"Представьте себе ночь в маленьком городке, где основное промышленное предприятие - текстильный комбинат. В ночную смену в одном из цехов случается пожар. Серьезный. Вызывают директора. Тушат. Директор - женщина; опытный производственник, всю жизнь работает "в текстиле", так что пороховой нрав хлопка ей прекрасно известен. Наутро о пожаре говорит спокойно, словно ничего и не горело.

Не специально же именно сегодня там что-то стряслось. Стрясалось и раньше, и директор выезжала, и утром выходила на работу, и отвечала и за план, и за людей, и представительствовала, где надо, и требовала, и с нее требовали, и она стружку с кого-то снимала, и с нее снимали... А тут еще мчись среди ночи.

...Для директорского поста нужна личность повышенной мощности"... -

так начинался очерк "Людмила Ивановна, директор", перечитывая который сейчас, 20 лет спустя, ловлю себя на сожалении, что зря я так упорствовала в своей дедукции (это когда идешь в материале от общего - к частному, от больших чисел к конкретной судьбе) и так редко обращалась к индивидуальным людским образам. В итоге таких вот портретных и таких вот конкретных очерков в моем архиве очень мало, все больше проблемных разговоров, основанных на широком фактическом охвате, где отдельный человек видится как бы с высоты птичьего полета. Вот пример такого подхода из моего же материала "Женская карьера" ("ЛГ" от 15 марта 1978 года):

"...применительно к женскому стилю руководства уже существует словечко "феминизация". Даже круче - "издержки феминизации". Что мы понимаем под этим, о каких конкретных издержках ведем речь? О педагогических, когда все учителя - учительницы? Или еще о чем-то? Скорее всего нам более привычен мужской тип руководства. И все тут.

Однако нет лидеров вообще. И нет вообще ведомых. Все в психологии предельно конкретно: конкретен человек, его задачи... Смотря где, во имя чего, с кем и для кого... Значит, психологи вправе настаивать на мысли: до начала какой-то деятельности строить прогнозы относительно пригодности человека к этой деятельности можно с величайшей осторожностью...".

Единственное, что меня серьезно оправдывает в моей приверженности к проблемным писаниям, это то, что портретным очерком занимались тогда многие (к примеру, журналы "Работница" и "Крестьянка" и их авторы вообще культивировали этот жанр, и старые подшивки этих изданий сейчас воспринимаются как талантливая документалистика), а на уровне постановки проблемы в те годы я работала, пожалуй, больше и прилежнее других. Наверное, этим и достигалась какая-то равновесность жанров. Короче, уж как оно было , так оно и было...

И еще тому одна скрытая причина: сейчас ясно видно, что 70-е годы были овеяны духом просветительства и почти детской веры в то, что вот мы с помощью науки до чего-нибудь докопаемся и тогда уж будем точно знать, как надо "правильно действовать". Многие в моем окружении верили в то, что можно просветительской терапией уменьшить число разводов, увеличить количество детей в семье, смягчить безотцовщину, способствовать женскому карьерному росту, подправить картину брачности и вообще много чего изменить к лучшему. Я же не просто верила во все это, а была своего рода фанатиком просветительства и, так сказать, газетной психотерапии.

Все это логичнее вязалось с жанром очерка проблемного. Свою роль здесь сыграло и тогдашнее повальное увлечение данными статистики, разных социальных исследований, экспериментов, анкетирования, опросов и т.д., что в конечном счете переплеталось с модным тогда мировоззренческим почтением к научно-техническому прогрессу вообще и его атрибутам, в частности. В ЭВМ все были влюблены, а привезенный кем-то из-за границы первый компьютер демонстрировали в Доме ученых, и люди ходили смотреть и удивляться.

Что социальная жизнь может повернуть вспять, что прогресс может смениться на регресс, мало кому приходило в голову. Небо казалось безоблачным, прогнозы в основном строились оптимистами.

Впрочем, были прогнозы и другого характера. Гвоздевым материалом тех лет я считаю опубликованную в "ЛГ" (24 июля 1968 года) статью Бориса Цезаревича Урланиса "Берегите мужчин!" Это был настоящий крик души ученого, столкнувшегося с развитием роковой тенденции в отечественной демографической картине: уменьшением рождаемости, ростом смертности и опасным дисбалансом в средней продолжительности жизни мужчин и женщин. Призыв "Берегите мужчин!" окрасил все последующее десятилетие и оказался более чем пророческим.

На демографическую тему, заявленную "ЛГ", откликнулись тогда многие издания, и я до сих пор помню великолепный портретный очерк о матери десятерых детей "Женщина", опубликованный в "Комсомольской правде" 6 сентября 1970 года и принадлежавший мастерскому перу Инны Руденко.

Я же избрала в демографической теме совершенно особый и, как я сейчас понимаю, весьма злободневный для тех дней дискуссионный ракурс - ракурс работы детских дошкольных учреждений, особенно рассчитанных на детей ясельного возраста, ракурс сочетания материнской карьеры и заботы о малыше, рационального использования входившей тогда в моду так называемой неполной рабочей занятости. То есть я пыталась найти и пропагандировать компромиссные выходы из положения. Материалы соответственно и назывались: "Новый лик мадонны" (28 февраля 1968 года), "Женщина на работе" (4 июня 1969 года), "Как быть с младенцем" (24 июня 1970 года), "До и после свободы" (4 ноября 1970 года) и "Неделя пополам, или сколько стоит время" (22 декабря 1971 года).

Читательская почта упомянутой мною демографической темы была просто необъятной. И, конечно же, в основном это были письма от женщин и, конечно же, женщины взволнованно рассказывали о том, как трудно совместить работу и материнство и как неважно чувствуют себя детишки в садиках и ясельках - болеют и болеют... Впрочем, это обстоятельство ничуть не уменьшало во многих городах очередей в детские дошкольные учреждения. Так что проблем было - выше крыши, но веры в их решение, еще раз повторюсь, это не уменьшало. И - самое удивительное - с этой лавиной почты сотрудники редакции знакомили Бориса Цезаревича Урланиса, и он, ученый с мировым именем, не ленился эту почту комментировать, дабы просвещать читающую публику и оппонировать той ее части (а это были уже в основном мужчины), которая как раз не считала снижение рождаемости фактором риска для жизни нации. И вот какие слова находит ученый:

"Дорогие товарищи! Я внимательно прочел ваши письма. Лейтмотив их в том, что не следует стимулировать рождаемость. Для меня нет сомнений, что вы ошибаетесь.

Дело в том, что вы представляете себе демографическую ситуацию у нас в стране и в развивающихся странах так называемого третьего мира одинаковой. На самом деле это совсем не так. Если в развивающихся странах действительно в настоящее время возникает проблема сокращения рождаемости, то в нашей стране, по крайней мере в большинстве ее районов возникает обратная проблема, проблема повышения рождаемости.

При этом следует отметить, что мы вовсе не стремимся к максимальным темпам роста населения в нашей стране. Возьмем, к примеру, крупнейшие наши союзные республики - РСФСР и УССР. Сейчас они еще дают естественный прирост населения - более одного миллиона в год, но этот прирост с каждым годом сокращается. А мы должны смотреть на десятилетия вперед... У нас есть резон беспокоиться о рождаемости. Беспокоиться надо, и, главное - вовремя, так как появление нового поколения требует не одного десятилетия".

Как в воду глядел Борис Урланис, когда весной 1968 года писал этот комментарий. Доживи ученый до наших дней, его огорчению не было бы предела - население бывшей РСФСР, а ныне РФ, катастрофически убывает. Сегодня на тысячу человек рождается 8-9, а уходят из жизни 14. Среднестатистический мужчина, умирая в 57-58 лет, не доживает даже до пенсии. Средняя продолжительность женской жизни - 72-73 года, так что разрыв между мужским и женским веком увеличился уже до 15-16 лет, а был когда-то всего 9. И было время, когда РСФСР имела примерно 16 новорожденных на тысячу населения, и это уже казалось Урланису тревожно мало. Есть все основания предположить, что наши давние газетные призывы рожать троих детей на семью (Б. Урланис даже придумал на эту тему своего рода лозунг: "Третий, решающий") и беречь мужчин не только сохраняют свою актуальность, но имеют шанс превратиться в заклинания.

Теперь, тридцать лет спустя, могу подвести печальный итог. Наши

публицистические усилия на ниве демографической темы оказались напрасными, процесс неуправляемым. Просветительская линия прессы не привела ни к чему, разве что психологически подготовила общество к тому сценарию, который предсказывался и в конце концов состоялся. В самом, как говорится, махровом варианте. Вместе с тем, не могу заключить, что пресса вела себя глупо и все печатные строчки этой темы были зряшными. Вернись я туда, в конец 60-х, я бы, скорее всего, повторила свою линию поведения и так же, или еще критичнее, комментировала бы демографические процессы тех лет. У прессы, как и у врачей, порою нет иного выхода, кроме как следовать формуле "не навреди". Для журналистики это значит - не умалчивай о том, что грозит людям, не утаивай информацию. А выводы люди сделают сами. Не сделают - значит, не хотят. Или не могут. Значит, не судьба...

К тому же прессе некоторые благие начинания все еще удавались. Сейчас приведу пример из совсем другой сферы, но он достаточно красноречив и вдобавок может служить своеобразным символом тех лет. Прессе удалось предотвратить поворот некоторых северных рек России в сторону юга, где с водой всегда была напряженка. Некоторые водоустроители видели выход в том, чтобы природное течение полноводной российской реки Икс развернуть так, чтобы она начала снабжать своим полноводьем мелеющую речку Игрек. Раз может течь на север, почему бы не течь ей на юг? На эту тему велись жаркие газетные баталии, "ЛГ" в этом участвовала весьма активно. И то ли газетные строчки кого-то пробрали, то ли здравый смысл сам возобладал, то ли денег на те затеи не хватило, то ли Союз распался, погубив под своими обломками многое, но сохранив природное направление российских речных вод, гадать не буду. Просто еще раз обращаю внимание читателя на особенность тех лет, отмеченных верой в возможность самых фантастических свершений.

Вернемся к нашей теме. В те годы прессе удалось добиться серьезных изменений в некоторых положениях брачно-семейного законодательства, касающихся внебрачных рождений. Дело в том, что в СССР применительно к внебрачным рождениям с 1944 года существовала такая правовая норма: отец мог признать своего ребенка, только женившись на его матери. Если отец не женился - в свидетельстве о рождении ребенка ставился прочерк. Для демографической ситуации послевоенных лет, когда страна потеряла на полях сражений огромное количество молодых мужчин, эта законодательная мера была вынужденной. Спустя двадцать с лишним лет пресса начала с ней воевать, воевать с прочерком в метрике. С октября 1968 года в действие вводились новые правовые нормы, которые регулировались Основами брачно-семейного законодательства СССР, где предусмотрен добровольный, а также судебный порядок установления отцовства.

Казалось бы, во главу угла наконец-то выдвигались интересы матери и ребенка. Казалось бы, победа. Но победа сия была воистину пиррова, ибо, следуя новой норме, мать ребенка, рожденного вне брака, могла бы обратиться в суд с целью доказательства отцовства в том случае, если имело место "совместное проживание и ведение общего хозяйства матерью ребенка и ответчиком". При таком раскладе аргументов основные надежды приходилось возлагать на добровольное признание отцовства. И оно, конечно же, не заставило себя долго ждать - на свете оказалось не так уж мало благородных мужчин, готовых признать себя отцами, но не мужьями. Но вместе с тем, их оказалось не так уж и много, чтобы вопрос о судьбах внебрачных детей и о безотцовщине перестал тревожить общественность.

Жизнь складывалась так, что в основном внебрачные дети рождались у совсем молоденьких девчонок, приехавших из села в город и проживающих в рабочих общежитиях. А миграция из села в город в 60-70-е годы была очень сильная, к тому же основу этой миграции составляли тогда молодые женщины. Отцами внебрачных детишек тоже чаще всего были молодые парни из рабочих общежитий. В таком случае о "совместном проживании" говорить не приходилось - какое совместное проживание в общежитии? Вопрос загонялся в тупик, и чтобы вызволить его оттуда, прессой было потрачено немало сил. Я сама посвятила этой теме рекордное количество строчек: "Обещая жениться..." в "ЛГ" от 4 апреля 1973 года и огромный журнальный вариант этого же материала в журнале "Наш современник", № 9 за 1974 год.

Как водится, основывалась я на данных, собранных демографами и социологами, добросовестно цитировала их и ссылалась на авторитеты. Фактурной основой темы послужили цифры по Белоруссии, собранные старшим научным сотрудником кафедры гражданского права и процесса юридического факультета Белорусского государственного университета Г.В. Яковлевой (научный руководитель - доктор юридических наук Н.Г. Юркевич) и социологами Л.А. Гордоном, Э.В. Клоповым, А.Г. Харчевым и С.И. Голодом. Что же касается публицистических ходов и выходов, то тут мы сами были с усами...

Итак, если брать механический прирост городского населения Белоруссии в начале 70-х годов, то 61% этого прироста составляли женщины, приехавшие из села, в основном молодушки 16-29 лет, из них более половины - семнадцати-восемнадцатилетние девчонки.

"Город встречает этих девчонок сиянием огней, суетой улиц, обилием информации, новых знакомств, заманчивыми витринами магазинов, возможностью работать и повышать квалификацию - одним словом, всем тем, от чего в молодости захватывает дух и хочется петь и прыгать. И даже оторванность от семьи воспринимается в этой ситуации без особых сожалений: есть подружки, друзья, к тому же не слышишь нудных материнских или отцовских наставлений, что так поздно, дескать, домой не приходят, что надо, мол, знать меру и приличия в прогулках и неплохо бы того Васю, который провожает тебя до ворот, представить родителям для ознакомления.

Что нам "зудят" родители, оценивается нами годам к сорока, если вообще оценивается. А когда родители далеко от нас, нам вообще море по колено... К тому же все предостережения нынешним новоиспеченным юным горожанкам могут выглядеть в письмах из деревни примерно так: "Смотри, дочка, соблюдай себя..." А дочка молода, неопытна, влюбчива и неосмотрительна. Столкновение с жизнью в большом городе, где не всегда срабатывает традиционная система обычаев, запретов и где - применительно к нашим героиням - значительно ослаблена зоркость отцовского и материнского "глаза", часто завершается истинной драмой: девушка доверилась человеку, который обманул ее и след которого простыл... К тому же в ее голове крутится этот сбивающий с толку куплет: "по статистике девять ребят..." (Врет куплет, в этом возрасте как раз ребят много, но не в общежитии.) И она, сделав выбор поспешный и ложный, плачет, обращается на работу своего возлюбленного, взывает к его совести..." - это я цитирую "Обещая жениться..."

Общественный резонанс у темы был колоссальный. Хотя буквы закона нам тогда поменять так и не удалось. Зато удалось привнести в нравственную атмосферу то, чего пресса, собственно, и добивалась: внимание к болезненному положению вещей, к дисбалансу прав детей и матерей, зависящих от состояния женщины в браке. Смею предположить, что даже сюжетная линия появившегося в 1980 году фильма Владимира Меньшова "Москва слезам не верит", где главная положительная героиня - девушка из общежития, случайно ставшая матерью и отнюдь не случайно выросшая в своей профессии до руководителя крупного комбината, была навеяна именно нравственной атмосферой тех лет. В какой-то степени это обеспечило фильму ошеломительный успех, тайну которого до сих пор пытаются отгадать кинокритики. И то, что эта тема сейчас, спустя четверть века, выглядит совсем не так болезненно, как раньше, - огромная заслуга санитарной работы прессы в 70-е годы, к чему я сама тоже не ленилась приложить руку.

Огромное внимание в те годы уделялось прессой и той части экономики, за которой впоследствии укрепилось название "сервис", мы же употребляли тогда другое слово - "услуга". Но это не меняет сути дела. Сколько белья стирается в прачечных, сколько дома, как работают и как посещаются столовые, кафе и рестораны, что происходит в банями, парикмахерскими, ателье, почтой, телефоном и прочая и прочая - об этом журналистика 70-х годов исписала целые трактаты, и связь этого тематического направления с женской проблематикой вполне понятна, поскольку женщины в те годы были неоспоримыми кариатидами быта, каковыми, впрочем, остаются и поныне.

Блистательными исследователями услуг разного рода и городского быта во многих его аспектах были Анатолий Рубинов и Лора Великанова, стоявшие у руля нашего отдела социально-бытовых проблем. Моя же рабочая делянка была неизменной: что поближе к женской теме. Я даже в середине 70-х разразилась целой книжицей "Пироги домашние и недомашние", выпущенной издательством "Советская Россия" в 1976 году и посвященной исследованию соотношений свободного времени женщин и мужчин и услуг домашних и общественных. Любопытно, что занимая позиции страстной защиты свободного времени женщин и мечтая о всяческом развитии общественного сервиса, я с той же страстью защищала и домашний быт и домашние пироги:

"Предрассудок, что пироги должны печь только отсталые тетеньки, а передовые дамы наманикюренными пальчиками могут лишь изящно отламывать вкусные кусочки. Предрассудок, что домашние заботы и кухня - только бабья доля. Думается, кастрюли можно дарить и мужчинам. Интересно - обидятся ли? По логике вещей, кухня может принадлежать всякому, кто хочет есть. Предрассудок, что семейный быт - наш тяжкий крест, и только разве мы не чувствуем, что тепло домашних пирогов греет нас гораздо больше, чем мы позволяет себе в этом признаться?"

Такая вот была моя философия...

Здесь сделаем небольшую паузу в рассказах о нашей прессе 70-х годов и

заглянем в декабрьский номер журнала "Америка" (на русском языке) за 1975 год, где помещены несколько статей о положении женщин в США и отрывки из своеобразного руководства "как надо" и "как не надо" писать о женщинах, выпущенного издательством "Макгроу-Хилл" для авторов и издателей. Знакомство с этим руководством было для меня одним из сильнейших читательских впечатлений тех лет. Оно на уровне предельно простых рецептов отвечало на многие мучившие меня вопросы. Немного процитирую из этого текста:

"Наше издательство прекрасно понимает, что авторам художественных произведений ни в коем случае нельзя давать указаний о том, как писать. Те рекомендации, которые мы даем, предназначены в первую очередь для авторов и издателей учебников, справочников, словарей и пособий, а также всякого рода другой нехудожественной литературы. В книгах и статьях не рекомендуется подчеркивать половые различия, наоборот - основной упор следует делать на общие черты людей.

Должна быть сделана попытка опровергнуть привычный взгляд на существование мужских и женских профессий. Ни одна работа не должна считаться исключительно мужской или исключительно женской, и никогда не следует проводить мысль о том, что некоторые виды работ несовместимы с женской женственностью или мужской мужественностью.

При описании женщин следует избегать снисходительного тона, оценок с точки зрения мужчины, знающего толк в женщинах, а также сексуальных намеков, шуточек и каламбуров.

Следует избегать упоминаний без необходимости физических данных и черт внешней привлекательности.

На мой тогдашний взгляд, схемы эти были бы полезны и для нас, но было у меня одно сильное сомнение: а могут ли влиять на изменение женского общественного статуса простые словесные правила "как следует" и "как не следует"? Тогда думалось, что главное - это вещи фундаментальные, такие, как социально-экономические и политические основания, а уж слова-то как-нибудь и сами приложатся.

Четверть века спустя признаюсь: не угадала я тогда. Не угадала, что следование немудреным словесным схемам есть попытка влияния на общественное сознание посредством всех рычагов массовой культуры - через рекламу, строчку объявления в газете, журнальный заголовок, подпись под фотографией, картинку на целлофановом пакете. Это очень мощные рычаги. В соединении с другими, более глубокими и глобальными идеологическими принципами, это дает совершенно ошеломительный результат. В итоге Америка пришла в одну точку социального развития, а мы, отринувшие почти все, чему раньше поклонялись, совсем в другую точку. Америка лихо впрягла в колесницу своего развития всех, включая женщин, чернокожих, инвалидов, иммигрантов, мы же сделали все с точностью до наоборот. Так наша крупная пропагандистская "женская карта" ушла из козырей, заменившись сначала путаным горбачевским бормотанием насчет того, что "пора вернуть женщине ее природное предназначение", а потом и вовсе потерялась, уступив место рекламной мути, где женщины только и делают, что варят, покупают прокладки, лечат простудившихся мужей, хвалят мыло и шампуни, а если и требуются на работу, то в роли секретарш с "хорошими внешними данн ыми", этими самыми шампунями и созданными. Я уж не касаюсь лавины грязной порнографии, хлынувшей, как из прорвавшейся канализации, в СМИ 80-х годов. Для характеристики этого явления нужен еще более широкий охват нашего общего культурного состояния и неожиданной готовности потреблять такое хлебово.

Сегодня меня заботит другое. Допустим, что все средства массовой информации, включая электронные, всегда говорили бы о женщинах в русле "как надо". Допустим. Однако, значит ли это, что и другая часть культуры, к которой прежде всего отнесем художественную литературу, безусловно поддержала бы такие интонации? Ничего подобного.

Возвращаясь в 70-е годы, мы увидим удивительное культурное раздвоение: журналисты в массе своей писали о женщинах, исходя из общепринятой общественно-политической парадигмы, а некоторые писатели - исходя из восприятия патриархата как идеальной схемы отношений полов, утрата которой сулит людям одни беды. Были, конечно, и другие писательские точки зрения, но общая пестрота литературного поля, отсутствие единого культурного вектора в "женском вопросе" плюс слепое поклонение литературе XIX века, особенно Льву Толстому, делали свое дело, исподтишка превращая слово "эмансипация" в смешное и обидное одновременно, слово "дискриминация" - в лишенное смысла, а понятие "феминизм" и вовсе выводя за пределы культурно допустимого. И вот в эту культурную "щель", как мне думается, и хлынула потом всякая муть и вонь. И тут, конечно же, виновата не литература сама по себе и уж, конечно же, не писатели, а то обстоятельство, что общество наше не нажило серьезного культурного иммунитета, к созданию которого, как ни крути, литература должна бы была иметь отношение, тем более что в России поэт - больше чем поэт...

На это, кстати, постоянно обращал мое внимание и незабвенный

Вэ-Пэ, к которому я нередко заворачивала в "Труд", дабы обсудить очередную тему. К концу 70-х - началу 80-х я уже печаталась во многих изданиях и была в женской теме своеобразной ключевой фигурой. Но Вэ-Пэ с годами почему-то потерял интерес к темам социальной несправедливости (а женская тема - из этого ряда), к тому же был крайне недоволен моей склонностью к статистике и социологии, где факты, как он выражался, "превращены в гербарий... и еще неизвестно, цвели ли эти цветы..." Зато литература, по его глубокому убеждению, содержит материал куда более "сильный и концентрированный". И "почти живой". "Если хочешь удлинить рычаг - возьми в подмогу литературу. Ты же в "Литературной газете" сидишь, а не видно, что книжки читаешь! И командировок у тебя мало, жизни не знаешь!" - негодовал Вэ-Пэ. Потом, махнув рукой, стихал и начинал жаловаться на сердце. От сердечного приступа он и умер.

Книжки, конечно же, я читала. И в командировки, конечно же, ездила. Но работала я в том разделе аппарата "Литературной газеты", где не занимались литературной критикой - для этого были другие отделы, а занимались как раз социологией. Наши споры с Вэ-Пэ стали переходить в ссоры. Как я слепо верила в просветительство, так же слепо Вэ-Пэ верил в светлую миссию литературы. И его ошибка, как я сейчас могу судить, была коварнее и опаснее моей.

Чем больше я читала, тем больше удивлялась тому отсутствию культурного единомыслия, о чем я уже сказала выше. То есть литература качала тему туда-сюда, предоставляя каждому отдельному человеку решать за себя - что ему больше по душе, модель патриархата или модель равноправия, предлагаемая Конституцией. В условиях страны со склонностью к традиционализму и широким распространением православия и ислама, ясное дело, побеждал патриархат. И чем южнее оказывалась я в командировках, тем сильнее это чувствовалось.

Единственное, чего добивался Вэ-Пэ - это расширения моего жанрового диапазона - на несколько лет я погрузилась в материалы литературы и кино, где как "надо" и как "не надо" писать о женщинах решает каждый автор за себя. Согласитесь, это уже совсем, совсем другая песня.

Коротко скажу, что наиболее серьезными акциями этого жанра для себя я считаю участие в дискуссии журнала "Литературное обозрение" по поводу некоторых произведений Василия Белова, вышедших в 70-е годы, и попытку на страницах журнала "Искусство кино" соединить кинокритику с жанром социальной публицистики. В той любопытной литературной дискуссии ("Литературное обозрение", 1977, № 5) приняли участие популярный тогда литератор Анатолий Стреляный (впоследствии он стал работать на радиостанции "Свобода") и, что для меня особенно лестно, академик из Эстонии Г. Наан, откровенно поддержавший мою точку зрения ("Литературное обозрение", 1977, № 9). Мы жарко обсуждали рассказы Василия Белова "Воспитание по доктору Споку", "Чок-паучок", "Свидания по утрам", и хотя писательская точка зрения явно выпадала из контекста современности (Белов ярый противник эмансипации), рассказы его живы и поныне, как и их герои - Костя и Тоня. А где-то наши пожелтевшие газетные строчки?