Москва
Региональная общественная организация
«Женщины и информация»

Ненаписанное письмо

Нас с Любой Арониной доставили на позицию, когда было еще темно. Шофер газика высадил нас на утоптанный снег и крикнул:

— Командир, я тебе снайперов привез! Забирай!

— Пусть идут, — отозвался голос.

Мы подошли. Люба начала:

— Товарищ командир! Разрешите доложить... В ответ удивленно присвистнули:

— Это еще что? Они что, с ума посходили — в такое пекло женщин присылать?

— Товарищ командир! Мы — отличницы боевой учебы, у нас разряд...

— Разряд! Завтра ни от вас, ни от вашего разряда ничего не останется. Мудаки, сволочь, сидят в тепле, ни один снаряд до них не долетит, — он посветил фонариком, — совсем девчонки. Тебе сколько лет? — он ткнул в меня пальцем.

— Двадцать два.

— Ну так простись со своими двадцатью двумя! А тебя как зовут?

— Старший сержант Аронина.

— Аронина? Ну и дела! Я тоже Аронин. Ты не с Поволжья будешь?

— Нет, я из Харькова.

— Значит, не родственники. Ну, да все равно, сестричка. Девочки, есть у нас нечего, полевую кухню разбомбило еще позавчера, однако спирт остался. Ребята, налейте девушкам.

— Спасибо, мы не пьем... — но нам уже протягивали кружку.

— Выпейте обязательно. А то через полчаса околеете. Мороз какой, а огня разводить нельзя — противник близко.

Я набралась смелости и хлебнула. Горло обожгло немилосердно, из глаз полились слезы и нос тут же потек — хорошо хоть в темноте не видно. Люба тоже выпила.

Командир сказал:

— Идите, девочки, на ящики, вот сюда. Посидите пока.

Мы сели. И правда, от спирта стало тепло. Небо стало понемногу синеть.

— Денек будет ясный, — сказал голос из-за сугроба.

Глядя на разгорающийся горизонт, я вспомнила свое прощание с мамой. Когда я сказала, что записалась на снайперские курсы, она посмотрела на меня как-то странно. Я тогда не придала этому значения. Соседка Валерия Марковна сказала:

— Пока вы, милочка, учиться будете, война кончится.

Я-то была уверена, что до зимы она не кончится, но промолчала. Еще скажет где-нибудь, что я не верю в мощь нашей Красной Армии. Нам с мамой это ни к чему, Хотя Дмитрий Михайлович и своей смертью умер, от инфаркта, но на его заводе всех других начальников цехов расстреляли как вредителей.

Странно, всего несколько дней, как я узнала, что Дмитрий Михайлович — не мой отец, и уже зову его про себя по имени-отчеству. Хотя он меня очень любил и я его тоже.

Мама сказала мне это накануне моей отправки на фронт. Вечером, когда мы попили чаю, она вдруг встала, ушла к себе за ширму, долго там возилась и вышла с фотографией незнакомого человека.

— Лида, я обязана тебе это сказать прежде, чем мы расстанемся. Это — твой отец.

Я не нашла ничего глупее, чем спросить:

— Он что, бросил тебя? Почему ты мне никогда ничего не говорила?

— Его убили, моя девочка. Он был белогвардейский офицер.

У меня рот раскрылся сам собой. Мама продолжала:

— Он был прекрасный человек, чистый, благородный.

— Колчаковец? — почему-то спросила я.

— Нет, дроздовец.

— Он расстреливал большевиков?

— Он воевал против них в честном бою. Он был кадровый военный, приносил присягу и остался верным ей до конца. В бою он погиб. Тебя тогда еще не было на свете.

— Почему я раньше ничего не знала?

— Ты ведь у меня комсомолка, девочка моя. Как же ты могла бы вступить в комсомол, дать клятву, если бы знала правду о своем отце?

Я не знала, что и ответить. Мы долго молчали. Мама ушла за ширму, а я стала рассматривать фотографию. Потом пошла к маме, — она лежала, отвернувшись к стенке, — и спросила:

— Мам, ты его очень любила?

Она молча кивнула, и вдруг повернулась ко мне и крепко меня обняла. А я подумала: если меня убьют, то она останется совсем одна.

На следующее утро я ушла на фронт. Когда я ехала в поезде, то думала: как комсомолка я должна сообщить особисту, кто был мой отец. Но фашисты-то все наступают, хотя уже зима. А я снайпер, я хорошо стреляю. Нет, нельзя. Мое место на передовой. Война, может, и к лету не кончится.

Уже совсем рассвело. Люба дремала рядом на ящике. Хорошо, что нас послали вместе. Мне нравится Люба Аронина. Она стройная, а глаза узкие, монгольские. Осенью, на учениях, однажды от костра отскочила горящая головня и упала возле наших вещмешков. Кравцова тогда крикнула:

— Аронина! Затуши.

Люба наступила ногой на дымящийся уголь, потом вдруг охнула и с размаху села на мешки. Мы совсем забыли, что на Любу не хватило сапог, и она была в своих единственных туфлях-черных лаковых. В тот раз ей прожгло подошву и обожгло ступню.

Подошел командир.

— Ну, снайперы, слушать мою команду. Через полчаса начнется артподготовка. Видите поле впереди? Там рассредоточена пехота. За полем вон лесок, видишь, да? Там немецкая танковая колонна, за ней — артиллерия. Сейчас вас разведут по позициям. Задача: в случае отступления нашей пехоты...

— Как отступления? — вырвалось у меня.

— Прошу не перебивать, когда говорит старший по званию! Повторяю: в случае отступления нашей пехоты ее пропустить, пропустить танки противника, — по ним будем бить мы прямой наводкой. Огонь открыть только по наступающей пехоте.

— Служим Советскому Союзу! — ответили мы с Любой.

— Пулеметы противника... — начал он, но тут кто-то закричал: — Командир! — и он, махнув рукой, убежал. Мы с Любой обнялись и разошлись в разные стороны.

Вот тут-то все и началось. Неожиданно раздался страшный свист, потом визг, и я увидела, как снег на поле взлетел огромным фонтаном. Затем что-то тяжелое пропороло воздух прямо над моей головой, и меня обсыпало землей. В следующий момент я оказалась почему-то за небольшой елочкой метрах в пятидесяти от батареи. На поле, среди взрывающихся снарядов, метались маленькие фигурки. Грохот, вой снарядов, крики — я тоже что-то кричала — все перемешалось. В какой-то момент я закрыла глаза, а когда их открыла, то увидела, как разлетаются на куски наши орудия. И еще я увидела, как голова и правая половина туловища командира Аронина взлетели вверх и повисли на стоящей в стороне огромной ели.

А снаряды все летели и летели, и взрывались со всех сторон. Кто-то укусил меня за ногу, как в детстве, когда я наступила на спрятавшегося в сене слепого крысенка. Мимо меня бежала наша пехота. Один солдат пробежал совсем рядом со мной. Рука у него болталась, маскхалат был вымазан красным. Я что-то крикнула ему, а он посмотрел мимо меня безумными глазами и побежал дальше.

Я не помню, сколько это продолжалось. Но вдруг наступила тишина. Почему-то я пошла искать Любу, но ее нигде не было. Потом я поняла, что ищу ее по черным туфлям, а она должна быть в сапогах. Снег перемешался с землей и кусками человеческих тел, всюду валялись искореженные куски металла. Одна нога у меня стала очень тяжелой и от нее тянулся кровавый след.

Позади в поле был снежный вал, там готовили место для новой батареи. Я пришла туда, там было несколько наших, но все незнакомые. Почему-то здесь оказалась крестьянская девочка, немая, она подползла ко мне и прижалась. А я сидела и думала, что теперь, наверное, меня расстреляют за потерю оружия на поле боя, но я ничего не могла вспомнить про свою винтовку после того, как закачались еловые ветки. Правда, теперь у меня в руках откуда-то взялся топор.

Я сидела около края вала. Стояла какая-то странная тишина. Это была очень страшная тишина — страшнее, чем тот безумный грохот, потому что теперь мы ждали танков. Но они все не шли.

И вдруг послышался скрип снега под чьими-то шагами. Сидевший рядом солдат поднял винтовку. В снежном проеме показался человек.

Впервые в своей жизни я увидела немца, и он так не походил на фашиста, какими я их представляла, что мне даже подумалось, — это кто-то из наших. Немец был маленький, с черными курчавыми волосами, высовывавшимися из-под белого капюшона, и он как две капли воды походил на нашего соседа Цицибухера, у которого под лестницей мастерская "Краевая строчка". Он шел спокойно и даже не смотрел в нашу сторону.

Тут солдат в него выстрелил. Немец упал на спину, потом стал медленно разворачиваться, шаря за пазухой. Глаза его смотрели на нас с полным безразличием. Солдат хотел еще раз в него выстрелить, но я остановила его руку. Я вдруг поняла, что сейчас произойдет. Немец вытащил пистолет с тонким блестящим дулом и выстрелил себе в сердце. Ноги его дернулись и застыли.

А через минуту нас всех накрыло гаубичным снарядом.

Умирать оказалось совсем не больно. Как будто растворяешься в голубом небе. Вдалеке плыло белое облачко. А над собою я увидела надпись: Константин Максимович Федоровский. Это мой педагог по ботанике. Наверное, я все-таки его любила.