главная страница
		поиск       помощь

Нирвана! Оставил я им сумку с магнитофоном, а потом вернулся через десять минут и забрал. Дома включаю, и нирвана! Нет ничего интереснее, чем узнавать людей. Как я и полагал, разговор шел обо мне.

Жена. У тебя опять что-то белое на глазу выступило!

Муж. Это реакция на Игошева. Организм весь напрягается и сразу выпускает весь гной из себя, чтоб такого гостя отпугнуть.

Жена. Действительно, давно у тебя такого не было. Сколько нервов отнимает Игошев!

Муж. Зато прививка. Когда снова такой встретится, нам уж и не страшно будет.

Жена. Пятнадцать лет эта прививка длится...

Когда мы познакомились, Игошев приходил ко мне утром — в комнату общежития, в обед — на работу, и вечером — снова в общежитие. Мы говорили о прочитанных книгах, вместе заходили в магазины и покупали книги, снова о них говорили, и Игошев при этом всегда волновался, даже немного дрожал. И хотя у него была неброская внешность, мне так нравилась его влюбленность, что я говорила друзьям:

— У него лицо, словно созданное самой природой для познания.

Конечно, он работал над диссертацией. И я дарила ему много книг, а потом выяснилось, что у него страсть не ко мне, что у него есть более сильная страсть — к книгам. И дрожал он — от вида моей большой библиотеки.

Я, оскорбленная в своих лучших чувствах, отдалилась от него. Но свято место не бывает пусто. И тут появился Феликс. Он приходил ко мне по утрам, в обед и вечером, говорил о книгах, также таскал меня по магазинам и всегда при виде меня волновался и даже немного дрожал, но я уже понимала, что это страсть не ко мне, а страсть библиофила заставляет его дрожать, поэтому книг ему дарила мало и отдала свое сердце и свою руку совсем не книголюбу. Когда Феликс узнал об этом, то побелел и побежал бросаться под поезд. Говорил, что он был влюблен в меня и о книгах говорил лишь для того, чтобы понравиться, но откуда мне-то было знать, чем отличается волнение книголюба от иного волнения! Я схватила Феликса за пиджак и стала уговаривать не страдать, даже сунула ему в портфель двухтомник Зощенко, чтобы как-то утешить человека, но он сказал, что этого мало, что я должна подарить ему также собрание сочинений Бунина, все девять томов.

— Я сама так люблю Бунина! — заколебалась я.

— И не стыдно тебе! — чуть не рыдал Феликс. — Человек находится на краю пропасти, а тебе жаль Бунина.

— А ты уверен, что Бунин удержит тебя на краю пропасти?

— Удержит, удержит.

Поскольку я сомневалась, удержит ли девятитомник на краю такого человека, как Феликс, я даже была уверена, что понадобится еще какое-нибудь собрание сочинений, но и оно не удержит, пожалуй, то и Бунина не стала отдавать, пусть он у меня останется.

Нирвана! Достал-таки нового полного Сэлинджера! Этот сборник гораздо интереснее. И конечно, не спал до трех ночи, наслаждался. Я открыл его много лет назад — когда вышла книга Завадской о дзен-буддизме — и с тех пор всякий раз нахожу в нем успокоение. И мне даже нравятся не прямые намеки на дзен, как жест "Эй!" в рассказе "Выше стропила, плотники", нет, мне приятнее самому находить скрытые намеки. Например, весь рассказ "Хорошо ловится рыбка бананка" пронизан этим учением. "Больше всего на свете я люблю синие купальники", — говорит Сеймург о желтом купальнике девочки. Это ведь иллюзорность свойств предметов! Когда находишь такое сам, то наслаждаешься своим умением находить. Да, вот здесь, на странице сорок восемь... какие великие слова... И вдруг резко открылось все неприятное в шефе. Ведь это он написал диссертацию своей любовнице и гордится. Мол, кто как расплачивается! И еще ведь обладает такой роскошной библиотекой...

Каждый раз поход в гости к шефу возбуждал Игошева к жизни, то есть к еще более бурной библиофильской деятельности. Но шеф был недосягаем. У него самые новые и самые редкие книги, причем они неизменно выставлены в стеклянных шкафах лицом к гостям, так, что словно наотмашь бьют Игошева по щекам своей наглостью изобилия, и всегда хочется дать сдачи, бить по стеклам. Но еще более раздражали маленькие старые книжечки, которые, притворившись рублевыми сборниками стихов, незаметно стояли в ряду других, более толстых. Стоило взять в руки одно такое тонкое хрупкое создание, как сразу всплывало: по каталогу полсотни или сотня. Вот этот, Гумилев — полсотни... С тех пор, как Игошев переснял новые каталоги цен, его жизнь стала гораздо тяжелее: цены запоминались сами собой, словно в мозгу у него для цен была давно приготовлена специальная полочка.

Пока хозяин разливал чай, у Игошева набегала слюна: он явственно ощутил, как различается вкус разных книг. У одних был кислый нежный вкус фруктов (французское издание писем Цветаевой к Тесковой), у других был вкус весьма тяжелый, как бы мясной (собрание сочинений Канта, пятого тома из которого у Игошева до сих пор не было — и теперь уж это не откусить!), третьи книги казались изысканными блюдами с добавлением мадеры (старое издание Шарло де Ланкло). По сравнению с этим разнообразием тот чай, который щедро разливали хозяева, казался жалким, невкусным, блеклым, как будто сделанным из целлюлозы — сам чай из поджаренной целлюлозы, а вафли — из целлюлозной муки.

Роскошные альбомы по искусству казались Игошеву как бы женщинами, заманчиво обнаженными и сверкающими своей белоснежной суперобложкой, то есть это... кожей. Ему хотелось их гладить без конца, и даже несколько раз электрические искры пробегали у него по позвоночнику в предчувствии картины: он повалил бы их одну за другой... да и само слово "книга" звучит, как сладкий стон "Милый" во время наивысшего сопряжения тел... Вся плотность мира, вещность и вечность воплотились для него в книгах, и после этого визита Игошев ушел пресыщенный и терзаемый тем не менее вечным книжным голодом. Благо еще, что выменял у шефа несколько прекрасных книг!

— Когда от меня уходит Игошев, я всегда думаю: как же получилось, что я обменял своего быка на курицу? А тем не менее он неизменно уходит от меня с быком и с таким видом сожаления: мол, конечно, все это хорошо, но курица-то тоже очень славная была, ее жалко, ой как жалко...

— Что тут удивительного, если даже с невестой он заключил контракт, что в случае развода вся библиотека останется у него. И теперь штампует свои книги печатью: "Собственность Игошева".

Он пришел к нам после того, как мы несколько лет не виделись, и все смотрел на мою поредевшую библиотеку, в которой собраний сочинений осталось — по пальцам рук можно перечесть.

— Подборка стала ординарная! Таких библиотек — на дюжину — двенадцать, — и он аккуратно зачесал прядь волос на лбу по часовой стрелке.

— Ну, пойми — дети болеют, мы вынуждены продавать книги...

— Сейчас можете что-то предложить мне?

— Хочешь "Новеллино"?

— "Новеллино" у меня самого наваллино... Навалом я купил.

Он ходил по обменам и всюду зачитывал продавщицам один и тот же кусок из "Новеллино":

— Почему у вас кадильницы в женских покоях? — спросил посол.

— Потому что мы любим своих женщин и хотим, чтобы они пахли благовониями.

— Нет, вы мало любите своих женщин, иначе бы вы ценили их естественный запах — запах слегка подтухшей щуки...

Много прекрасных книг выменял тогда он на "Новеллино"!

Вдруг Игошев очнулся среди книжного мира, где свод небес выложен из книг, а вместо пирамидальных тополей, если вглядеться, росли крутящиеся полки, полные старых-старых книг. Игошев коснулся пальцем, полка остановилась, и он успел прочесть: "Пруст. Содом и Гоморра". Тут под ногами он тоже увидел книги — устилали они всю землю до горизонта. Поднял одну и прочел: "Андре Жид. Собрание сочинений. Т.1."

Под этим томом лежал следующий, а под тем — следующий.

Игошев подумал, что это сон, и сон довольно долгий, так что можно отдохнуть в таком прекрасном сне, насладиться, и он шел и говорил: как хорошо в этом мире, в этом книжном раю, и он шел дальше по этой книжной земле, и в конце концов понял, что чего-то все-таки не хватает ему, и он понял, что ему не хватает обмена. И он вышел к могучей реке сюжетов и образов, которая медленно несла все, что впадало в нее из книг, в бездонный океан, бессмертный океан мифа. И на той стороне он увидел другой книжный континент, но тут же отвлекся, так как нашел совсем неизвестную книгу: "Нагельбаум. Основы метафилософии". Какое же издательство? Ага, издательство А. Маркса.

Второй том был виден на той стороне, и вообще там книги были лучше, и уже кто-то бегал там, махал рукой и делал знаки и лестные предложения обменяться. Он напряг внезапно ставшее могучим зрение и увидел знакомый заворот волос по часовой стрелке: он не удивился, потому что с кем же ему еще меняться! Наступило счастье.

Однажды он поссорился с женой, и она пригрозила:

— Уйду от тебя с сыном, и все детские книги заберу, вот!

Он ворвался к ней в ванную, где она только что вытерлась насухо полотенцем, и заштамповал все ее тело печатью: "Собственность Игошева".

Потом они помирились.

Но эта угроза жены засела в нем острой иглой, потому что к его библиотеке можно было многое добавить, это да, но уж убавить! Зачем? Какая жестокость!

— А ты ценишь двухтомник Бенуа? — спросил Игошев, продолжая оценивать мою поредевшую библиотеку. — Он из серии "Лит. памятники", конечно, но ты же не серийщица тупая какая-нибудь! Давай я поменяю его. Взамен Музиля дам.

— Я знаю, что на обмене Бенуа очень ценят — сама уж обменяю.

— Зачем тебе время терять, я для тебя все сделаю сам, — и от попытки казаться добрым лицо его страшно искажено.

Нет, моя выдумка с магнитофоном — гениальная! Хозяева после моего ухода говорят, и я узнаю их незамысловатые желания. Оказалось, что мечтают не о Музиле, а о Расселе в этом убогом доме!... У меня лишний Рассел как раз есть. Когда профессор Корзинин умер, я сразу к его дочери! Денег не было, захватил с собой "Ночь нежну". Дочь даже не знала, что уже миллион Фицджеральда вышел... Вся затряслась от радости, отдала мне много чего. Тем более, мой старый Рассел — со штампом, украден из библиотеки университета, я его сбуду за Бенуа.

— Однажды вернулся Игошев за своей сумкой!

— И у нас он тоже сумку забывал!

— И у нас было...

— Слушайте, а он уже не в себе.

— Да, он уже не здесь живет.

А он и в самом деле зачастую бывал не здесь, а там, на своем книжном континенте. Однажды книжное небо нахмурилось, солнце исчезло, и наползли огромные тучи. Игошев понял, что будет гроза, и книги промокнут, то есть потеряют всякое обменное качество! У него в голове так помутнело, что даже полочка, на которой стояли все цены из каталога, стала корежиться. Хотел вспомнить цену тома Андре Жида и... не смог. Все пропало! И точно: хлынул дождь из букв. Когда Игошев увидел, что падают буквы, сухие и мелкие, даже не вредящие хрустящих суперов, он спокойно проснулся.

— Зачем ты Рассела-то библиотечного принес! Ты же Музиля обещал.

— Хотите бейте, но Музиля я уже отдал за пятый том Канта. Да бросьте вы, я когда-то этой библиотеке так просто подарил "Хокку", подарил Гамсуна... что-то я не вижу двухтомника его?

— Когда он по каталогу стал двадцать рублей, мы сдали его. Книги, стоящие на полке, стали не по карману. Нам. Пока они стоили два рубля... но двадцать рублей не должны стоять на полке, когда дети хотят фруктов.

— Вот видите, какие дорогие книги я вам дарил!

— Он помнит, что мне дарил, а я не помню, что я ему дарила в те далекие годы. Помню, что Цветаеву он выпросил взамен на свою — в его экземпляре портрет был немного скошен. Это выводило его из равновесия. Он жить не мог, тем более, что при обмене уже не та ценность. У него же все мысли об обмене.

— Это и не мысли уже. Микроб тоже ищет, где лучше, он не глупее Игошева, микроб-то.

— Микроб лучше, потому что он альбом на альбом не меняет. А Игошев вон взял у Гали дорогой альбом, редкий, а взамен оставил старый какой-то. Она кричала: не надо! А он ушел уже. И у других так же брал многое. Что с ним делать, ради неба?

— Дзен-то весь облез.

Увидел я их поредевшую библиотеку. До какого состояния зачитаны самые дефицитные двухтомники. Правильно, что я сумел часть книг за эти дни поменять.

— Игошев, зачем ты рваные книги-то взамен принес? Говорил, что форзац потерт, а на самом деле книга-то с типографским браком — развалена на две части.

— У вас все равно до такого же состояния зачитают друзья. А я не хочу иметь дело с браком... А у вас зачитают.

— Если начнут с такого состояния, то что будет в конце? Игошев!

— Игошев должен иметь в виду, что ему поменять, может, придется, поймите, а вы же не будете менять.

— Они тупые, у них беспорядок, книги в ужасном состоянии, всем дают читать! А ты их слушаешь, — оправдывался перед женой.

— Не одни они, а многие говорят, что ты ведешь себя нехорошо, что даже... тебя побьют!

— А вот Чайника, директора буков, почему-то никто не бьет! Он весь город обманул — закупил в Москве альбомы итальянские по 70 рублей каждый, а сдал в свой магазин по двести. И покупают их в конце года, когда библиотекам нужно реализовать все оставшиеся деньги.

Жена меня не понимает. Она если читает — одни детективы. И вся ушла в свои тряпки, в своего сына. И моего тоже, но давно уж я не листал юбки, с тех пор, как суперобложка помялась, постарела... И все коллекционеры вокруг не женаты, могут не менять одежду, все идет на книги. Один на почту устроился, пенсии разносит и видит, у кого после смерти что дешево купить. И одежду, кажется, выдают им. Разведен был и нумизмат Мулиев, повесился, когда дело на него завели органы, но перед этим стер напильником обе стороны монет. И греческие вазочки растолок в порошок.

Жена Игошева согласилась на развод — она думала, что с ним можно развестись, как с нормальным человеком. Но книги, собранные им до свадьбы, она оставит ему, обещала, расписывалась где-то, помнится. Детскую же литературу заберет. И еще — приключения. И суд ее права здесь признал!

Игошев был ошеломлен. В его библиотеке широко представлены античка и фантастика, философия и классика, зарубежка и психология, но как же без детской и без детективов, которые так высоко ценятся на обмене! Это будет непоправимо!...

Он решил тело жены закопать на своем книжном континенте, чтобы она одумалась и — в крайнем случае — превратилась там в какую-нибудь книгу.

Иногда он даже заглядывал в эту прямоугольную яму и видел, как жена совсем разлохматилась, и буквы проступили уже по уголкам рта.

Однажды, когда после очередного такого осмотра жены, он как раз усердно заваливал ее томами Андре Жида, черными-черными, и уже почти завалил — торчали только ноги, приехали какие-то люди в белых халатах.