг у друга. Я не знаю, как бы я писала сейчас, если бы не было рядом однокурсников: Нины Садур, Илюши Кутика, Миши Попова, если бы по коридорам не ходил — редко-редко — Александр Третий русской поэзии (после Александра Пушкина и Александра Блока), — Саша Еременко. Мы учились в то время, когда не было группировок, или были, но не по принципу: правые — левые, а по принципу: талантливые — и не очень). В институте я для себя открыла Бунина и Платонова. Очень любила Трифонова. Я живу на улице, где он жил.

Еще очень люблю Белля и Гамсуна, почти как братьев, как однокурсников. Не знаю, почему они оказались мне так близки. И еще Томас Манн. Не знаю тоже почему, но Томасом Манном бредил весь наш курс, его "Волшебной горой". Может, оттого, что с нами учился Томас Чепайтис, и имя, красивое такое, было почти паролем: ТОМАС!

В Литературном институте я написала рассказ "За сайгаками". Его неожиданно опубликовали в журнале, только возникшем, "Литературная учеба" (главный редактор — Ал. Михайлов). Ко мне пришла слава. Но такая: меня знали все писатели и критики. Критики отметили мой рассказ как лучшее произведение года. Но чудес не бывает, застой продолжался. На работу меня не брали, рассказы не печатали. Мы все тихо сходили с ума, и если бы не перемены, то сошли бы, наверное, по-настоящему. Только в 1988 году журнал "Юность" опубликовал мой второй рассказ "Звонкое имя". Потом пошло полегче. В 1988 году мы вместе с Ларисой Ванеевой создали группу женщин-писателей и издали два сборника женской прозы и поэзии: "Не помнящая зла" и "Новые амазонки". Появились публикации в сборниках "Китайгородская стена", "Чистенькая жизнь", "Правила игры", "Женская логика", "Вкус", "Начало", "Встречный ход". В журналах: "Юность", "Знамя", "Советская литература", "Работница", "Слово", "Глас", "29", "Радуга", "Новый мир". Изданы книги: "Звонкое имя", "Шамара", "Город за колючей проволокой", "Рассказы". По сценариям (в 1989 году я закончила Высшие сценарные и режиссерские курсы, — мастерскую Наталии Рязанцевой) поставлены фильмы: "Некрасивая", "Шамара", "Горячев и другие", "Короли российского сыска", "Аджина". В 1991 году книга "Звонкое имя" (издательство "Молодая гвардия") получила премию "Лучшая европейская книга года" в Праге. В 1994 году моему сценарию был присужден Высший приз им. Сергея Эзенштейна (Германия). В 1998 году я стала лауреатом премии журнала "Новый мир" за роман "Дурочка". Рассказы и романы переводились на английский, немецкий, итальянский, французский, исландский, голландский, финский, белорусский, казахский, японский, китайский, хинди языки.

Раньше мне говорили: ну зачем вы пишиите эту грязь, почему у вас люди все время в грязи? В бытовой, социальной, духовной? Меня всегда удивлял этот вопрос. Во-первых, я всегда думала, что пишу о  н о р м а л ь н о й  жизни, о той, что вокруг. А во-вторых, хотелось спросить в ответ: а где же вы живете, милые? Что за прекрасная такая жизнь окружает вас, если меня окружает вот такая?

С детства нам внушали, что мы живем в лучшем из миров. И, кстати, эта мысль — причина нашего раздражения, обид, зависти. Все вокруг, все люди все время как бы не соответствуют идеалу. Раньше я тоже часто обижалась на людей, сердилась, гневалась, ненавидела, презирала, перевоспитывала. Пока не поняла: наше теперешнее общество находится в пещерном, первобытном состоянии.

Общество, где, как в лесу, властвуют над людьми явления природы: оттепель, застой, апрельский ветер. Общество, где, как в лесу, от каждого можно ожидать чего угодно: порядочный человек вдруг может предать, спокойный и кроткий прирезать, друг и подруга увести жену-мужа, дочь сдать мать в дом престарелых, мать сдать дочь в детский дом. И все это — просто так, от нечего делать, вдруг, спонтанно. Хочу, и все! Нужно понять, что мы давно живем в обществе, которое предсказал Достоевский, в обществе, где все позволено! Позволено именно то, что запрещено христианскими заповедями: не убий, не прелюбодействуй, не лги, не укради...

Мы живем в обществе чрезвычайном: никогда и нигде на протяжении всей мировой истории не было общества атеистического. Никогда и нигде не было народа, в последние двадцать лет нее верящего ни во что. Народа, оставленного на самого себя. У которого отсутствует не только религия, но и философия. Мы радуемся сегодня возвращению к читателю русских философов: Соловьева, Бердяева, Розанова. Но я, как те демографы, подсчитывающие миллионные жертвы революции, войн, коллективизации и прибавляющие к этим миллионам другие миллионы неродившихся людей, которые должны были родиться, — так и я скорблю о той, не родившейся, убитой до рождения, философии.

Мы живем в обществе, где высший духовный слой: религия и философия, был заменен идеологией, был содран, как кожа, уничтожен, как уничтожается озоновый слой над землей, и в эти зияющие озонные дыры хлынула радиация — не распада атома, а распада духа, духовная радиация. Мы знаем, каких монстров-мутантов рождает физическая радиация. Но теперь, мы накануне рождения духовных мутантов — и неизвестно, кто и что это будет? Люди ли? Звери ли? Люди-звери?

И вот я пишу о человеке, об очень простом человеке, даже примитивном. Этот человек стоит посреди мира, в котором бушует природа и история, он облучен — и физически, и духовно, он — один, он никому и ни во что не верит: ни в Бога, ни в черта. Ему не оставили даже веру в работу — он, как в античном царстве мертвых Сизиф, катает туда-сюда никому не нужные камни, у него на устах несколько слов: "дай", "хочу", "убей", "люблю", "ненавижу", и несколько матерных выражений, которыми он может передать все свои чувства. О, эти несколько заветных слов, они как праязык, как праматерь, которая родит потом все, — родит будущий язык.

У моего героя ничего нет — он знает, что после смерти он сгниет — весь, без остатка. Поэтому он живет здесь и сейчас.

Но я пишу, как он любит, как появляются первые ростки бессмертия в каждой душе, как из пещерного человека рождается просто человек, — вот об этом я пишу. Будто на моих глазах повторяется история человечества. Проза родилась очень поздно. В первобытном обществе прозаиков не было. Так пусть первым писателем первобытного общества буду я.

С. Василенко