главная страница
поиск       помощь
Горланова Н.

Новый Подколесин

Библиографическое описание

В природе сильно дуло.

Я познакомилась с писателем Т. на собрании, где вручался орден одной прозаэссе. Мы обменялись с Т. двумя-тремя фразами, и вот я вижу: уже сидим в баре, притом — кооперативном, метель осталась за окном, и звучит акустическая материя, а на языке Т. — размороженные писатели (Набоков и другие). Наша критика как с ними раньше спорила: плюх-плюх! Все плохие. А теперь оказывается, лично Т. они много дали для творчества. Вот уж никогда бы не подумала! И вообще Т. — человек в битвах за блага искушенный и благ этих в виде поездок на съезды писателей и прочее вкусивший. Ему за шестьдесят. Почему я с ним здесь оказалась?

В свои сорок годочков я пришла на собрание с мужем, чтобы подписать у Кошкина заявление на материальную помощь и продать две книги. Но муж сразу встретил своего друга, хиппаря Васю, который был в прикиде, то есть в пиджаке с криво обкромсанными рукавами и в брюках с перевязками под коленями. До прихода моего мужа он сидел смирно и строчил свои бесконечные стихи:

Голос вьюги был поэтом.
Строчки в окна он бросал.
Белым снегом, белым снегом
Все вокруг зарифмовал.

Метель ввинчивалась в окно, рядом с ним дремал серьезный член союза писателей, похожий на трезвое усатое животное. Как всегда на особицу, несколько в стороне, сидели писатель Т. и мой однокурсник Скороногов. В последнее время, когда на меня за "Непроизводственные рассказы" ополчились критики, Скороногов стал со мной разговаривать как-то нечленораздельно: "Бру-пру, пф", — так примерно — вместо приветствия.

И тут я заметила, что листок со стихами хиппаря Васи уже бездомно перекатывается по полу — это метель просачивается в щели и играет листком на паркете. Говорят, на своих вечерах роль метели выполняют сами хиппи: скатывают листы со стихами в комочки и бросают ими друг в друга...

Белым снегом дом и рощу,
Белым снегом лед реки.
Белым снегом было проще,
Видимо, писать стихи.

Наверное, и мой муж успел сказать Васе: какая роща и какой лед реки! В нашем-то загазованном миллионном городе, в котором метель к тому же рыжего цвета! И потому что Вася про стихи забыл, а вспомнил, что у него с собой есть бельевые прищепки, они с мужем тотчас организовали общество прищепистов, причем муж прицепил прищепки на уши вверх "ушками" и стал похож на придурковатого Мефистофеля, а Вася прицепил прищепку на нос и стал похож на Пятницу при Робинзоне. Тут мне нужно продать книги и подписать заявление на материальную помощь, а прищеписты в это время разделились на два лагеря: левые прищеписты и правые прищеписты, причем к левым присоединилась Нина Череповец, хотя с самого начала она мне показалась совершенно трезвой.

Я пустила по рядам "Воспоминания о Федине" и исследование Лотмана о Карамзине, и тут-то писатель Т. заявил: покупать о Федине он ни за что не станет, потому что тот слишком многих хороших писателей погубил — посадил. А прищеписты заперемигивались между собой: мол, их тоже губят, на корню, поэтому сейчас они в знак протеста сиганут. От них всего можно ждать — от прищепистов. Несмотря на рыжую метель. Что делать? Материальная помощь уже не светит. Надо продать хотя бы Лотмана, раз уж я не знала, что Федин участвовал в таких акциях. Зато Карамзин был полной противоположностью. При Павле, когда стали высылать в 24 часа неугодного царю московского губернатора, молодой Карамзин с мешком за спиной появился вдруг среди солдат, снующих по дому; он принес ни много, ни мало — книги по философии, чтобы губернатор не скучал в своем поместье...

Между тем прищепистам уже невмоготу участвовать в этой нехудожественной акции вручения ордена, тем более, что обкомовец с двойной фамилией Ядов-Гонченко все говорит и говорит...

... ОН ЧИТАЛ ПОЭМУ ОДНОГО МОЛОДОГО "В СЕНИ КАДРИОРГА", И ОБКОМ НЕ ЗНАЛ, ЧТО ЭТО — НАЗВАНИЕ ПАРКА В ПРИБАЛТИКЕ, А РЕШИЛ ГНОИТЬ ЗА ФОРМАЛИЗМ. ЕМУ РИСОВАЛСЯ КАДРИОРГ В ВИДЕ ЗВЕРЯ С КОГТЯМИ...

Когда я голодна, мысли мужа легко передаются мне на небольшом расстоянии. Тем более, что прищеписты уже перемигиваются: обязательно сейчас выпрыгнем, только нужно кому-нибудь распечатать раму от зимних пелен. Причем левоприщепист (Вася с прищепкой на левом ухе) уже медленно передвигался по ряду кресел в сторону окна. И тут наконец слово взял Кошкин.

— Минута-то какая! — с улыбкой приседал он на трибуне.

— Я присовокупляюсь к поздравлениям, которые здесь прозвучали...

Так и сказал присовокупляюсь, на что писатель Т. сразу же мне пояснил: неслучайный глагол, ибо некогда Кошкин был влюблен в эту прозаэссу.

— Хочется длить и длить эту минуту, чтобы она тянулась часы, дни...

— Вечность, сказал мой муж.

— Неужели она отвечала Кошкину взаимностью? — спросила я. — Ведь у него слаба поэтическая потенция.

— Ее интересовала отнюдь не поэтическая потенция. Она сама-то начинала писать интересно, но ведь у нас, если кто выделяется, делают так (и писатель Т. жестом показал, как подравнивают головы).

... ПРЕДОСТАВИМ МЕРТВЫМ ХОРОНИТЬ СВОИХ МЕРТВЕЦОВ, ИБО ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ПРОСЛАВЛЕНИЕ ТАЛАНТА, КАК НЕ ЕГО ПОХОРОНЫ? МЕРТВЕЦ, Т. Е. ТАЛАНТ, ПОПАВШИЙ В НЕЖИВОЕ ПОЛОЖЕНИЕ БЛАГОДАРЯ ТОМУ, ЧТО ЕГО ВОСХВАЛЯЮТ...

— И с тех пор она пишет плохо? Это то, что Пастернак называл: всех губит всеобщая готовность перестроиться после критики, — сказала я.

При слове "Пастернак" писатель Т. как-то дернулся, и тут же объявили перерыв, и вот уж мы с ним на пути в бар. Когда я оглянулась, в окно выпрыгивал хиппарь Вася, и мой муж уже стоял на подоконнике, галантно держа за руку Нину Череповец. Сейчас Кошкин им выговорит. "Не маленькие, под сорок годочков, а все резвитесь". — "И до семидесяти так будем, если не примете нас в союз, а будете держать в литообъединении", так у них будет продолжаться долго, а мы уже в баре, притом в кооперативном, где даже дыню вяленую нам предложили. У природы много див — поступай в кооператив! В кооперативной вяленой дыне я выковыряла засохшую осу, похожую на изысканно-засушенный рассказ Набокова.

— "Машенька" меня раздражила: какой эгоизм — мужа споил, чтобы он не встретил Машу, и сам, видите ли, раздумал встречать... — начала я вымещать на всем подряд свое неполучение материальной помощи.

... НО ТЫ НЕ ПРАВА! НАБОКОВ ПОКАЗАЛ НЕ ЭГОИЗМ, А УТРАТУ СТЕРЖНЯ В ЧЕЛОВЕКЕ БЕЗ РОДИНЫ. ГЛУБЖЕ НАДО СМОТРЕТЬ...

Мысли мужа преследуют меня везде и всюду — нужно скорее поесть как следует.

— Кстати, о Набокове, видел я в закупе "Москву" с "Защитой Лужина", но не купил, так как у меня есть американское издание, а Скороногов меня чуть не убил за это! — демократически заявил писатель Т.: мол, вот да я, искушенный и вкусивший, а позволяю молодому прозаику на равных общаться со мной, — при этом он сделал губу в виде присоска и одним махом отсосал из стакана чистейшей жидкости.

— Он ведь эстет — Скороногов, а эстеты любят убивать, — ляпнула я, раздраженная на своего однокурсника, за его нечленораздельное обращение ко мне, хотя на самом деле жалеть его надо было, ведь человек родился столь красивым, что его прозу читать никто просто не хочет: мол, что может написать такой красавец...

И тут вызванный нами дух Скороногова появился в баре. Он был также худ, как в жизни. Если все перевести в мебель, то писатель Т. был как бы модная импортная стенка, широкая, с красивой фурнитурой, с платяными шкафами по бокам, а Скороногов — бритва в профиль рядом с Т. Я думала, что дух Скороногова тоже будет со мной разговаривать, как и сам Скороногов, ведь Кошкин давно превратил наше литобъединение в литразъединение, да и оно-то никакой силы не имеет, кроме отрицательной, так что ходят туда люди исключительно для того, чтобы было человеку куда пойти.

— Можно к вам присоединиться? — на чистейшем русском языке спросил дух Скороногова, видимо, потому, что я сидела рядом с Т.

— Сумасшествие — это относительно, — заявила я свою любимую тему. — Каждый должен сам решать, что это за видения — можно ведь к ним относиться, как к изображению на экране. Никаких галлюцинаций, мол, это просто видения, а они — бывают.

Дух Скороногова процитировал тут Пастернака: "Телефон, конечно, непостижим, но не удивляемся же мы потусторонним голосам!".

Великие были мистики на свете — люди с богатейшей психикой! Теперь, когда просочились новые информации, можно было наслаждаться гордостью за своих соотечественников. Размороженные писатели Набоков и Пастернак, кооперативное кафе — все это могло быть, конечно, только в конце 1987 года.

— А я порой с нежностью вспоминаю эпоху застоя, — дух Скороногова продолжал гнуть свою эстетическую линию. — Когда я мог перечитывать Толстого, прочесть новые работы о дуэли Пушкина, о Дантесе. А сейчас без сердцебиения не откроешь прессу: то письмо Раскольникова к Сталину, то расстрел Кольцова, то восхищаюсь Буденным, который начал отстреливаться из пулемета, когда его хотели брать.

И они с Т. враз отсосали из стаканов по энному количеству чистейшей жидкости, причем дух Скороногова еще прополоскал во рту из гигиенических соображений. Для меня они заказали воздушную кукурузу — 50 копеек за кубический дециметр. Я откусила от нее, но ничего не почувствовала даже: воздух, подслащенный воздух по 50 копеек за кубический дециметр.

— ...у-у, как заставляли, у-у! — взвыл писатель Т., не хуже метели за окном. — Этот самый Ядов-Гонченко заставлял, перед которым сегодня так приседал Кошкин.

— А вы что? — интересовался дух Скороногова.

— Ни в какую! Я, говорю, "Живаго" не читал, и подписывать не буду. А был секретарем союза писателей области!

Видимо, он рассказывал о том, как травили Пастернака. Отказался участвовать в этой нехудожественной акции? Я схватила было салфетку и стала рвать ее ногтем, пытаясь нацарапать заветный вензель Б и П.

— Не пиши ты! Пусть у тебя будет один день без строчки! — призвал меня дух Скороногова. Он не знал, что у меня уже ни дней, ни строчек давно нет, и состояние духа на настоящий момент самое плачевное. Меня даже бесит та звуковая материя, в которой музыка обретает бытие, и я прошу официанта выключить игральный автомат. Но сразу же музыка наших дней ворвалась в уши.

— Бегаю я со своей рацухой повсюду — а им все равно что миллион прибыли...

— Страшная проблема наших дней — никому ничего не нужно, — набычился от печали писатель Т.

— Одна из страшных проблем, — поправил его дух Скороногова и заговорил о статье про проституток, которые жалуются, как и всюду у нас в индивидуальной деятельности, только полтора процента имеют приличные доходы.

— Магдалинки — это страшная проблема, — еще больше набычился писатель Т. — его можно было уже сравнить не со стенкой, а с мебелью-комнатой, то есть целым гарнитуром для обстановки комнаты, включающей стол, кресла и так далее. Настолько значительным стало выражение лица и фигуры Т., что все в баре смотрели на него.

— Одна из страшных проблем, — поправил его дух Скороногова.

— Ну да, СПИД — страшная проблема, — соскользнула я на их тематику.

— Одна из... — твердо стоял на своем дух Скороногова — для духа он был слишком тверд, пожалуй, но я не могла же поверить, что сам Скороногов лично уйдет с престижного заседания, где он всем своим видом может показать, что он — вместе с писателями нашего города, он — свой, он — вот он, и хочешь-не хочешь, а это нужно учитывать начальству, в том числе и обкомовскому.

Писатель Т. уже так сильно набряк фигурой и лицом, что стал даже мне напоминать гранинского Зубра, и я тут ляпнула: мол, все-таки, насколько ученые были благородней писателей! Они, писали Тимофееву-Ресовскому: не приезжай во время культа Сталина, пережди! А Эренбург и Пастернак что! Писали Цветаевой: возвращайся, возвращайся! И возвратилась!...

— Да и роман Пастернака так себе, вы согласны? — радостно подхватил вдруг писатель Т., но наткнулся на мое прищуривание глаз и вальяжно развел руками: "Но это не значит, что нужно было так травить! Меня вон — в кабинете обкома партии заперли на ключ! Да-да! Ядов-Гонченко запер, чтобы я подписал".

Размороженные писатели Набоков, Пастернак и Гранин, кооперативные кафе, и вот вам: все тот же Ядов-Гонченко в нашем обкоме. Да, так что же сделал писатель Т., тогда не искушенный и не вкусивший?

— А! Выпрыгнул в окно — благо обком был тогда одноэтажный, не то что сейчас — в двенадцать этажей...

— А как будто бы Горбачев не выпивает! — громко прозвучало вдруг в одном из углов бара — нет, не бара, это было уже в кафе.

Из бара мы перешли в кафе. Оказалось, что с писателем Т., выпрыгнувшим в окно обкома, я могу совершать то броуновское движение по городу, какое было характерно для моей юности. Бывало, из книжного магазина — в магазин "Мелодия", а там встречаешь знакомых, которые тут же зазывают тебя на свадьбу, а на этой свадьбе мне делают предложение и ведут знакомиться с родителями. Бог мой, тот претендент на мою руку и сердце никогда бы не нацепил на себя прищепок, и я бы не голодала, как сейчас, но с другой стороны — только сейчас и видно, насколько мы разные, и он, наверно, теперь считает меня богемой, а я ведь считаю про себя его мещанином, как минимум...

— Горбачеву не положено пить по должности...

— А что: у нас не было, что ли, на должности генсека пьющих?

— А ты что: сама видела, как они пьют?

Ну, конечно, это была пьяная Нина Череповец — она не могла дольше оставаться на том собрании. Это ясно. Она увидела нас, подошла и своими красивыми черными глазами, полными юмора, стала смотреть на писателя Т.

— Он же бесхребетник! — сказала она мне про него. — Они там все бесхребетники!

Бесхребетник Т., сидевший так прямо и гордо, словно примерял заранее статую классика советской литературы, стал шепотом говорить, что просто не хочет связываться с такими, как Кошкин.

— Ну и целуй его в толстую задницу — может, геморрой нащупаешь! — презрительно скривилась она и пояснила для меня: "Их надо вдохновлять каждый вечер, а у меня времени не хватает — я работаю мотористкой. Он же без спины, без спины!"

Писатель Т. погладил ее по красивым черным волосам, призывая успокоиться.

— Дочь шапку закрыла, чтоб я не позорилась, а я пошла — с голыми волосами пошла на это собрание... — она обращалась уже только ко мне. — А они все без спины. Ты где работаешь? Иди в мотористки! А они — они без спины...

— Хребет — дело наживное, — вставил свое дух Скороногова, но Нина его даже словно не расслышала, впрочем, не все же должны так привычно общаться с духами.

— Пролетариату не хера терять, кроме своих цепей, — твердила мне Нина. — Иди ты в мотористки! Мне Андропов квартиру дал — я написала — он дал, а эти... им только стихи мои подавай, а квартиру они ни-ни... правильно сказал Маркс... — и она повторила свою реплику про пролетариат.

Говорила она так горячо, что казалось: Маркс именно так и написал — образно, но редактор его отредактировал потом. Вдруг Нина стукнула кулаком по столу и спросила меня:

— Он мне даст выпить или нет? Поцелуй меня в висок, — между ее вопросом и просьбой поцеловать было столько напряжения, сколько обычно его я находила между строчками ее стихов. И так же ей не хватало в жизни тепла, как угадывалось по ее единственной книге. Писатель Т. налил ей полстакана коньяку, очистив частоту психического фона (обычно много шумов в сознании, а так они стали утихать — шумы, и у Нины осталась одна мысль — о самом важном. Слушать ее стало не мучением, как минуту назад, а наслаждением).

— Не могу слушать вас: тот украл у одного, другой — у третьего. То строчку, то сюжет! А между тем — искусство — это организм, в нем циркуляция происходит, поэтому не понятны мне эти разговоры об украл! С ростом индивидуализма... творец считает, что он является Господом Богом. Своего произведения... Нельзя.

Вдруг Нина сникла, замолчала, потом встрепенулась и выдала еще несколько фраз, но уже без прежней радости:

— Не могу я среди этих калек духовных... Творец впереди любой партии, а они призывают выполнять решения съезда...

Кафе закрывалось, и всем хотелось почему-то пойти ко мне, хотя я живу в самом эпицентре городских проблем, а именно; наша область держит первое место в стране по раковым заболеваниям, и у меня сосед по кухне умирает в данный момент от рака желудка, дальше — у нас первое место по венерическим заболеваниям, и вот, пожалуйста, у соседки по кухне, Магдалинки, застарелая гонорея... Я недавно написала об особенностях нашего города большой рассказ и сдуру притянула этим все проблемы близко к своей жизни, вот теперь и расхлебываю. Но как об этом рассказывать, кто поверит? — не проще сослаться на нашу бедность?

— У нас совершенно нечего гостям никогда предложить!

— И это будет своеобычное проявление вашего гостеприимства — вы ничего не сможете предложить гостям, — сказал добродушно Т.

— Ты прекрасный русский нищий человек! — бубнила мне под ухо Нина Череповец, сама будучи не менее прекрасным человеком. Мы отправились. И хотя продираясь сквозь загазованную метель, мы брели медленно, пытаясь уговорить Нину надеть на голову чей-нибудь шарф, она лишь отрицательно мотала из стороны в сторону своими роскошными волосами, захлебываясь пастернаковскими строчками: "Мело-мело по всей земле..." Несмотря на все эти задержки, мы пришли домой, когда дети еще не спали: младшая дочь качалась на качелях в проеме двери, а муж выходил из комнаты соседа со шприцем в руке, чтобы выбросить в мусор очередную сломанную иглу — сосед так исхудал уже, что иглы ломались одна за другой из-за отсутствия мышц под ними.

— Ага! — начал он со свойственным ему молдавским мрачным юмором. — Ты искала себе другого мужа? Ты пожалела, что подобрала первое попавшееся бросовое мужское начало, работающее в вооруженной охране?

— Брось! Ты прекрасный нищий русский человек! — обняла его Нина Череповец. — Как мы хорошо сегодня были прищепистами, а? Где же этот левоприщепист Вася?

Вася сидел в нашем кресле, все в своем прикиде, и он поморщился, когда разделись Т. и Скороногов, оказавшись не к месту в роскошных костюмах-тройках. Мой муж на это заметил:

— Брось, Вася! Я думал, ты носишь прикид, чтоб подчеркнуть свое духовное родство с такими же, как ты, а ты хочешь, чтобы все были такими же, как ты! Это проявление нетерпимости, да, жена?

— Так вы что: муж и жена? — удивилась Нина Череповец, и потом, в течение вечера она еще несколько раз понимала, что мы — супруги, но снова забывала это и вдруг требовала, чтобы мой муж ее поцеловал в висок. — А я — то думала: чей это мужик десять лет в рваном бархатном пиджаке ходит?

Если уж такие замкнутые на себе поэты, как она, начали замечать оборванность моего мужа, то мне стоит разбиться, но купить ему новый пиджак. Подумала я.

— Хлопотать надо. Ты бы съездил в Москву, — начал советовать писатель Т.

— Что я буду в Москве делать? — спросил раздраженно мой муж.

— А что ты, папа, любишь больше всего делать? — намекающим тоном, в такт раскачиванию, произнесла наша четырехлетняя дочь.

Пауза была тягостна, к счастью тут наша кошка попросилась гулять на улицу, откуда уже доносились завывания двух котов. Муж мой выпустил ее, бормоча про то, что пока мы не научились регулировать биосферу, пусть она сама регулируется.

— Шутить ты любишь, папа! Вот и будешь в Москве шутить, — наконец разъяснила наша дочь, что она имела в виду.

Все, видимо, представили, что мой муж с прищепками появится в Кремле, и начали прыскать. Я поспешно разлила всем чаю покрепче, а моя дочь-пятиклассница уже несла горячие бутерброды с запеченным сыром.

— Были уже шутники, — печально заметил мой муж. — Сначала в Зимнем дворце шутили — бегут с берданками наперевес! Шутками перебрасываются.

— Юнкера так и легли, — добавил хиппарь Вася. — Всех перешутили шутники и стали над собой шутить.

— Да, вызывает Сталин Кольцова в Кремль и тонко так шутит: не хотите ли застрелиться? Тот так и лег. Точно так же вызывал Сталин Тухачевского и опять тонко пошутил: ты враг народа. Тот так и лег.

— А Буденный шуток не понимал, — вдруг добавил дух Скороногова, — Сталин ему: ты враг народа, а тот достал пулемет и давай отстреливаться. Пришлось шутки оставить с ним...

Писатель Т. немного вспотел от всего этого: чай, горячие бутерброды, шутки, шаровые и простые молнии на множестве картин моей дочери, висящих по всем стенам.

— У вас так все вкусно, что вы смогли бы открыть частное кафе, — сделал он новый вид комплимента, появившийся только в 1987 году. — Но вообще... Слушайте, поколение!

Поколение, которому сорок годочков (я, муж, Вася и Скороногов) стали слушать.

— У вас же все другое! У вас даже шутки другие! Мы... Мы могли, конечно, мысленно так пошутить, но сказать такое... никогда! Никогда! Ни-ког-да!

В это время сосед в своей комнате закричал от боли. Начинается ночка. Не первая уже. Надо скорее детей укладывать, чтоб не слушали много такого. Но сын уже бледнеет от сострадания и что-то царапает на бумаге в углу стола. Проклиная загрязнение среды и наш обком, который разогнал общественный экологический комитет, гости расходятся, причем Нина Череповец долго целует нас с мужем в коридоре, обзывая дорогими засранцами.

— Послушайте, я пьесу написал, — шепчет сын, чтоб не мешать засыпающим малышам. — Приезд Горбачева в наш город через десять лет.

— Когда ты ее написал? — пытаюсь я перевести разговор, чтобы рассказать историю о новом Подколесине: как Т. выпрыгнул из окна обкома, чтобы не подписывать письмо против Пастернака.

— Сейчас и написал, — несгибаемо сидит сын и начинает читать. — На площади стоят, шатаясь, восемь человек. Горбачев в микрофон: "Дорогие товарищи! Никогда ваш город не казался нам таким вымершим... Мы понимаем, что неблагополучная экологическая обстановка... Но... призываем вас бороться за дисциплину и повышение производительности. Чтоб вдохновить вас, мы привезли с собой из мавзолея тело Ленина, а также череп Раскольникова и бедро Кольцова..."

Я схватилась за сердце: сыночек весь в папочку — шутить любит. А цены, говорят, повысят, как он жить-то будет?! Но муж хранит спокойствие:

— Писатель Т. этого, жаль, не слышит. Третье поколение. Если они только смели помыслить, а мы — сказать, то наши дети — писать так смеют. Все вперед...

— Я себе расскажу о писателе Т. с Пастернаком... — свое гнула я.

— А что: он еще и с Пастернаком дружил?

— Дети, спать, всем спать! — я гоню старших в постель. — Это вам пока не обязательно слушать.

— Ну и что наш друг Пастернака? — нетерпеливо переспрашивает муж.

Я подробно описываю случай с Ядовым-Гонченко, как закрыли бедного Т. на ключ, как он выпрыгнул. И тут мое воображение немного меня повело, и я не заметила, как соврала, что, падая, Т. сломал ногу, и в тот день Пастернаку стало легче. Помните, был день, когда врачи сказали, что появилась надежда? Это, конечно, флюиды благородного писателя Т. долетели до опального поэта и... мало было флюидов одного писателя Т. Мало.

Вырисовывался сюжет рассказа: потом писателя Т. долго не печатали, он запил, стал писать ерунду, которую начали, конечно, печатать, и вот теперь он стенка: пусть импортная, с красивой фурнитурой, но... стенка.

— Какой нудный рассказ получится, мама, — сказал мой наглый двенадцатилетний сын, засыпая.

— Ничего не нудный! Надоело мне все про подлецов писать, — завелась я. — Надоело это дантесоведение! В последнее время так много работ о Дантесе, надоело. И я все чаще про подлецов — никакого разнообразия... Слишком мы вглядываемся в Дантесов, а чего там вглядываться!... Понятно, что подлость очень задевает, посему и вглядываются, но...

* * *

Через три дня мы хоронили Нину Череповец. Дочь пришла домой и нашла ее мертвой.

Когда я пришла в союз, там полз по углам ропот возмущения. Кошкин не выделил на похороны ни рубля, и пока не пришел писатель Т. и не выписал на себя ссуду в сто рублей, не могли начать организацию.

Кошкин в последнее месяцы был любовником Нины, поэтому испугался выделить деньги — не подумали бы, что он по блату, ведь она не была, мол, членом союза.

В кресле сидела моя подруга Клара Ш., судорожно хватая на подоле своей юбки каких-то насекомых. Я подошла и увидела, что у нее раскатились шарики жидкого валидола (новый вид упаковки этого препарата), и она пытается их поймать.

— Все разом! — разрыдалась она у меня на воротнике пальто. — Вова уехал в деревню к брату, у того инфаркт. Помнишь, он детей-то давил в Чехословакии?

— Как не помнить, детей полуторагодовалых чехи в одной деревне выставили на дорогу, чтобы задержать наши танки. И этот мальчик выполнил приказ — он был из глухой деревни, что он понимал в чехословацких событиях тогда?... На свадьбе вашей он это рассказывал еще.

— Да он все время, как выпьет, так с плачем и рассказывает. У него же свои дети родились, и он жить не мог с этим... Сорок годочков, и вот — обширнейшей инфаркт... А тут еще Нина!

Я стала было размышлять о судьбе своего поколения, которому сегодня, в конце 1987 года, по сорок годочков, но тут что-то новое, даже не сразу понятное, донеслось до моего уха:

— ... напоминает писателя Т. Тот как напьется у нас, так плачет и рассказывает, как он Пастернака исключал из членов Союза писателей. Собрал собрание и всех призвал...

Для меня это было то же самое, как если б я читала поэму Лермонтова "Мцыри": "Немного лет тому назад, Там, где сливаяся, шумят, Обнявшись, будто две сестры, струи Арагвы и Куры...". И вдруг что-нибудь вроде того: "Мцыри обкакался".

— До того напьется, что уж и имя-то не выговаривает, а все плачет и причитает "Пасранак-Пасранак, Пасранак-Пасранак"... — продолжала всхлипывать в мой воротник Клара. — И вдруг Нина! Единственный поэт Перми жил в ее лице.

Тут я увидела писателя Т. Он шел, расправив плечи и сочетая в своей походке сразу представительность и печаль, получалась такая представительная печаль. Но вот он заметил меня и стал как-то нелепо прятаться за идущего впереди Скороногова, хотя как он надеялся за ним спрятаться, если Скороногов — бритва в профиль, а писатель Т. — стенка, импортная, с платяными шкафами по бокам. Но самое интересное, что ему удалось спрятаться, потому что в одной руке у Скороногова оказался погребальный венок: большой и очень красивый.

 

литературоведение культурология литература сми авторский указатель поиск поиск