Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

ГОРЯЧИЕ СТРОКИ

Дополнительно о Вэлте Освальдовне Пличе

ТОГДА ЦВЕЛА ПОЛТАВСКАЯ ЗЕМЛЯ

Невдалеке от Полтавы находился аэродром. Сюда я приехала по заданию редакции газеты шестого корпуса ПВО "Сталинский боец". В командировку позвала новость: прилетели и разместились здесь американские бомбардировщики — "подарок" второго фронта.

Массивные черные самолеты напоминали сказочных драконов — взлетят и закроют небо, оглушат ревом, из чрева вырвутся громы и молнии... А пока они стояли на зеленом поле неуклюжие, немые. Их оберегали готовые взмыть в небо наши истребители и... краса земная — девушки-зенитчицы, дальномерщицы, прожектористки, представительницы других служб, без которых не обойтись ни в бою, ни в повседневном солдатском быту.

Июньская земля цвела. Полевой дух опьянял. Хотелось прильнуть к траве, раскинуть руки, подставить лицо солнцу и повторять: "Жить, жить, жить!"

Свободные от дежурства девушки занимались личными делами: кто чистил оружие, кто пришивал чистый подворотничок к гимнастерке, кто читал книгу, кто писал письмо... И вдруг, как порыв ветра, пронеслось:

— Корреспондент приехал!

В землянку сбежались любопытные. Порадовало единодушное гостеприимство, которым я намеревалась воспользоваться для сбора фактов в заказанную редакцией статью — о службе, мужестве, подвиге. Но разговор настроился на иной лад: вырвалось сокровенное, потаенное из мирной жизни — былой и будущей. Получился вроде как маленький неожиданный праздник.

— Смотрите, Маша надела бальное платье! Загляденье! — Маша схватила подругу за руки, и обе закружились в безмолвном вальсе...

Все знали: Маша пошла в военкомат вместе со своими одноклассниками прямо с выпускного бала. Ребята уговорились: оставшиеся в живых обязательно соберутся на прерванный войною вечер. На "военную службу" Маша взяла и бальное платье, объясняя свой поступок себе и подругам так:

— Убьют — пусть похоронят в нем, вернусь невредимой — подвенечным станет, не всех же парней перебьют, ироды проклятые!

У Кати, чернобровой, с ямочками на щеках девушки, в руках оказались фотографии — тоже взяла "на службу".

— Это мы, пионервожатые, с детьми на берегу Черного моря, — объясняла она. — Сейчас не верится, что так было счастливо, безмятежно. А это мой друг, где-то воюет... Он мне бросал букеты цветов в открытое окно, аж на третий этаж, и ни разу не промахнулся! Со мною и мамочка моя, на снимке — актриса, в жизни — учительница начальных классов. Видели бы вы, как детвора увивалась возле нее, часто гурьбой провожала домой. Где она сейчас? Не знаю... Встретимся, скажу: "Как ты, буду учительницей".

В землянку вошла девушка с броской внешностью — белокурая, голубоглазая, с румянцем на щеках. Все радостно загалдели.

— Наша Надя, дальномерщица. Определяет высоту, разгадывает другие хитрости вражеских асов. Делает это безошибочно, с точностью... стихотворной строфы. Ах, какие стихи сочиняет!

— Почитай, Надюша. Не отмахивайся.

— Милые подружки, прежние вы слышали, новые не сложились. Разрешите обратиться, товарищ лейтенант, к вам. Расскажите, как вы стали журналистом...

Все взоры обратились ко мне, я не сразу нашлась с ответом. Действительно, почему и как? Сверкнул лучик детства, и я повела за ним собеседниц.

— Представьте длинную зимнюю ночь. В украинской мазанке под соломенной крышей светится огонек керосиновой лампы. Молодая женщина прядет серебристую коноплю. Воркует прялка. Ее заглушает мужской голос: отец читает маме и мне, малолетке, страшную сказку о Вое. А мне совсем не боязно. Приворожила книжка!

Ранним утром на цыпочках, чтобы не разбудить родителей, я взяла ее со стола, раскрыла... Со страниц глянули на меня ровные рядочки букв, черточки, палочки, точечки... Кто их придумал? Как их понять? Спрошу у батька, как делают книжки... Мне бы научиться... Видно, то была подсказка самой судьбы.

— Вы верите в судьбу? — поинтересовался кто-то из девушек.

— Скорее, покоряюсь зову судьбы. Хотите проверим? Когда заканчивала школу, отец, познавший с семьей людоедский голод на Украине, внушал мне: "Поступай в мясомолочный институт, специальность сытная, никогда голодной не будешь". Учителя и одноклассники в актрисы прочили — все, мол, данные есть: хорошо поешь, танцуешь, за красавицу сойдешь, да еще с аттестатом отличника на руках... Удивились, когда подала документы в Харьковский институт журналистики. Успела окончить первый курс, побывать на практике в районной газете. Война сбила с дороги. Попросилась на фронт. Направили в войска ПВО, рядовым солдатом, участвовала в обороне Кавказа. Вмешалась судьба — "выловили" меня в кадровых списках и предложили работу в газете. И вот я перед вами...

— Вы больше пишите о девушках в шинелях, — заметила Надя, — нам нравятся ваши публикации. Но ведь не все знают, что за подписью — Н. Лымарь — женское имя, Нина, и отцовская фамилия... А для читательниц важно, что вы — наша... из нашего "племени"...

— О нас напишете? — задорно сверкнула глазами Маша.

— Напишу о вашем настроении, желании скорее победить врага и вернуться домой, к мирной жизни, задуманным делам... И обрести взаимную любовь...

— Не забудьте прислать газету, — сказала Надя, — может быть, и я решусь предложить свои стихи.

Мы расстались друзьями. Заночевала в Полтаве. Проснулась ночью от воя сирены и жуткого грохота. На аэродром налетели немецкие бомбардировщики. Неистово палили зенитки. Лучи прожекторов рассекали небо. Взрывались бомбы. Зловеще пылало зарево. Жители города попрятались в укрытия. Самые бесстрашные бросились на помощь раненым. Их размещали в зданиях и даже под уличными деревьями. В местной школе действовал госпиталь. Я очутилась у двери одного из классов. О боже, Надя! Она лежала на кровати, под простыней... без обеих ног. Бескровное лицо, белокурые волосы разметались на подушке... Я мысленно сотворила свою молитву: "Милая, хорошая, выживи, окрепни духом! Само твое имя — Надежда — животворно. У тебя есть и будут стихи... Выдюжи!"

Девушка находилась в забытьи. Встретилась с глазами парня. Он лежал под деревом. Лицо его — сплошное ожоговое месиво... Его способна узнать только мать. Подумала: "А ведь такое могло случиться и со мною, если бы задержалась на аэродроме".

Число жертв налета определить трудно. Фугаски сжигали все подряд. Немецкие летчики применили и коварную новинку — сбросили магнитные бомбы, они, как лягушки, прыгали к металлу. Прикоснувшись к самолету, зенитке, взрывали их.

Я опубликовала материал с жуткой командировки. Но послать газету было некому. Что стало с Машей и ее бальным платьем — не знаю. Видно, не суждено девушке стать невестой, женой, матерью...

В тот день при бомбежке погиб и корреспондент "Правды" Петр Лидов, автор знаменитого первого в военные годы очерка о Зое Космодемьянской, фотокорреспондент "Правды" Сергей Струнников и корреспондент "Известий" А. Кузнецов.

Недавно живущие ныне сотоварищи по перу поставили памятник погибшим журналистам во дворике Центрального Дома журналистов. На нем начертаны симоновские строчки: "С лейкой и блокнотом, а то и с пулеметом сквозь огонь и стужу мы прошли"... Их я воспринимаю как журналистский гимн старшего, воевавшего поколения.

ЗВЕЗДОЧКА

Мои журналистские командировки продолжались и за пределами родной, уже очищенной от гитлеровских оккупантов Отчизны — там, где находились наши освободительные части, там познавала иной мир и его людей.

Только-только освобожденная Румыния. Город Тимишоары. Здесь разместился штаб 6-го корпуса ПВО и редакция нашей газеты. Безлюдные улицы, одинокие покупатели в магазинах. Почти на всех перекрестках появлялись зазывалы-продавцы с корзинами краснобоких аппетитных яблок. Пахнуло детством: в яблоневом саду мы, детишки, залезали на деревья, срывали лучшие плоды и, устроившись на ветках, хрумкали их с куском домашней украинской паляницы. Румынских не пришлось отведать мне, безвалютному военному журналисту.

Главный редактор майор Дмитрий Глушков предложил командировку в Югославию: "Поезжай, там действуют наши... Белград уже свободен, заверни, полюбуйся, оттуда виднее, куда путь держать... Бои продолжаются..."

Ехала на грузовой машине вместе с военнослужащими нашего корпуса. Пересекли румынскую границу. Остановились у здания, приютившегося у кромки дороги. Оказалось, мы попали в партизанскую столовую. Югославы встретили нас радушно: усадили за стол, подали мясное блюдо и вино. Хлопала дверь — одни с винтовками или автоматами уходили, другие занимали их место. Кормили всех бесплатно. Нам улыбались, говорили по-русски: "Близко победа, братушки!

С хорошим настроением поехали дальше. Неожиданно открылась широкая река. Дунай! Воспетый поэтами, композиторами! Голубой? Бывает, наверное, в другое время, а сейчас он нес, тащил баржи, речные корабли, паромы... Дунай-трудяга старательно служил, как и люди, победе.

На другой берег нас переправили на пароме. И снова попали в объятия партизан.

— О, другарица-офицер, — некоторые старались говорить по-русски. -У нас тоже есть воительницы...

С гордостью и нежностью назвали имя Даницы Милосавлевич. Ей, гимназистке, едва исполнилось шестнадцать лет, когда она вместе с подругами совершила рискованную операцию — из горящего гитлеровского склада боеприпасов вытащила ящик патронов и подарила его партизанам. Вместе с молодежной группой, которую она возглавила, рыла окопы для обороны родного города, выхаживала раненых в госпитале, а душой рвалась в боевой строй. И добилась своего — стала партизанкой, овладела всеми видами оружия. Перед решающей атакой на сильно укрепленный немцами городок Даница попросилась в группу гранатометчиков, хотя и знала, что они подвергаются наибольшей опасности — ходят на танки, на бетонные доты. К тому же, чтобы бросить гранату точно, девушке надо было подобраться к цели на расстояние более близкое, чем парню.

Даница в числе пятерых гранатометчиков под прикрытием пулеметчиков поползла к доту, ящерицей юркнула вперед, обогнав товарищей. Один из них был убит, бездыханно раскинул руки другой... Когда до дота оставалось меньше десяти метров, девушка без промаха метнула три гранаты.

Ее имя славили все партизаны, ценили не только за храбрость, но и за знание тактики партизанского боя. Отделению, которым командовала Даница, поручали самостоятельные задания, и ей — в неожиданной и сложной обстановке — приходилось самостоятельно принимать решения, от которых зависел исход операций и жизнь подчиненных.

В конце 1942 года в разгар боя Даница была тяжело ранена. Товарищам удалось вынести ее из пекла и уйти от погони. Благодаря медицинской помощи, молодому организму девушка поправилась, вернулась в строй. Ей первой в Народно-освободительной армии женщине присвоено офицерское звание подпоручика, а затем и Народного Героя Югославии.

— Где она сейчас? — поинтересовалась я.

— С нами, но в другом месте... Здесь ее подруги.

Одна из партизанок оказалась медсестрой, другая — бойцом. У обоих наперевес через плечо винтовки. Подошел их командир и протянул мне большое румяное яблоко (именно такие продавали в Тимишоарах).

— Поделим, хорошо? — предложила я.

Партизан разрезал яблоко поперек, удалил семечки.

— Смотри, другарица, — сказал он, — сама природа за звездочку. Сердечко у яблока такое же, пятиконечное, как на пилотках. То обозначено братство наше, праведна, свободна жизнь. Разумеешь, другарица?

СВЯТОЙ ДЕНЬ

Теплый майский вечер. Малолюдная Вена совсем затихла с заходом солнца. Только с гор доносилось эхо перестрелок. Среди ночи раздался радостный возглас: "Победа, Победа, Победа!!!" Все, кто был тогда при штабе, вскочили на ноги — сна как не бывало. Двор, переполненный людьми, шумел, ликовал. Обнимались, поздравляли, плакали, пели, танцевали, рвались душой к родным семьям и местам.

Неожиданно зазвучал рояль... Я встрепенулась. Сколько помню себя, все нутро мое отзывалось на таинственный зов музыки: удивленно слушала сельского скрипача-самоучку, пристраивалась к пляшущим под залихватскую дробь бубна, подпевала маме, солировала в школьном хоре...

Музыка жила во мне, будоражила воображение, отгоняла тоску, награждала радостью. Я не знала ее языка, но меня наполняли ее мелодии, независимо от того, на каком инструменте они звучали или кем исполнялись. И на сей раз я пошла к музыке. За роялем сидел лейтенант, его пальцы порхали по клавишам... Группа людей завороженно слушала. Кто-то прошептал: "Наши, русские напевы, за душу хватают". Мне показалось, что я сижу среди полевых цветов и вяжу венок для праздника Ивана Купалы...

Когда рассмотрела музыканта, ахнула: тот самый лейтенант, который в Харьковском драмтеатре подошел ко мне в раздевалке, помог надеть шинель... Я поблагодарила его и, смеясь, добавила:

— Впервые приняла ухаживание от мужчины...

— Польщен... Хотя ухажер я бесталанный. Красота женская чарует. Видел вас не раз. Кажется, в редакции нашей газеты работаете? -Даже фамилию запомнил, имени не знаю. -Ниной нарекли.

— О, как мою маму. Приятное совпадение.

— Как прикажете вас величать?

— Виктором из рода Кондаковых, коломенских паровозостроителей... Инженер автороты. В корпус приехал по делам. Приятно удивился, прочитав и в городской молодежной газете ваш материал — целую полосу о детях-диверсантах одного двора.

Виктор проводил меня к дому.

— Здесь живут и те самые храбрецы, о которых я писала. Они портили машины, поджигали склады оккупантов, — объяснила Виктору. — Моими соседями оказались два братца из отряда отважных. Младший со щербатым ртом уже одолевает букварь с помощью старшего первоклассника...

— Да, война стала священной и для детей...

Виктор крепко пожал мне руку на прощанье и сказал просто: "До встречи".

С тех пор и не виделись. И вот он за роялем, в Вене, играет все, что умеет. Музыка врывается в раскрытые окна к людям, их сердцам.

— Виктор!

Рояль умолк, хлопнула крышка.

Я очутилась в крепких мужских объятиях.

— Нина, Ниночка, поздравляю с Победой, с новой жизнью! Я знал, верил, что мы встретимся! И надо же, в такое знаменательное время! Бог все-таки есть!

ОТКРОВЕНИЕ

Уединившись, мы рассказывали друг другу о себе, о своих родных. Но война не отпускала нас, возвращала к себе. Виктор спросил:

— Что было для вас самое трудное?

— Отступление,

— Расскажите.

— Вас лучше узнаю. Человек познается в беде... и беседе.

И я доверительно распахнула душу и мысли перед этим малознакомым человеком. Не знаю, почему...

... Моя красноармейская служба началась с весны 1942 года, в 68-м отдельном батальоне ВНОС — воздушного наблюдения, оповещения и связи. Наблюдательные посты за воздушным противником располагались в кубанских станицах, вдоль побережья Черного моря. На страже родного неба в основном стояли девушки. Мы знали, что по нашим данным объявляли воздушную тревогу, готовились к бою артиллеристы и авиаторы, старались давать безошибочную информацию. Все типы самолетов — своих и фашистских — назубок выучили, умели их распознать и днем, и ночью, на любой высоте и по шуму, передавали точные донесения на командный пункт. А вот на строевой подготовке обливались потом. В массивных американских ботинках, во всем боевом снаряжении ползли по земле, проклиная фашистов и их матерей.

Выучка пригодилась при отступлении пешком. Вместо косы — за спиной винтовка. Вместо нарядного шарфа — шинельная скатка, вместо туфелек — громоздкие американские ботинки, вместо чулок — обмотки. Когда покидали последнюю кубанскую станицу, раздался отчаянный вопль. Вера Лазебная, веселившая нас шуточками да прибауточками, упала, раскинула руки, словно хотела побольше обнять земли, зарыдала, запричитала: "Не хочу, не могу расстаться с отцовщиной! Грабители, убийцы, ни дна вам, ни покрышки... Встречу хоть одного фрица, прикончу гада".

Тяжесть отступления давила на мозг, сердце, плечи. Мы оставляли отцовскую землю, вузы, техникумы, родных. Я думала о маме. Получив мое письмо, она заметалась: испекла домашних пирогов, взяла сала, меду — все уложила на ручную тележку и двинулась от хутора в Краснодар... босиком — а это более 300 километров пути, под открытым небом сон, пересохшие губы от жажды, опухшие ноги. Дошла! Нашла нашу часть.

Увидев родное лицо, я ойкнула, сплела руки вокруг шеи матушки. Девчонки глазели на нас, смахивая следом за нами слезы. И моя Евдокия Ивановна, малограмотная крестьянка, вмиг сообразила: каждая девушка в солдатской форме видит в ней свою мать. Не задумываясь, раздала всем домашние гостинцы:

— Угощайтесь, на здоровье. Бог в помощь в вашей службе!

Мы с мамой сфотографировались на память. Одну карточку я водворила в карман гимнастерки, потрогала — на месте. Обжигала мысль: успела ли мама добраться домой? Не разбомбили бы фашисты поезд, на который мы купили билет за общую солдатскую сумму.

Мы не видели фашистов живьем. Но злодеяния их встречали повсюду, испытывали и на себе. Не по своей доброй воле преодолевали кавказские перевалы, питались сухарями да затверделой колбасой, мучились от жажды, жалели обессилевших лошадей, брошенных кем-то околевать на дорогах отступления. Когда вошли в Туапсе, город дохнул на нас карболкой. Сколько же погибло людей, если понадобилось столько карболки? А фашисты не унимались: их самолеты все налетали и налетали. Дрожала земля, стонало небо, гибло все живое.

Мы окопались невдалеке от Лазаревского — соорудили ротный пост ВНОС, рубили и таскали на своих плечах бревна для землянок, сколачивали нары. По очереди дежурили на посту. И откуда только брались силы?

Видно, молодость питала их да окружающая красота.

Впервые в жизни увидела море: то тихое, то бурное, оно меняло краски от настроения. Живое! Фашисты превращали его в... кладбище.

Выдался ясный, теплый день. Девушка, стоявшая на посту, крикнула: "Воздух! К аэродрому летели вражеские самолеты, по ним открыли огонь зенитчики (видно сразу — "сработала" информация вносовцев). Мы укрылись в ущелье. Горячие осколки шлепались у наших ног. Вера Лазебная дернулась в сторону.

— Ты куда?

— На пост. Слышите? Аня зовет на помощь...

А над морем завязался воздушный бой. С тревогой и надеждой мы смотрели на небо. Вражеская стая гонялась за нашими малочисленными истребителями. Загорелся один, второй...

— Родненькие, прыгайте, откройте парашютики, — почти в один голос слились наши переживания.

Море поглотило все, что свалилось с неба... Мы оплакивали погибших раньше их матерей и отцов.

После отбоя тревоги на посту увидели Аню — с перевязанной головой. Через бинт проступала кровь. Первая пролитая девичья кровь... Потом среди нас были и тяжелораненые, и убитые, и больные. На ногах переносили простуду, заполучали ревматизм. Неудивительно — сутками находились под проливным дождем, "купаясь" в грязи...

Помню, накануне 7 ноября, ночью меня разбудил вопль: "Девочки, беда!" Бревенчатый потолок землянки медленно оседал на верхние нары, а нижние почему-то плавали в воде... Мы схватили свои винтовки и ринулись к выходу... Его не оказалось! Закупорил землянку раскисший от суточных дождей грунт. На крик о помощи никто не отзывался...

— Гибнем, — сами себе соорудили могилу. Отчаянный голос перебил другой:

— Смотрите, вода убывает...

В том месте, где была дверь, появился проем. Раздались тревожные голоса: "Живы? Вы живы?"

Нас спасла дежурившая на НП смена: подруги откопали руками входную дверь. Мокрые, чумазые, мы выбрались наружу. А дождь все лил и лил. Забрались в заброшенный дачный домик, там преподнесли нам праздничные 100 солдатских граммов. От них впервые не отказались... Но не помогло: простуженная левая рука болталась, как плеть, долгое время...

Мы не совершали подвигов. Делали то, что было положено. Знали: наша повседневная будничная работа нужна для разгрома и выдворения фашистских захватчиков. Знали: наша кровь спасет раненых — добровольно стали донорами. Из-под Туапсе, где не утихали бои, везли и везли покалеченных...

Двадцать дней продолжалась туапсинская оборонительная операция. Битва же за Кавказ, развернувшаяся между Каспийским и Черным морями, длилась полтора года. Фашистов манила нефть, которой в Германии практически не было. А без нефти — и техника мертва. Не дали мы врагам ни черпачка!

— Ты рассказываешь, словно видишь читателей своей газеты, — обнял меня за плечи Виктор, слегка тряхнул. — Вернемся к сегодняшнему светлому дню, нареченному выстраданным и желанным именем — Днем Победы. Это слово так много для нас значит: поражения и успехи, горе и радость, смерть и бессмертие, жизнь и надежду...

— Да ты лучше говоришь, чем я пишу!

Оба рассмеялись. Не заметили, как перешли на "ты".

Днем 9 мая вдвоем пошли гулять по венским улицам. Одинокие пешеходы. Пожилые рылись в мусорных контейнерах — голодно. В знаменитой музыкальной столице — ни торжеств, ни песен. С гор, как и прежде, доносилось эхо перестрелок. На душу, как на солнце, набежала тень.

СВАДЬБА

Вскоре наш штаб и редакция газеты покидали Вену, направлялись в Венгрию: и наступивший мир надо было стеречь войскам ПВО. Машины двигались гуськом по шоссе. Неожиданно пронеслось: "Стоп!" Автоколонна остановилась. Мы выпрыгнули из машин и замерли: перед нами открылся неоглядный луг в красных тюльпанах, а дальше, на пригорке — свежие холмики с пирамидами, увенчанными алыми звездочками. С фотографий глянули на нас молодые задорные парни и девушки — кто в военной форме, кто в довоенном одеянии. Чьи-то сыновья и дочери, женихи и невесты, которых не дождутся на Родине. Наши братья и сестры по оружию. Да будет вам пухом чужая земля, захоронившая вашу молодость, надежды, мечты! Не потому ли так буйно поднялись красные тюльпаны, что орошены людской кровью...

Пожалела, что рядом со мной на этой безмолвной панихиде не было Виктора: он по делам своей роты задержался в Австрии. А мы "расквартировались" в венгерском городке Бая, к которому тянулись речные рукава и заливчики. Редакция стала перестраиваться на мирный лад. Появились непривычные свободные дни. Ходили купаться, рыбачить. Я заказала у местной портнихи платье и костюм, купила туфельки, кружевное белье — непривычное богатство в моей жизни.

— В невесты готовишься? — посмеивались редакционные, давно женатые мужчины — главный редактор Дмитрий Глушков, секретарь Петр Благинин, литсотрудник Тихон Курков (к слову, свою послевоенную дочь он назвал в мою честь).

— Вам все зубоскалить!... А мне поскорей бы домой, порадовать родителей — жива осталась! Разыщу свой институт, эвакуированный куда-то, а там видно будет, в монахини не постригусь, уверяю вас, — безобидно обрывала их.

Судьба распорядилась по-своему. В середине лета появился Виктор со своей авторотой. В то время началась демобилизация девушек. Он зашел в редакцию, взволнованный этой вестью:

— И тебя касается приказ?

Я уловила скрытый смысл его вопроса и впервые с "женской меркой" оглядела его внешность. Фигура спартанца. Среднего роста. Чисто выбритое округлое лицо. Каштановый начес к затылку. Открытый гладкий лоб. Я знала себя: меня влекли к людям не внешняя красота, а внутреннее содержание — ум, доброта, порядочность.

Лучше узнать Виктора помогли наши встречи в свободное время — на прогулках по городу.

Подошел и мой черед демобилизации...

— Не хочу терять тебя... Я, конечно, не святоша... Но, поверь, тебя первую прошу стать моей женой, сыграем свадьбу...

— Здесь? — прервала я признание Виктора. — Свадьба? Не представляю...

— Скажи только "да", и мы пойдем к нашему командиру корпуса за благословением.

Генерал Кривко принял нас, участливо выслушал и, недолго думая, ответил:

— Сыграем вам свадьбу, товарищи лейтенанты, вы того заслуживаете. Как раз ко мне едет жена с дочерью (вашей ровесницей), они с удовольствием примут участие в подготовке свадебного пира. — И со смехом добавил: — Сотворим свадьбу с... генералом!

В день свадьбы мы с Виктором — он в гражданском костюме, я — в новом платье — встречали гостей у входа нарядно убранного зала офицерской столовой. Столы ломились от яств: жаркое из зайцев (начштаба специально ездил на охоту), закуски, печево (постарались повара офицерской столовой), фрукты, вино (дары венгерские)... Нас усадили на видном месте, поздравляли, произносили тосты, как полагается, кричали "горько"... А нам было сладко от бесценного подарка: люди наделили нас таким душевным теплом, хотя и прикрытым военной формой, погонами, уставными параграфами. Родительским теплом согревала нас семья посаженного отца — нашего генерала. Наполняла радостью музыка — она пришла на нашу свадьбу в лице городского венгерского ансамбля.

— Ты пригласил? — спросила у Виктора.

— Устроители нашей свадьбы... Пойдем, потанцуем... Здорово играют ребята, особенно саксофонист в ударе.

Музыка, танцы, веселье наших гостей наполняли неведомым чувством — семейного счастья. Его все видели на наших лицах. С разрешения Виктора закружил меня в танце главный редактор и совсем некстати спросил:

— Как бы ты озаглавила свою последнюю, прощальную статью? — Чур, отвлекитесь от газеты хоть на моей свадьбе! Впрочем, я напишу такую статью с заголовком: "Убейте... войну!"

— Добавь одно слово — навсегда! Сочиняй, а я тебя сфотографирую в творческих муках...

И сфотографировал-таки, и подарил карточку на память. Смотрю на нее и думаю: "Сколько же воды утекло с тех пор? Когда-то была война. Забыть ее нельзя. И все же она отступает, когда я говорю своим гостям: "Есть у меня два личных, рукотворных праздника — День Победы и День Рождения Сына".

И не покидает меня моя отрада — Музыка. Она поселилась в душе Леонида — солиста оркестра Большого театра и внучки Анастасии — скрипачки того же оркестра, проникает к правнучке Машеньке — только научилась топать по земле, а уже дует в игрушечную дудочку...

Хорошо доживать свой век, когда с тобой простое человеческое счастье, когда не мучит совесть за прожитое и сотворенное на страницах разных газет, журналов и книг. Когда в небо, которое довелось сторожить, взлетают на космических кораблях девушки, и даже с моей фамилией. Когда руки еще держат перо, понадобившееся участницам Великой Отечественной войны, — моим соседкам, моим знакомым по общественной деятельности в Российском и Московском Комитетах ветеранов войны, в Объединении ветеранов журналистики Союза журналистов РФ.

МОИ СОСЕДКИ...

Всегда ли мы, горожане, задумываемся над тем, кто с нами рядом, — в жилом доме, в подъезде, на улице? В деревне проще: друг друга знают сызмальства, вся последующая жизнь у всех на виду. А в городе, что ни говори, разобщают многолюдье, отдельные квартиры, бытовая суета, личный круг интересов. И уж если поздороваются с тобой, гадаешь: кто это, знакомы что ли?

Однажды в своем почтовом ящике я обнаружила анкету, адресованную участникам Великой Отечественной войны. Сведения понадобились для совета ветеранов, который создавался при московском ДЭЗе-7. Пришла же кому-то благодатная мысль — объединить проживающее в соседствующих домах по Ленинскому проспекту и примыкающих к нему улицах былое воинство. И когда позвали на первое собрание, оказалось, что есть на кого посмотреть, что найдется "порох в пороховницах"... для общественной работы. Я мысленно отметила: и женщин понабралось. Неужели вон та, которую часто вижу с внуком на дворовой площадке, воевала? А та, что выходит на улицу с палочкой, тоже? И эта, такая с виду еще молодая? И стало стыдно: многих женщин знала в лицо — и только...

Совет ветеранов сблизил, сдружил нас. Открылись женские судьбы... И я взялась за перо. Итак, знакомьтесь с моими соседками по месту жительства.

АЛЕКСАНДРА ЛЕОНИДОВНА СПИРОВА

Как только произнес эту фамилию представитель военкомата, в зале раздались дружные аплодисменты.

С места в первом ряду поднялась миловидная женщина с седой, по-модному причесанной головой, с живым блеском черных глаз.

Вручая ей орден Отечественной войной и юбилейную медаль в честь 40-летия Победы, офицер с удивлением сказал:

— Судя по аплодисментам, вас все здесь знают... Кто-то из присутствующих не замедлил заметить:

— А как же, Александра Леонидовна — и начальник штаба нашего совета ветеранов, и душа домкома... У нее для людей сердце нараспашку... И квартира без запоров — заходи любой и с радостью, и с болью, и за советом... Нужный всем человек!

Как хорошо, что отданное людям возвращается сторицей. Рано или поздно, но возвращается, как живительная сила, как нравственное здоровье! И надо же! Я тогда узнала, что она — мама Наташи Качуевской, именем которой была названа улочка, (к стыду, уже переименована!), по которой я часто хожу в гости к своей внучке. Вскоре я побывала у Александры Леонидовны — живем-то близко, считаем общим Ленинский проспект.

На ее большом круглом столе — поздравительные телеграммы, открытки, письма... И ко многим дипломам, Почетным грамотам за прошлые годы прибавилась новая Почетная грамота за подписью министра культуры — ею награждена Александра Леонидовна Спирова "За активное участие в деятельности фронтовых концертных бригад в период Великой Отечественной войны 1941 -1945 годов".

— Эти почести и добрая память людская — нам с Наташей на двоих. Как и прежде было, — тихо произнесла Александра Леонидовна.

Куда бы ни взглянула она, встречается с глазами дочери: ее фотографии на каждой стене комнаты. Наташа с куклой... Наташа — пионервожатая. Наташа — улыбчивая, красивая девушка на прогулке. Наташа — в военной форме с гвардейским значком, каштановые волосы под беретом, взгляд строгий, незнакомый матери. Наташа — на фарфоровой вазе, подаренной болгарскими школьниками. Наташа на копии картин художницы И. М. Балдиной "Героиня Сталинградской битвы Наташа Качуевская". Наташа — в названии книги, которую написала мать...

Наташа — не только в сердце матери. Ее именем назвали улицы в Волгограде, Астрахани, Яшкуле (калмыцком городке), школы, пионерские дружины. Рабочие бригады за Наташу отработали и внесли деньги в Фонд мира. Именем Наташи названа и малая планета 2015.

— Утром 24 ноября 1942 года я развернула "Правду", — рассказала Александра Леонидовна, — обратила внимание на статью "Южнее Сталинграда". В ней сообщалось о том, что верная дочь Ленинского комсомола санинструктор Кочуевская во время боя вынесла более 70 раненых с оружием. Дважды была тяжело ранена. Третья пуля сразила ее насмерть...

Я закричала не своим голосом. Соседка стала успокаивать: это не ваша Наташа, в газете напечатано "Кочуевская". Но я чувствовала, что речь идет о моей дочери.

В разных сообщениях по-разному говорилось о Наташе. Позднее стало известно, что она сопровождала раненых, попала в окружение немецких автоматчиков, которые хотели взять ее в плен. Укрыв раненых бойцов в блиндаже, Наташа защищала их, отстреливаясь до последнего патрона. Когда к ней, израненной, протянулись мерзкие лапы фашистских зверей, она взорвала гранатой себя, в клочья разметав и фашистских гадов.

Пришел и официальный ответ: "Гвардии медицинская сестра Наталья Александровна Качуевская погибла 20 ноября 1942 года в бою за социалистическую Родину, верная воинской присяге, проявила геройство и мужество". И далее сообщалось, что похоронили Наташу на месте гибели, у села Хулхута, в двух с половиной километрах от селения, в Калмыцких степях. У меня появилась надежда отыскать могилку.

А пока... надо заменить Наташу. Но что я, бывшая опереточная певица, смогу делать на фронте? А разве то, чему училась вместе с Наташей с первого дня войны, не подтвердило, что у меня есть и другие способности? Как бы поступила дочь?

Сумятицу мыслей осветила памятная картина первых часов войны. Правительственное сообщение по радио мы услышали дома. Наташа сразу же побежала в Государственный институт театрального искусства — ГИТИС (она успела перейти на второй курс). Я следом за ней. Большая широкая лестница, ведущая на второй этаж, заполнена студентами и преподавателями. Взоры всех обращены вверх. А там, наверху, стоит моя Наташа и пламенно говорит: "Все, кто здоров, сейчас же пойдем в военкомат, запишемся добровольцами, чтобы защищать Родину". И тут же стремительно понеслась по лестнице. К ней примкнули юноши и девушки, все побежали в военкомат.

Вернулась она огорченной: заявление не приняли. Тогда она ушла на трудовой фронт — строить оборонительные сооружения в Смоленской области. Я же побывала на лесозаготовках. Когда часть института эвакуировалась, Наташа, как заместитель секретаря комсомольской организации, взяла все дела в свои руки, стала душой коллектива оставшихся студентов. Многих ребят проводила на фронт. Заботилась о продовольственных карточках, столовых, отвечала на массу писем. Прибегала ко мне в госпиталь, куда устроила санитаркой. Ей хотелось и здесь быть полезной: взяла шефство над палатой тяжелораненых бойцов.

В институте организовала курсы медсестер и снайперов — увлеченно овладевала вместе со всеми военными знаниями. И я не отставала. Еще до войны, окончив курсы противовоздушной обороны, стала применять знания на деле в своем микрорайоне. Мы с дочерью были москвичками и своего города не собирались оставлять, делали все, что в наших силах, для него, для людей.

Дочкиной энергии, инициативе я поражалась и радовалась. Сияющая, возбужденная говорит мне однажды: мы с товарищами и преподавателями решили создать студенческие фронтовые бригады, будем выступать в госпиталях, в воинских частях. Мы привлекли и консерваторцев. И для тебя, мамочка, найдется дело, будем с тобою петь фронтовые песни...

Так само собой получается, что дочка помогала и мне найти место в трудной тогда жизни. Семь созданных фронтовых студенческих бригад дали 300 концертов для воинов. Часто приходилось выступать перед самим боем. К нам подходили бойцы, просили передать письма родным — в нашем лице они видели не только актеров, которые приехали их развлечь, а как бы и посланцев от родных.

Приходили письма на институт, адресованные Наташе от ребят, которых она провожала на фронт. Дома у нас была "штаб-квартира". Фронт близко. Иногда кто-нибудь приезжал с передовой, а родные их уехали, в квартире пусто, холодно. Наташа приводила их к нам. У нас всегда тепло и всегда что-нибудь найдется, чем мы можем поделиться, будь-то чечевичная каша или пустой чай с куском хлеба, намазанным горчицей.

И вот однажды появился в ГИТИСе бывший студент Петя Громцев, да не один — вместе с командиром партизанского отряда, действовавшего в глубоком тылу Белоруссии, Павлом Качуевским, который был ранен в ногу и ходил, опираясь на палку.

Пал Палыч — так ласково называли партизаны своего командира. Так его представили и нам с Наташей. Он стал часто приходить к нам домой. Постепенно мы узнали о его жизни. Он пошел добровольно в народные мстители. В начале сентября 1941 года отряд особого назначения перешел линию фронта незамеченным — без единого выстрела, без единой капли партизанской крови. На своем пути отряд уничтожал вражеские гарнизоны. На его счету — несколько сот убитых оккупантов, много уничтоженной техники врага, разрушенных мостов, взорванных складов, порванной связи, заминированных дорог. И на всем пути, во всех боевых операциях Павел обеспечивал хорошую разведку, добывал нужные разведданные — в нем раскрылись недюжинные способности разведчика-следопыта. Он проникал в логово врага и приносил нужные сведения для разработки боевых операций.

В глазах Наташи разведчики и их командир Павел Качуевский были людьми из легенды.

И вот однажды Наташа сказала:

— Мама, я выхожу замуж за Пал Палыча. — Погоди, пусть кончится война...

— Нет, мама, мы решили пожениться, это не помешает нам воевать.

Устроили партизанскую свадьбу — ребята взяли пайки вперед, и праздник длился три дня: не все могли прийти сразу. Отсутствовал лишь Валентин Невзоров — находился в тяжелом состоянии в госпитале. И Наташа через некоторое время написала ему письмо:

"Я очень счастлива с ним... Ты прав, Валюта, такому человеку не страшно доверить свою жизнь, он идет по правильной, хорошей дороге и никогда не сделает ничего нечестного... Знаешь, у меня такое чувство, что мы уже 100 лет женаты и всю жизнь друг друга знаем. А то иногда он спит, а я смотрю на него и думаю: как это все странно — жили два человека на свете и никогда не встречались, и ничего не слыхали друг о друге и так могли и пройти по жизни мимо и не встретиться... А теперь вот — он мне самый родной и близкий на свете. Когда я говорю это Пал Палычу, он со своей решительностью заявляет: "Чепуха, не может этого быть, чтобы я тебя не встретил, непременно бы встретил, на дне морском нашел бы..."

... Не знаю, знаешь ли ты, что ты представлен к ордену Красного Знамени; вероятно, когда поправишься и приедешь в Москву, то сможешь уже его получить. Пал Палыча представили к ордену Ленина..."

Семейное счастье длилось недолго.

Павла Качуевского посылали на новое срочное задание. Наташа добивалась разрешения пойти с ним в тыл врага.

Отказали. В то время она работала инструктором Краснопресненского райкома комсомола. Не теряла надежды, что настанет и ее час фронтовой.

Вернулся из госпиталя Валентин Невзоров. Жить ему было негде. Наташа поселила его у себя дома. Настроение у него было неважное: искалечен, раны еще не все зажили. Наташа делала ему перевязку. Кормила с ложки, насильно. Постепенно он начал вставать, ходить, даже стал расспрашивать о ее комсомольских делах.

Как-то Наташа пришла домой с радостной вестью:

— Валя, кричи ура! При Всесоюзном театральном обществе организуются фронтовые театры. Тебя приглашают в один из этих театров директором.

Валентин вскочил, обнял Наташу.

Наташина энергия и забота о других, ее жизнеспособность повлияли на Валентина как чудодейственное лекарство. Он организовал фронтовой театр и пригласил в него меня.

Добилась своего и Наташа — ее, как медработника, взяли в авиадесантную бригаду, отправляющуюся на фронт. Она не знала, что Пал Палыча уже не было в живых. Я пожалела дочь, не сказала о страшной вести, которую мне сообщил по телефону комиссар Петр Леонтьевич Червинский.

В апреле 1943 года, приехав с фронтовым театром в 8-ю гвардейскую армию, которой командовал генерал В. И. Чуйков, ушла из театра и осталась работать в штабе армии. Мне показалось, что здесь я ближе к Наташе, пусть уже неживой... Можно было теперь считать всю семью фронтовой... Весь долгий и трудный путь от Старобельска (Украина) до Берлина прошла я со своей армией. Душевное равновесие поддерживали письмами друзья Наташи, ее дошедшие уже после гибели послания ко мне, копия написанной дочерью статьи, которую подписали подруги по госпиталю. Эту статью подписала бы и я. Потому что каждое слово, каждая строчка словно продиктованы ее сердцем: "Над нашей Родиной нависла угроза. Все, что мы годами, любя, создавали, уничтожается фашистским зверьем. Ежедневно, ежечасно на нашей земле они творят злодеяния, равным которым не было в мире. Но час расплаты близок!

Мы — девушки-гвардейцы, горды тем, что нам оказана великая честь участвовать в боях за любимую Родину. И где бы мы ни были, мы всегда будем помнить мужественную стойкость девушек-героинь Лизы Чайкиной и Зои Космодемьянской. Их образ всегда будет для нас путеводной звездой.

Почетное дело выпало на нашу долю — спасать жизни нашим любимым бойцам, командирам и политработникам. Все свои силы, все умение и ласку женской души мы отдадим для быстрейшего восстановления сил наших славных советских бойцов.

Мы горим желанием защищать Родину до последней капли крови. Нашим девизом будут слова пламенной патриотки республиканской Испании Долорес Ибаррури: "Лучше умереть стоя, чем жить на коленях".

Александра Леонидовна достойно выполнила свой гражданский долг и дочерний девиз. Ее наградили медалью "За боевые заслуги". Ей приказом Главнокомандующего объявлено несколько благодарностей. Последняя — за овладение городом Берлином.

После победы Александра Леонидовна еще несколько лет оставалась на службе в армии. А когда вернулась в Москву, убедилась, что ее Наташа продолжает жить среди людей. Мать ждали в Калмыкии. В Яшкуле, у братской могилы, куда были перенесены останки и Наташи, состоялся торжественно-траурный митинг. Александра Леонидовна сквозь душившие ее слезы смогла только произнести:

— Спасибо вам, товарищи, за все, за память о моей Наташе, которая теперь стала и вашей...

Кто-то посадил рядом с могилой маленькое деревце. Люди несли и несли цветы... К Александре Леонидовне подошел пожилой калмык с маленькой девочкой, протянул руку.

— Когда я был на фронте, — сказал он тихо, — я видел, как хоронили убитых. Навряд ли какая мать сможет их найти. Вы — одна из счастливых матерей.

Не забывались, волновали слова пожилого калмыка. Александра Леонидовна пошла работать в Советский Комитет ветеранов войны. Ее утвердили секретарем комиссии по увековечению памяти и подвигов защитников Отечества. Она помогала тем матерям и родственникам, которые не могли найти дорогие им могилы. Первым наперво разыскала и навестила родных Павла Качуевского. К счастью, они остались в оккупации в живых. В их горнице она увидела портреты Наташи и Павла, газеты, в которых было написано об обоих. В селе главную улицу назвали именем Павла. В семье Качуевских хранится орден Отечественной войны, которым отважный партизан был посмертно награжден. Побывала Александра Леонидовна и на могиле Павла в деревне Кляпино, в Белоруссии. У нее было такое чувство, что исполнила то, чего бы Наташе очень хотелось...

Поиск продолжала. Записала воспоминания партизан-очевидцев.

... "Группа Павла Качуевского в последнее время действовала в Гомельской области. Разведка донесла: через мост должен проезжать немецкий штаб. Павел взял с собой 10 человек. Дошли до деревни Пильня и вскоре услышали гул моторов: насчитали 10 легковых автомашин и автобусов. Павел бросил гранату в открытую легковую машину, уничтожил несколько офицеров. Возникла паника. Машины остановились. Качуевский из маузера в упор расстреливал офицеров. Полетели гранаты партизан, зачастила пулеметная очередь. Подоспевшая на помощь группа партизан помогла окончательно уничтожить оставшихся фашистов. В самом конце боя один из тяжело раненых немцев, очнувшись, последним выстрелом смертельно ранил Павла в левую сторону груди.

Перед смертью Пал Палыч сказал: "Отходился я по тылам врага. Умру не трусом. Передайте..." Его похоронили в июле 1942 года в селе Кляпино, Кормянского района, Гомельской области на местном кладбище со всеми воинскими почестями".

"Нас несколько удивил своей необыкновенной простотой Качуевский. Среднего роста, худощавый, на боку маузер в деревянной оправе, что было редкостью в наших войсках. В серо-голубых глазах, внимательных и строгих, нет-нет да и мелькнет холодная, стальная искорка... После возвращения из Москвы он стал командиром нового партизанского отряда, который пустил под откос 15 вражеских эшелонов с живой силой и техникой, разгромил 30 местных полицейских управлений и комендатур, спас сотни советских людей от угона в фашистское рабство.

Гитлеровцы за поимку Павла Качуевского сулили предателю усадьбу, 20 гектаров земли, сто тысяч марок, лошадей и четыре коровы. Но среди советских людей, настоящих патриотов Родины, предателей не нашлось".

Александра Леонидовна Спирова в очередной раз отправилась в Яшкуль. На Центральной площади у братской могилы увидела в почетном карауле учащихся местной школы и их учительницу... с пустым левым рукавом.

— Я с тобой, Наташенька, — прошептала Александра Леонидовна, возлагая цветы.

— Вы мать Качуевской? — спросила взволнованная учительница. — Да.

— Я знаю вашу дочь...

После знакомства Антонина Болдыревна Хонинова рассказала о своей судьбе, затронувшей и Наташину.

... В сорок втором году война ворвалась в Калмыцкие неоглядные степи. Наши войска с тяжелыми, кровопролитными боями отступали под натиском превосходящих сил противника, несли большие потери. Но на место павших вставали новые воины: в регулярные войска вливались добровольцы из местных жителей.

В конце августа произошла ожесточенная схватка с гитлеровцами под селом Яшкуль, близ совхоза "Революционный Дольган". В числе местных жителей, пришедших на помощь советским бойцам, была и девятнадцатилетняя учительница Антонина Хонинова. Под градом вражеских пуль она оказывала помощь раненым. За первый лишь день она вынесла с поля боя шестерых тяжелораненых. Проворная, смелая девушка так и осталась в рядах 107-го гвардейского стрелкового полка.

Несколько дней шел бой. В окопах было много тяжелораненых. Антонина добралась к центральной совхозной усадьбе, взяла трех лошадей, чтобы срочно вывезти раненых в тыл. Бережно уложила их на телеги и погнала лошадей... В сельской Яшкульской школе оборудовали что-то вроде госпиталя. Бойцов подвозили даже из других подразделений. Антонина поняла, что одной ей не справиться. Учительницу знали здесь все, уважали ее, и местные женщины пришли ей на помощь.

Гитлеровцы прорвали оборону. Антонина, не мешкая, снялась с места и повезла раненых на телегах на северо-восток от Яшкуля, в направлении села Хулхута. Всю дорогу тревожилась: "А вдруг и там уже враги". К счастью, в Хулхуте закрепились воины ее полка. Но с каждым днем, с каждым часом положение усложнялось. Фашисты стремились захватить дорогу, соединяющую Элисту с Астраханью, а она как раз проходила через Хулхуту. К тому же здесь были колодцы с живительной водой, а вокруг простирались безводные степи.

Бои были очень тяжелые. Наши воины не раз поднимались в контратаку и отбрасывали врага. Но, подтягивая резервы, фашисты снова и снова наседали. Антонина переползала от раненого к раненому, делала перевязки. Выли снаряды, свистели пули. Вдруг ее висок обожгло, в ушах зашумело — она потеряла сознание. Очнулась в медсанбате. Отрыла глаза и увидела красивое тонкое лицо русской девушки. Она поправила ей повязку на голове. В руках держала ножницы, потрогала косу, а в глазах — удивление, даже испуг. Антонина поняла: видимо, велели ей остричь косу, да жаль было лишать раненую дивной красоты — коса тугая, толстая, длинная. Девушка еще раз потрогала косу, покачала головой, улыбнулась и ушла. С тех пор зачастила к Антонине. Назвалась Наташей Качуевской. Обе фронтовые подруги вспоминали дом, матерей.

Рана у Антонины затянулась, наступила пора возвращаться в часть. Подруги на прощанье крепко обнялись, расцеловались, всплакнули.

— Кончится война, обязательно приезжай ко мне, — сказала Наташа. — Адрес у тебя есть. Вернется мой муж, Павлик. Я тебя с ним познакомлю. Будем гулять по Москве, все тебе покажем. Она прекрасна, наша Москва! Не забывай только, приезжай. И береги себя. А если что... Ну, знаешь, время грозное! Пообещай, что найдешь мою маму. Расскажи о нашей встрече, о моей службе. Мама у меня хорошая. Ты тоже полюбишь ее.

Антонина не думала, что видится с Наташей последний раз, что ее русская подруга вскоре погибнет на ее родной земле. Но слова ее она унесла в своем сердце. Во время освобождения Элисты ей было присвоено звание младшего сержанта. А спустя некоторое время вызвали в штаб и торжественно вручили медаль "За отвагу".

Фашистов теснили на запад. Начались бои за Ростов. Антонина вытаскивала из зоны огня раненых. Только что захлебнулась вражеская танковая атака. Несколько бронированных немецких машин, охваченных дымом, стояли неподалеку. Антонине показалось, что у одного танка мелькнула тень. "Кто это? Свой не будет скрываться, а если немец... почему не стреляет?" Осторожно положив раненого на землю, она выдернула из кобуры пистолет и поползла к танку. Удушливый дым затруднял дыхание, ел глаза. Девушка вскочила, добежала до танка. Увидела: от него на четвереньках полз человек в черной форме с повязкой на голове. От дыма и волнения закашлялась. Человек замер. Из-под грязной сбившейся повязки смотрели на Антонину расширившиеся от ужаса глаза. Немецкий танкист стал выпрямляться, медленно поднимая руки. Покосился на маузер, брошенный рядом. Антонина знаком приказала ему отойти от оружия. Немец повиновался. Девушка подняла маузер, велела пленному ползти к раненому и тащить его вперед. Миновали опасную зону... О том, что Антонина взяла в плен фрица да еще и заставила его вынести с поля боя раненого, быстро стало известно в полку. История эта обросла придумками и воспринималась уже как легенда.

А фронтовая дорога пролегала все дальше и дальше. Со своим полком Антонина принимала участие в освобождении Украины. Во время ожесточенных боев позиции полка обстреляли фашистские стервятники. Тогда-то с Антониной случилась беда: почувствовала резкую боль в руке, покачнулась и упала. Ее подхватили, понесли. Изредка приходя в себя, слышала: "Сержанта нашего ранило! Давай, давай в медсанбат!" Очнулась, увидела людей в белых халатах. Утром почувствовала тупую непрекращающуюся боль в левой руке. "Может, из-за бинтов, сильно стянувших руку?" Потрогала — и все в ней похолодело. Возле плеча нащупала пустоту... Плакала долго, с надрывом. Никто из дежуривших медсестер не пытался утешить: понимали, что сердоболие не примет.

В родной Яшкуль она вернулась осенью 1943 года. Ее ждали дела, ждала школа, а в ней — мальчишки и девчонки, в глазах которых было столько любви и доверия! И она стала учить своих питомцев грамоте, добру, глубокому уважению к подвигу отцов, матерей, старших сестер и братьев.

Антонина Болдыревна за проявленные в годы Великой Отечественной войны мужество и героизм награждена орденом Отечественной войны 2 степени, многими медалями. Пожилая калмычка с пустым рукавом ушла на заслуженный отдых, и мне представляется, как по-прежнему возлагает цветы, освященные любовью и памятью своей и материнской, пристально вглядывается в фотографию, в знакомые, милые черты русского лица и еле слышно шепчет: "Я здесь, Наташенька. С тобой теперь вдвоем..."

Александра Леонидовна Спирова оставила след и в моей жизни — по ее примеру я заняла рабочее общественное место в РКВВ, в комиссии по увековечению памяти и подвигов защитников Отечества. И будто вновь слышу ее напутствие ученикам 20-й школы, следопыты которой создали уникальный музей Наташи и Павла Качуевских: "Важно не только прожить жизнь. Важно, что останется после нее. Умирает человек для близких, для остальных — живет в делах".

А. И. ЕРЕМЕНКО,

Маршал Советского Союза,

Герой Советского Союза

О ГЕРОИЧЕСКОМ ПОДВИГЕ НАТАШИ КАЧУЕВСКОЙ

"...во время наступления войск Сталинградского фронта Наташа — санитарка и комсорг роты 105-го стрелкового полка 34-й гвардейской стрелковой дивизии всегда была вместе с бойцами. Рота с большим трудом, но упорно продвигалась вперед, беря один рубеж за другим, но враг сопротивлялся. После длительного боя оказалось 20 раненых бойцов и командиров. Качуевская вынесла их вместе с оружием, оказала первую помощь и по приказу командира повезла несколько тяжелобольных в медсанбат. Вдруг она заметила группу гитлеровских автоматчиков, просочившихся в наш тыл. Они преследовали машину с тяжелоранеными. Наташа перенесла всех раненых в блиндаж. Сама же, вооружившись винтовкой и гранатами, укрылась рядом. Фашисты окружили блиндаж. Меткими выстрелами девушка вывела из строя двух гитлеровцев, но и сама была смертельно ранена.

Собрав последние силы, Наташа вставила запалы в гранаты и подорвала их в тот момент, когда не менее десятка фашистов подошли к ней вплотную. Одни из них были убиты, другие — ранены. Погибла и Наташа Качуевская. Но раненые были спасены. Их доставили в госпиталь подоспевшие солдаты соседней роты".

Наталья Федоровна БОДЭ

Читали книгу Леонида Первомайского "Дикий мед?" Или кинофильм с таким же названием смотрели? Несомненно, запомнили волнующий эпизод: под обстрелом девушка ползет по-пластунски, чтобы сфотографировать подбитый новый фашистский танк...

Случай достоверный, взят из фронтовых будней фотокорреспондентки Наталии Бодэ. Оказалось, что мы живем на разных сторонах Ленинского проспекта, нам вместе вручали к 40-летию Победы орден Отечественной войны и юбилейную медаль. Познакомились, разговорились. Заинтересованным слушателем нашей беседы в уютной комнате был внук Наталии Федоровны — Вася. Вслушивался в каждое бабушкино слово:

— На Курской дуге фашисты бросили против наших войск новейшие танки "тигры" и "пантеры". С их помощью Гитлер собирался разгромить Красную Армию, взять реванш за Сталинград. До этого нашим воинам не приходилось встречаться с такой мощной техникой. Но они учились поражать вражеские чудища. Газета "Красная Армия", в которой я работала фотокорреспондентом, публиковала портреты героев-истребителей танков, рассказывала об их опыте, печатала сводки о подбитой технике. А вот фотоснимков подбитых танков не печатали. Почему? — спрашивали читатели.

Не удавалось заснять. Враг наступал, и подбитые танки оставались в его зоне... Сводки без снимков подбитых "тигров" для бойцов мало убедительны. Надо было наглядно показать наиболее уязвимые места — сфотографировать пробоины на броне, чтобы их знали все истребители танков и убеждались в своей силе.

Вскоре редакции стало известно: танкисты подбили несколько "тигров", одна из машин осталась на нейтральной полосе. Получили приказ из Политуправления — сфотографировать танк и снимок опубликовать в газете.

Я и вызвалась выполнить это задание. Сразу же поспешила на передовую. Танкистов, подбивших "тигра", нашла в балке. Узнав, зачем я прибыла, они ахнули.

— Да вас там убьют... Немцы не подпускают к танку, не хотят, чтобы новая машина попала нам в руки. И наши держат его под прицелом, чтобы враг не перетащил "раненого "тигра" к себе...

— Без снимка я не могу вернуться в редакцию... Не хотите помочь, я пойду одна, разыщу танк и без вас...

... Пригибалась, короткими перебежками я одна направилась к цели. Петляя по ходам сообщения, проникла в траншею, за которой лежала ничейная зона.

— Зачем пожаловали к нам? — спросил командир взвода, хозяин траншеи.

— Приказано заснять того "тигра"...

— Там опасно. В танке может сидеть немец. Он убьет вас... Снимайте отсюда.

— Не получится. Далековато...

Проверила еще раз "лейку", взобралась на бруствер и по-пластунски поползла вперед. "Тигр" все ближе и ближе, на пути трупы... Ствол танка смотрит на меня, словно прицеливаясь. Осталось всего десять метров... Навела на "тигра" объектив и трижды щелкнула.

Можно было возвращаться, но мне не понравился ракурс съемки, хотелось сфотографировать сбоку, в профиль, с черным крестом на башне. Переползла на другое место, еще ближе... Уткнула голову в землю. Тихо. Меня не заметили! Сняла "тигра" несколько раз. Поползла обратно, а потом побежала короткими перебежками. Тут-то гитлеровцы открыли огонь, вокруг меня разорвалось несколько мин. Ударило воздушной волной, обсыпало землей. За мной следили и наши: из противотанковой пушки выпустили несколько снарядов, заставили врагов замолчать.

До редакции добралась на попутных машинах. На следующий день появился снимок.

— Первый "тигр" в газете, и этого "тигра" добыла наша отважная охотница. "Тигр" — Наташин, — радовались моему успеху редакционные товарищи. — Пусть видят бойцы: не так страшен черт, как его малюют...

Снимки мои опубликовали и "Правда" и "Красная звезда". За выполнение оперативного задания меня наградили орденом Красной Звезды.

— А потом ты, бабушка, рассказывала мне, — напомнил о себе Вася, — что этот орден был ранен...

Наталья Федоровна привлекла к себе внука, поцеловала:

— Все-то ты, радость моя, знаешь...

— Ты же мне показывала, — возбужденно говорил Вася, — у ордена откололся кусочек...

— Так ведь воевал он со мной до самого Берлина, не в одной передряге пришлось нам побывать...

— Зато какую хорошую медаль заслужила... "За отвагу". Серебряная, красивая.

— Поезд-редакция газеты "Красная Армия" Юго-Западного фронта с первых дней войны на колесах, — продолжала рассказ Наталья Федоровна. — Ее путь начинался в Киеве. В этом городе до войны работала репортером фотохроники ТАСС. Попросилась во фронтовую газету. Снимала бои и воинов в самые тяжелые дни отступления на Украине, под Сталинградом, на Курской дуге... Снимала в окопах, в любую стужу, дыханием своим согревала аппарат. Летала на самолете над немецкими позициями. С танкистами шла на прорыв, с пехотинцами — в атаку, с кавалеристами — в рейды. И фотографировала, фотографировала... Снимки часто появлялись в газете, дубликаты передавала бойцам, чтобы послали домой. Но случалось так, что фотографии некому было вручить — героев не оказывалось в живых...

В коллективе редакции трудились Александр Твардовский (здесь он начал писать своего "Василия Теркина"), Александр Корнейчук и Ванда Василевская, Александр Довженко, Алексей Сурков, Евгений Долматовский, Петрусь Бровка, Иван Де и другие видные писатели и журналисты.

Делали газету с любовью и мастерством. Она звала воинов на разгром гитлеровских захватчиков, помогала командирам и политработникам, партийным организациям воспитывать фронтовиков на примерах героев, пропагандировала боевой опыт, умело использовать такое "оружие", как юмор и сатира, воспитывала священную любовь к Родине и ненависть к фашизму.

В 1943 году наш поезд-редакция остановился недалеко от Конотопа. Налетели фашистские стервятники в лунную, теплую ночь. На бреющем полете обстреляли вагоны зажигательными патронами и облили легковоспламеняющейся жидкостью. Горели цехи-вагоны: типография, цинкография, линотипный, печатный, фотолаборатория, электростанция, склады с запасами бумаги, краски, химикаты... Огонь поглотил и мой фотоархив, и мое любимое синее платье, которое, как амулет, хранила в вещмешке — для дня Победы. Всю войну носила мужскую офицерскую форму. В ту ночь погибло много моих коллег. Их похоронили в братской могиле. Но газета продолжала жить. Поезд-редакция дошел до Берлина. Вместе с воинами-победителями и мы, журналисты, расписались на стенах Рейхстага. Сохранилось несколько берлинских снимков. Смотрите: путаясь в длинной шинели, шагает по улице Берлина немец, вместо ружья — узелок под мышкой, а вот груды кирпича разбирают советские воины, стараясь восстановить памятник Гете и Шиллеру...

Серию снимков посвятила труженикам войны: солдатский сон, письмо домой, котелку почет и честь, давай закурим, на отдыхе... Вдохновили мои фотографии поэта Евгения Долматовского — и он сделал стихотворные тексты к ним — получилась общая трогательная книжица для детей. Вышла она вскоре после победы на обычной газетной бумаге, быстро желтеющей. Берегу ее как память о своих дорогах войны, по которым прошла неразлучно с фотоаппаратом. Это был мой верный боевой друг, мои глаза, мои мысли. Победа нуждалась и в духовном оружии.

— Бабушка, — отозвался Вася, — а ты меня научишь фотографировать?

Наталья Федоровна засмеялась и привлекла к себе внука. Теперь он уже юноша. Хочется верить, что он унаследовал от бабушки любовь к Родине.

Екатерина Васильевна КИСЕЛЕВА

Связная совета ветеранов с участниками войны нашего дома. Она оповещает по телефону о предстоящих мероприятиях, событиях, новостях. Не сложная обязанность, а хлопотливая: не так-то просто всех застать дома в нужный момент, приходится поступаться своим временем и делами. Собирала она наши добровольные взносы на памятник на Поклонной горе защитникам Москвы, проговорилась: стояла на страже столицы и она. Загорелись небесным светом ее голубые глаза, зарделись щеки от прикосновения памяти к молодости. Какой же привлекательной она была девушкой, если до сих пор ею любуются.

"Когда началась война, — рассказывает Екатерина Васильевна, — мне было 17 лет. Высокая, тощая. Работала в московской промартели, выпускающей противогазы (я их испытывала в лаборатории). Очень удивилась, когда меня вызвали в военкомат. Спросили: "Нравится ли работа?" Я с гордостью ответила: "А как же, работа оборонного значения". Предложили пойти в армию. Меня прошиб холодный пот: страшно боялась стрельб, бомбежек, а признаться стеснялась. Видя мою нерешительность, военком начал объяснять: "Фашистов отогнали от Москвы, идут бои под Сталинградом, будем бить фашистов до тех пор, пока не освободим Родину и не дойдем до Берлина... Так вот, солдат-мужчин из Москвы отправляем на фронт, их вполне могут заменить здесь девушки. Такие, как ты..." "Но я же не комсомолка, — сопротивлялась я. — Да и какой из меня солдат, ничегошеньки не умею..." Видно, военком не ожидал от меня такого отпора: сколько девушек-добровольцев ломилось в его дверь, а тут... "Ну, как знаешь, Катюша... Приглашаю потому, что надо..." Назвал, как отец... Потеплело на душе и страх пропал. Ответила: "Раз надо, согласна..." В то время слово "надо" вызывало у людей сверхчеловеческие силы, благодаря которым смогли вынести тяжкие страдания и невзгоды, сделать все возможное и невозможное для Победы. Послали меня на курсы дальномерщиц. И тут я поняла, как многое будет зависеть от меня, от моих знаний. Если над Москвой появятся фашистские стервятники, я должна с помощью прибора-дальномера поймать цель, определить ее высоту, дальность, угол места нахождения, — на основании этих данных батарея открывала огонь.

Через месяц учебы меня направили в Перхушково на 19 батарею 1771 зенитного артиллерийского полка. Батареей командовал офицер Евгений Ильич Черепко, белорус. Он рассказал нам, свежеиспеченным бойцам, что в тяжелые дни для Москвы батарея стреляла не только по вражеским самолетам, но и по танкам. Нам надлежит, не роняя завоеванной славы, стоять на страже столицы, совершенствовать свою воинскую выучку. Легко сказать — совершенствовать...

Как-то приехал на нашу батарею командир дивизии. Выстроился весь личный состав. Раздалась команда: "Ряды вздвой". Я оказалась рядом с Зоей Тепловой — командиром приборного отделения. Вторая команда: "Шагом марш" — сбила меня с толку. Зоя марширует, как заправский солдат, а я подделываюсь под нее, никак не получается: к правой ноге правая рука, к левой ноге левая рука. Слышу, генерал говорит нашему комбату: "Смотри, как твой боец марширует..." и зашелся смехом. А мне... хоть беги от позора с батареи. И сейчас, когда собираемся праздновать день Победы, генерал Аркадий Михайлович Кузминский со смехом обращается ко мне: "А помнишь, Катюша, как ты маршировала?" "Вы не все знаете, — отвечаю, — я боялась попасть вам на глаза. Ну, а со временем всему научилась, привыкла к пушечному грохоту". Золотой человек наш бывший командир дивизии. До сих пор всех знает поименно, на любую просьбу или беду откликается. И годы ему не помеха.

К Москве нет-нет да стремились прорваться фашистские самолеты-разведчики. Страшились зенитного огня и наших истребителей: летали ночью, на большой высоте. Не помогло — засекали вовремя. Помню, объявили тревогу. В зону московского неба залетел вражеский самолет. Многие зенитные батареи открыли по нему стрельбу. А наша батарея молчит. Почему? Я прильнула к дальномеру, докладываю: "Цель поймана... Мессер... Высота..." Слушая наши данные, командир батареи приказал не стрелять. На командном пункте всполошились, звонят: "В чем дело?" Нашего комбата вызвали для объяснений. А я переживаю: неужели мы ошиблись и командира подвели? Ходила сама не своя. И все же в глубине сознания жила уверенность: все правильно! Мои мучительные раздумья кончились, когда летчики, сбившие стервятника, подтвердили: по приборам было установлено, что именно нами выданная информация оказалась точной. Самолет шел на высоте, недоступной зенитному огню. Эта точность сберегла десятки драгоценных снарядов. И главное, в чем мы убедились, командир верил своим подчиненным, их боевому мастерству, ценил инициативу и находчивость.

Из военных газет я узнала, что многие бойцы осваивают смежные специальности, и подумала о том, что хорошо бы и нам, зенитчицам, включиться в это патриотическое движение. А была я агитатором — первое мое комсомольское поручение (в комсомол меня принимали в 1943 году, на виду всей нашей батареи). Агитировать я решила действием — стала изучать прибор ПУАЗО, и когда освоила его как следует, призвала своих боевых подруг овладеть смежной специальностью. Меня поддержали. Помню, о нашем опыте появилась даже статья в газете "Тревога" Московского военного округа ПВО. Я получила звание "ефрейтор" и значок "Отличник-артиллерист". Знаю: и сейчас девушки стоят на страже московского неба. У них техника другая, современная, овладевать ею труднее. Основу военной подготовки определяют, конечно, технические знания. Но не менее важны — уставные. И, прежде всего, строгое соблюдение дисциплины. Пусть случай из нашей службы послужит уроком.

... Фронт был от Москвы уже далеко. Вражеская авиация не очень беспокоила. Вот и притупили мы свою бдительность. Во сне весь личный состав одного отделения нашей дивизии перерезали фашистские лазутчики. Сами понимаете, что мы пережили и какие выводы сделали. Часовые никому не давали потом спуску. Моя подруга, прибористка Ася Чебыкина ночью стояла на посту и вдруг заметила: кто-то в белом движется...

Крикнула: "Стой, кто идет?" Ответа не последовало. Девушка выстрелила вверх, поднялась батарея. На виду у всех стоял задержанный: в нижнем белье, сгорающий от стыда, вышедший по нужде командир пулеметного отделения... Смеху было! Асе же объявили благодарность.

Военная служба научила нас, девушек, многому. Мы оправдали оказанное нам доверие, справлялись с возложенными обязанностями не хуже мужчин. Для Победы старались. Каждая видела ее через дело, которое лично выполняла. Правильно кто-то сказал: "Советские воины создавали Победу и она создала их".

Вера Михайловна ГАВРИЛОВА

Член нашего совета ветеранов, прозванная нами "женским комиссаром". По ее инициативе состоялось женское собрание. "Давайте подумаем, — сказала она, — чем мы можем быть полезными?" Подумали. Оказались полезными детям — выступаем в школах (на благо военно-патриотическому воспитанию!). Полезны совету ветеранов — провели колоссальную работу к 50-летию Победы: участвовали в вечерах, уточняли наградные списки, покупали подарки. Полезны самим себе — организовали кружок вязания. Вера Михайловна научила вязать крючком кофточки, юбки, береты. Она одевается, как манекенщица. На ней чудесные вязаные вещи: пальто, костюмы, платья — и все сделано собственными руками. Ходим в театры, кино, на экскурсии, обмениваемся кулинарными рецептами. Да мало ли что могут женщины!...

"Вот именно, — подтверждает Вера Михайловна. — Все, что умеют женщины, может пригодиться. Помню лето 1941 года. Я училась на третьем курсе Московского института инженеров геодезии, аэрофотосъемки и картографии. Практику отменили — фашистские захватчики продвигались в глубь страны. Каждый человек определял свое место в общей борьбе. Я помчалась в военкомат: "Пошлите меня на фронт". "Ой, девонька, не ты первая просишься, — ответили мне. — Молодец, понимаешь свой патриотический долг. Но надо еще уметь и что-то делать. Вот девушек с медицинским образованием берем..." И надо же было такому случиться: в тот момент раздался звонок. Военком по телефону переспрашивал и записывал: нужны повар, парикмахер, портниха... Я обрадованно воскликнула: "Ой, я умею шить!" Военком глянул в мою сторону и ответил в трубку: "Есть портниха..." Направили меня в 64-й эвакоприемник, находившийся за Ржевом. Сюда поступали раненые с медсанбатов, и мы отправляли их в тыловые госпитали на долечивание. Узнав, из какого я института, поручили делать схемы к подъездным путям. Дело в том, что эвакоприемник постоянно перемещался, да и раненых надо было вывозить. Выбрать же в лесу, через болота, безопасный путь — непросто. Я изучала местность и на карте намечала наиболее безопасные дороги. Пригодились старые просеки, прорубали и новые. Посмеивалась над собой: прохожу-де практику... в обмотках и ботинках не по ноге, в солдатских брюках. Поди узнай: парень или девка. Научилась делать перевязки. Сопровождала раненых в госпиталь. Представьте ночной лес. Машины с ранеными еле передвигаются: колеи мало проезжие, фарами ночную тьму не рассеешь (соблюдали правила маскировки). Наберу гнилушек и освещаю дорогу машинам. Кто-то из водителей похвалил: "Догадливый боец". Добрались до железнодорожного вокзала, погрузили раненых в вагоны. А тут бомбежка. Эшелон стоит: красный светофор. Бегу к начальнику станции, требую: "Дайте зеленый, я отвечаю за жизнь раненых, чем скорее их увезем отсюда, тем лучше. Фрицам поражать недвижимую мишень куда сподручней..." Добилась своего. Сама удивлялась: откуда у меня такая прыть, раньше не замечала. Видно, ответственность за других так проявилась. Добрались до Калуги благополучно, сдала раненых в госпиталь — и обратно.

Но однажды, при очередной эвакуации раненых меня контузило во время бомбежки. Очнулась в госпитале. Больше не вернулась в свою часть: медицинская комиссия вынесла "приговор" — демобилизовать по состоянию здоровья. А ведь шел только первый год войны... Выдали мне приличное обмундирование — шинель, гимнастерку, юбку, пилотку — сама себе понравилась, даже сфотографировалась. В таком бравом виде поехала к родителям в Архангельск. Отец и брат были на фронте, мать несказанно обрадовалась мне. Оформилась я вольнонаемной на должность техника-геодезиста в аэродромном отделе Архангельского военного округа. Занимались изысканием площадок для строительства аэродромов. Приятно, что и поныне действует аэродром на выбранном тогда мною месте. Как видите, для Победы я сделала самую малость. Но то, что требовалось и что смогла. В 1943 году меня отозвал институт. Другие добывали Победу, и мы, будущие специалисты, старались прилежанием в учебе отблагодарить победителей. Среди них были мой отец и два погибших брата...".

Вэлта Освальдовна ПЛИЧЕ

До знакомства об этой женщине слышала противоречивые суждения: "Ходит в худой обуви, а покупает для школы книги!"

А молодая, вся из себя модная соседка по лестничной площадке злословила: "Рядом с нами живет нищая... Была на фронте, на выбор столько мужчин, а мужа не завела, осталась старой девой"... Когда я, наконец, застала Вэлту Освальдовну дома и она открыла дверь, бросилась прежде всего в глаза ее хрупкость. Немолодая, худенькая женщина в халатике, шлепанцах. Прямые, подстриженные просто волосы. Близорукие серые глаза грели бледное, почти без морщин лицо.

В однокомнатной ее квартирке следы протечек (живет на последнем этаже, а хозяйственникам не до того...). В махонькой кухоньке большой круглый стол с пишущей машинкой — видно, любимое рабочее место. Еще с порога жилой комнаты поразило несметное богатство: все стены, за исключением места со спальным диваном, от пола до потолка в книгах! Любому книголюбу на зависть! Не хрусталь, не ковры, а нужные для учебы, для работы, для ума и сердца книги приобретала Вэлта Освальдовна на небольшую зарплату юридического работника. Науку общения и обращения с книгой переняла от покойной мамы. Каждая новинка обрела свое место на полке после того, как ее прочитала хозяйка. Десятки людей пользуются ее библиотекой. И звонит у нее телефон, как в справочной на вокзале...

То, что любимо и дорого, она посвятила памяти погибшим на фронте друзьям своей молодости. Новой школе (в Тушинском районе), которой присвоен 172-й номер бывшей школы, где учился до войны один из ее товарищей — Володя Шаблеев, в течение четырех лет подарила 627 книг, полезных для учащихся и для учителей. И когда ребята пришли к ней за партией книг, она забеспокоилась: оказалось, никто из них не знал, где в Москве жили Пушкин, Лермонтов, Гоголь..., никто не бывал в музеях... И она обошла 135 московских музеев (обнаружила их больше, чем значится по справочнику).

На основании личных познаний, приобретенных буклетов, листовок напечатала на той машинке, что на кухне, 135 аннотаций — вам, дорогие учителя, ребятам для ориентации, чтобы родная столица стала для вас живой со всеми своими достопримечательностями, чтобы духовный, а не джинсовый практицизм помогал становлению юной личности.

Да, этой женщине очень хочется оставить нынешним мальчишкам и девчонкам что-то от своей юности, от своего поколения.

Она вместе с ребятами нашла более 100 человек, учившихся в прежней 172-й школе на улице Чехова. Поиск продолжается... На погибших в войну и на участников войны завели картотеки — пусть скупые биографические данные, а все ж для памяти, для школьного музея боевой славы нужные. Нашлось несколько фотографий. Володя Шаблеев — с копной светлых волос, похож на Есенина. Мог быть физиком, математиком — увлекался этими науками. Талантливый парень стал командиром взвода, погиб в сентябре 1942 года под Сталинградом... Об этом тогда не знала Вэлта Освальдовна: она уехала из Москвы в действующую армию с третьего курса юридического института, при котором окончила школу медсестер и к началу войны уже имела диплом.

— В первые же месяцы войны, — поведала Вэлта Освальдовна, — меня направили в санпоезд. Его маршруты неисповедимы: бывали под Тулой, Белой Церковью, за Волгой, в Средней Азии... Я, молоденькая горожанка, прежде не ходила в непроглядную метель в открытом поле, не слышала ее стона в лесу, прежде не жила на болоте и не пила коричневую, как крепко заваренный чай, болотную воду. Не представляла: за ночь так может занести палатки снегом, что их нужно будет откапывать и очищать ведущие к ним глубокие снежные траншеи.

Впервые я узнала человеческие страдания. Доставались мне тяжелые — челюстные раненые, с ужасным запахом. Притерпелась, делала все, что положено, и сверх того — обязанности комсорга.

Когда санпоезд разбомбили, работала в полевом госпитале. Сюда доставляли нам раненых санитарными самолетами. В одну минуту палатка наполнялась криком, матом, мольбой: помоги, спаси или... пристрели. Каждый ждал моего участия, моей помощи и никто не думал, что творится у меня на душе. Впрочем... Однажды принимаю раненых, "сортирую, обрабатываю" их. Подняла голову, чтобы вытереть пот, вижу: в проеме палатки человек в кожанке (возможно, летчик), на корточках, на щеках слезы. "Что с вами?" — спрашиваю. "Да ничего, — отвечает незнакомец. — Мне тебя жалко, как ты можешь выдержать такое? И не плачешь..." — "Наверное, после войны выплачусь в кино, в театре, когда увижу такое... представленье."

Сейчас не до того..." Потом я пришла к выводу: ни одно художественное произведение не может отразить всю глубину того, что мы видели, чувствовали на войне.

Был в лесу знаменитый госпиталь: куда ни глянь — землянки-палатки. Туда я отвозила и сдавала раненых. Вижу, один парень, почти мальчик, кончается. Побежала за врачом, взял он из солдатского кармана документ, почитал: ампутация не произведена в связи с артобстрелом, посмотрел на живот (а по нему пошли уже черные пятна) и ушел... А на меня смотрели с непередаваемым выражением глаза парня. Попробуй — заплачь, угаснет его последняя надежда... Да. От нас ждали не только милосердия, по нашим лицам, глазам отчаянно старались определить свою участь... Надо было держать себя в руках... через немогу. У нас была врач Эсфирь Ароновна Руббах. Так вот она постоянно приговаривала: "Отвяжись плохая жизнь, привяжись хорошая". Как заклинание для себя, наверное, помогало... А я носила все в себе, под замком. В душе все осело, как накипь в чайнике... До сих пор слышу: "Сестра, сестра..." Нагнулась к раненому. А он: "Не сестра ты, сестричка..." — "Чего тебе хочется? Пить?" Подумал и по-детски: "Пастилы хочется..." У меня в кармане был пакетик — летчик санитарного самолета что-то сунул... оказалась... пастила. Сама не поверила. И когда я ее поднесла ко рту раненого, он смотрел на меня, как на волшебницу, и улыбнулся... Так крошки пастилы и остались на его помертвевших губах... Одним воином меньше для Родины, одним горем больше для матери.

Душа и разум безмолвно кричали: "По какому такому праву фашистские гады убивают наших парней, нашу любовь?! Как яблоки падают, когда яблоню трясут, так падают мертвыми, полные сил, здоровья, красоты мои сверстники, унося с собой талант художника, ученого, писателя, рабочего, хлебороба...

Я долго не могла преодолеть барьер ненависти к немцам. Был такой плакат, который я прикрепляла в землянке иголками из-под шприцев: "Убей немца!" Вражеский окровавленный штык нацелен на женщину с ребенком... Этот плакат ожил в моем сознании, когда я везла в госпиталь раненых. Нашу санитарную машину обстреливал вражеский самолет. Летел с открытой кабиной так низко, что я разглядела пилота. Это была немка, в пилотских очках, без шлема, почти белые волосы до плеч. Конечно. Она видела меня в белом халате и белой косынке у машины с красным крестом. Я погрозила ей кулаком, а она мне.

В то время понятия "немец" и "фашист" я воспринимала одинаково — это наши враги. "Вылечил" меня впоследствии творец кукольного театра, великий артист Сергей Образцов. Он выступал на антифашистском митинге в Доме ученых перед тем, как впервые после войны собирался поехать в Германию. Он сказал: немцы и фашисты — не одно и то же. Если мы не вырвем ненависть к немцам, а немцы к нам, миру не бывать. Патриот-интернационалист не подозревал, что предложил мне нравственное освобождение.

Победе я отдала 1032 дня своей жизни, своего изнурительного, тяжелейшего труда — физического и духовного. С верой в Победу доучивалась. Когда появилась первый раз в аудитории — все встали. А была я всего-навсего старшим сержантом медицинской службы и на гимнастерке одна награда — знак "Отличник медицинской службы".

Моему поколению была присуща верность. Верность Родине, своему долгу, своим погибшим друзьям, среди которых, возможно, и был мой суженый, мой единственный. Иного, желанного, не встретила. Моей фронтовой подруге Зине Бодровой, работавшей в госпитале, посчастливилось больше. Какой красоты была, чего стоила ее коса золотая в две руки! Смешливые карие глаза, гордая спортивная осанка. Зина вышла замуж спустя несколько лет после войны. Но рано угасла. Умирая, завещала мне, названной своей сестре, свою дочь Андру. Пошла она по нашей военной стезе — работает операционной сестрой. Каждый год, в отпуск, приезжает ко мне. И дружим мы с нею, как мать и дочь. Скрашивает она мое женское одиночество. Духовного одиночества не испытываю. Правда, телевизора нет, обхожусь. Есть радио, газеты, хожу в театр, кино. Люблю смотреть спектакли про войну и не стесняюсь слез. И я еще нужна людям.